.
После выхода французского перевода работы Толстого «Что такое искусство?» (1898) французский журнал Lettres опубликовал анкету, посланную многим деятелям французской культуры, и опубликовал ответы на нее в 1907 году. Эти ответы были представлены Жоржем Бурдоном в его книге «En écoutant Tolstoï» (1904). Об этой анкете Пруст спрашивает Рейнальдо Ана в письме от 7 января 1907 года.
Толстой неизменно остается для Пруста высочайшей вершиной литературы предшествующего столетия. Но и русская литература в целом также для него объект невероятного притяжения. Так, в 1918 году он пишет мадам Шайкевич: «Оставляя в стороне ее <России. – Т. Н.> сегодняшнюю политику (sa politique actuelle), я скажу, как Вы знаете, что я всегда остаюсь верен России Толстого, Достоевского, Бородина и России м-ме Шайкевич» [Proust, 1970–1993, t. XVII: 76]. Прусту хотелось бы, чтобы французский читатель, прекрасно знающий Толстого и Достоевского, читал бы также Гоголя и Тургенева [Ibid., t. IX (1909)]. В начале Первой мировой войны М. Пруст даже интересовался таким вопросом: какие именно темы Толстого и Достоевского были бы затронуты французскими журналистами и фельетонистами в том случае, если бы Россия выступила в этой войне против Франции [Ibid., t. IV: 99 (1915)].
В письмах 1904 года – Морису Барресу, Роберу де Монтескью – Пруст описывает жизнь Расина, Толстого, Паскаля и Метерлинка (набор имен иногда меняется, но присутствие Толстого в каждом из них неизменно) как состоящую непременно из двух частей, первая начинается жизнью художника, а вторую заканчивает моралист (esthétique d’abord et morale ensuite). Такая жизнь определенно нравится Прусту: «Qu’une vie est belle qui commence par l’art et qui finit par la morale» [Ibid., t. IV: 92]. Пруст, внимательно следя за последними днями жизни Льва Толстого, даже полагает, что имя скромного начальника станции Астапово будет в российской культуре навсегда соединено с именем Льва Толстого.
В каком-то смысле Пруст чрезмерно бывал иногда обижен какими бы то ни было нападками на Толстого и его жизнь, даже в ранней юности. Так, в статье в «Débats» от 21 ноября 1910 года автор ее пишет о том, что Лев Толстой в течение многих лет вел жизнь крупного земельного собственника, богатого русского помещика. Относительно характера великого писателя этот же автор (de Bourdeau) сообщает, что Толстой был самовлюблен, любил поучать. А человечество для него делилось на два класса: люди комильфо и плебеи, на которых не стоит обращать внимание («Il était plein d’amour propre, possédé du désir d’étonner. Pour lui, l’humanité se divisait en deux classes, les hommes comme il faut et la plèbe qui ne compte pas»). Об этой характеристике Льва Толстого Пруст пишет с возмущением.
Совершенно явно становится и то, что свое творчество Пруст не отделяет от текстов русских титанов, им внимательно изученных. В этом смысле очень важным является его признание в письме Жаку Копо от 22 мая 1913 года:
Mais je peux dire que le souvenir de Dostoïevski, Tolstoï (vous comprenez bien que quand je cite de grands noms ce n’est pas pur m’égaler à eux! ni même en approcher de mille lieues!) le «il devait plus tard se rappler toujours le moment où il avait remarqué cette porte» <здесь Пруст намекает на ощущения Раскольникова. – Т. Н.> est encore quelque chose d’extrêmement contigent et accidental relativement à «mon» souvenir, où tous les elements matériels constitutifs de l’impression antérieure se trouvant modifiés le souvenir prend au point de vue de l’inconsient la même généralité, la même force de réalité supérieure que la loi en physique, par la variation des circonstances [Ibid., t. XII: 180].
[Но я могу сказать, что тема «вспоминания» у Достоевского, Толстого (Вы понимаете, что когда я упоминаю имена великих людей, это не означает, что я полагаю себя им равным, даже и не приближаюсь к ним на тысячу лье), я говорю о следующем месте «потом он постоянно вспоминал тот момент, когда он впервые заметил эту дверь», оно поразительно напоминает и – случайно – совпадает с «моим» вспоминанием, в котором все составляющие его материальные элементы конструируют внутреннее впечатление; такое вспоминание преломляется нашим бессознательным, обобщая, усиливая высшую реальность, подобно тому, как закон физики варьируется в зависимости от обстоятельств.]
Сходство стиля Пруста и Толстого начинают замечать и его современники. Так, Д. Амьель (Denys Amiel) пишет в Le Pays (5 августа 1919 года) статью под заголовком «A travers Marcel Proust. A l’ombre des jeunes filles en fleurs», где характеризует автора так:
Автор мемуаров, подобный де Рецу, Сен-Симону… писатель-романист, подобный Бальзаку, Толстому или автору Ругонов Золя, историк как Мишле, моралист, подобно Ла Брюйеру, Монтескье, – Марсель Пруст вмещает в себя все эти качества и все-таки идет своим путем.
