Бахтин М. Работы 20-х годов. Киев, 1994.
Бобринская Е. Новое зрение // Бобринская Е. Русский авангард: границы искусства. М., 2006. С. 227–289.
Вирильо П. Машина зрения. СПб., 2004.
Гинзбург К. Остранение: Предыстория одного литературного приема // НЛО. 2006. № 80. С. 9–29.
Кржижановский С. Письмо А. Бовшек 8 августа 1925 // РГАЛИ. Ф. 2280. Оп. 1. Ед. хр. 77. Л. 16 об.
Кржижановский С. Собр. соч.: В 6 т. Т. 1. СПб., 2001–2010.
Левченко Я. Другая наука: Русские формалисты в поисках биографии. М., 2012.
Леонардо да Винчи. Суждения о науке и искусстве. СПб., 2006.
Майланд-Хансен К. Кинотеория и кинопрактика русских формалистов // Киноведческие записки. 1993. № 17. С. 115–121.
Перельмутер В. Комментарии // Кржижановский С. Собр. соч.: В 6 т. СПб., 2001. Т. 2.
Перельмутер В. Комментарии // Кржижановский С. Собр. соч.: В 6 т. СПб., 2010. Т. 5.
Родченко А. Пути современной фотографии // Родченко А. Статьи. Воспоминания. Автобиографические записки. Письма. М., 1982. С. 105–109.
Тодоров Ц. Введение в фантастическую литературу. М., 1997.
Трубецкова Е. Сознание как «оптический инструмент»: о визуальной эстетике В. Набокова // Известия Саратовского университета. Новая серия. Серия Филология. Журналистика. 2010. Т. 10. Вып. 3. С. 63–70.
Трубецкова Е. Болезнь как способ остранения: «новое зрение» Владимира Набокова // Вопросы литературы. 2014. № 3. С. 184–207.
Тынянов Ю. Н. Об основах кино // Тынянов Ю. Н. Поэтика. История литературы. Кино. М., 1977. С. 326–346.
Флюссер В. За философию фотографии. СПб., 2008.
Ханзен-Лёве О. Русский формализм. Методологическая реконструкция развития на основе принципа остранения. М., 2001.
Шкловский В. Потебня // Поэтика: Сборники по теории поэтического языка. Пг., 1919. С. 3–6.
Шкловский В. Искусство как прием // Шкловский В. Гамбургский счет: Статьи – воспоминания – эссе (1914–1933). М., 1990. С. 58–72.
Ямпольский М. О близком: Очерки немиметического зрения. М., 2001.
Распределение основных морфологических классов в русском поэтическом тексте
В отечественной филологической традиции, на пересечении лингвистики, стиховедения и поэтики существует ряд влиятельных и продуктивных подходов к изучению морфологического уровня поэтического текста. «Грамматика поэзии» Р. О. Якобсона [Якобсон, 1983; и др.] нацелена на выявление уникальной грамматической структуры каждого анализируемого текста и не предназначена для конструирования какого-либо усредненного, нейтрального, эталонного морфологического стандарта поэтического текста. «Лингвистика стиха» М. Л. Гаспарова, Т. В. Скулачевой [Гаспаров, Скулачева, 2004; и др.] и их коллег оперирует, как и принято в стиховедении, исходными усредненными данными для сопоставления с ними показателей по отдельным текстам, но «лингвистика стиха» изучает пограничное взаимодействие языка и стиха, и ее внимание традиционно приковано к тонким сдвигам на этом пограничье, к тому же задаваемым именно стиховой природой поэтического текста. Развернутые исследования отдельных граммем в поэтическом тексте, их распределения и семантики [Жолковский, 2000; и др.], имеют дело с выделенными явлениями и весьма редко нуждаются в подсчетах и прибегают к ним. Между тем задача массового, фронтального описания грамматических уровней поэтического текста – особенно морфологического – вполне может быть поставлена.
Грамматика обладает некоторыми характеристиками, позволяющими сопоставить ее со стихом гораздо более обоснованно, чем это было бы по отношению к звуковому или лексическому уровням. Репертуар фонем слишком невелик, лексем слишком велик, а основных грамматических явлений – как раз находится в пределах тех средних значений, которые делают исследование одновременно возможным и продуктивным. Поэтика отчасти потому так последовательно интересуется семантизацией и специальной организацией звучания в поэзии, что в целом в языке звук лишь отчасти соотнесен со значением и обычно не является областью специального подбора; лексика вся погружена в область семантического и тематического и является предметом селекции; грамматика и здесь интригующе занимает среднее положение между необходимостью и свободой, между тесной связью с темой и отсутствием такой связи. Помимо всего прочего, это дает возможность применить методы, родственные методам классического русского стиховедения: массовые подсчеты, выведение средних показателей и сопоставление с ними данных по отдельным текстам и подкорпусам, внимание к исторической динамике и индивидуальным профилям изучаемых авторов.
Перед подходом, который можно называть «количественной грамматикой поэтического текста», стоит ряд ближайших задач, вытекающих как из сплошного обследования поэтической традиции в ее грамматическом измерении, так и из поиска и изучения специфических явлений грамматической организации текста, которые могут с пользой изучаться при помощи подсчетов. Характерная задача первого рода – изучение ранних, жанровых этапов русской лирики в аспекте использования базовых, текстообразующих форм глагола [Двинятин, 2013; 2014]; проблема второго типа – историческое и стилеметрическое исследование оборотов с приименным беспредложным родительным, типа «память сердца» [Двинятин, 2008].
Но возможна постановка и более общей проблемы. А именно: какое распределение различных частей речи является стандартным, нормальным, усредненным для русского поэтического текста и существует ли вообще такая точка отсчета, с которой можно было бы сопоставлять подсчеты по отдельным текстам и констатировать, например, что «глаголов здесь немного меньше, чем в среднем» (ср. подобные подсчеты для звукового уровня: [Пешковский, 1925] и др.).
Если сопоставлять данные по традиционно выделяемым частям речи, то может создаться впечатление, что расхождения по разным текстам настолько значительны, что за ними не просматривается никакого единства, что попытки его найти – это, используя расхожую метафору, что-то вроде выявления «средней температуры по больнице». Однако не запрещены попытки такого, восходящего к Гёте, морфологического – невольный каламбур, не в лингвистическом, а в общеметодологическом смысле морфологического подхода – который был использован А. Белым применительно к стиху и В. Я. Проппом применительно к сюжетам волшебных сказок