К такой высокой оценке творчества Пруста присоединяются и другие. Так, Жорж де Кардоннель (Georges Le Cardonnel) публикует в La Mierve française (15 января 1920 года) статью «Les Romans: les œuvres de M. Marcel Proust», где пишет:
Роман Пруста нужно поставить в ряд с такими вещами, как «Красное и черное» и «Пармский монастырь» Стендаля, с «Воспитанием чувств» Флобера, с «Войной и миром» Толстого [Proust, 1970–1993, t. XIX: 243].
Ф. Вандерем (F. Vanderem):
Если повести речь о мемуарах Толстого, то с ними можно сравнить некоторые главы автобиографической эпопеи Марселя Пруста [Ibid.: 245].
Помимо общего восхищения Толстым, Пруст как будто берет у него и текстуальные фрагменты; некоторые аллюзии кажутся прямыми. Например, Пруст с восхищением пишет о бескрайнем голубом небе, которое видит, лежа на поле боя, раненый Андрей Болконский («C’est tout de même bien doux et mystérieux»). Не проходит мимо внимания Пруста и старый дуб, неожиданно расцветающий вместе с князем Андреем (быть может, именно с ним можно связать таинственные полусуществующие три дерева, которые видит герой «Поисков» то из коляски, то из автомобиля, то из окна вагона и которые как будто что-то хотят сказать герою); сильное впечатление оказывает на Пруста и «страшный мужик» в «Анне Карениной».
Возвращаемся, заключая, к загадочному первоначально совпадению «остраненных» эпизодов у Толстого и Пруста.
Выше говорилось, что Пруст очень внимательно читал работу Толстого «Что такое искусство» во французском переводе 1898 года. Так, она представляет достаточно подробно описание первых двух актов «Зигфрида», сделанное Львом Толстым также с «остраненной» точки зрения. Иногда Пруст даже говорит о теории Толстого несколько иронично: «Бедный Мюссе, как же он был раздавлен Ренаном и Толстым. Бедняжка!» («Et ce pauvre Musset que Renan et Tolstoi écrasent. Le malhereux!»).
Итак, Толстой вначале считал, что произведения искусства должны исходить из искренних и глубоких переживаний самого художника. Позднее его установочный фокус смещается. Искусство должно быть общедоступным всем, вплоть до уровня самого необразованного слоя. Еще позднее – искусство должно трансформировать для читателя непреложные и новейшие научные истины. Искусство бывает подлинным и поддельным. Последнее от первого отличает введение приемов.
Именно на этом, если так можно выразиться, «поймал» его Шкловский, показав, что творчество самого Толстого зиждется на приемах и что у Толстого, как пишет Шкловский, этих приемов «сотни». Более того, пользуясь возможностями русского синтаксиса, Шкловский показал (или даже сформулировал) тезис о том, что искусство не может существовать без системы приемов.
Существует мнение, что эпопея Марселя Пруста не имеет закрытой законченной композиции. Однако «Обретенное время», хотя и вышедшее через пять лет после смерти писателя, эту идею опровергает. Это – Schlüßakkord, развязка всего длинного текста. Важно, что сам текст этой части распадается на две «подглавы». В первой, как уже было сказано в начале настоящей статьи, герой, вполне интеллектуально «адекватный», рассуждает о сущности искусства и его общественной роли. Во второй части тот же герой (или не совсем тот же?), почти полубезумный старик, таковым себя не осознающий, видит своих давних знакомых, «свой» круг юности и считает, что этого не может быть, что все они – участники какого-то странного карнавала, игры в старость.
Если «остраненные» приемы и эпизоды Толстого объясняются в его текстах довольно просто – через его общий взгляд на искусство, то «прием» Пруста, как кажется, строится на базе более сложной конструкции.
В моей книге [Николаева, 2012] высказывается предположение, что все, что происходит с погружающимся в самые аристократические и самые интеллектуальные круги Европы героем, – это плод мечтаний, плод воображения очень больного сверхобразованного подростка, потом юноши, потом молодого человека из средней буржуазной семьи. Таким образом, по высказанному мной мнению, в книге Пруста различаются две действительности: реальная (герой, его родители, бабушка, Комбре и др.) и действительность виртуальная (бароны, герцоги, принцы, знаменитые писатели и художники, тянущиеся к герою – бесфамильному Марселю – красавицы и под.). Как я считаю, его переход в воображаемый мир начинается тогда, когда после расставания с Жильбертой Сван мальчик ждет от нее письма. И вдруг его мать приносит ему желанное письмо от Жильберты с серебряной печатью, где она усиленно предлагает ему возобновить их дружбу и уверяет в симпатии к нему ее родителей.
В последней части романа – в «Обретенном времени» – герой идет на прием принцессы Германтской, уверенный в своей неспособности стать писателем, в бессмысленном прошедшем своем существовании:
После чтения нескольких страничек из дневников Гонкуров я пытался смягчить размышления о суетности и лживости литературы вообще… эти мысли, не посещавшие меня довольно давно, вдруг возникли вновь и причинили мне уже такую боль, как никогда прежде [Пруст, 2001: 172].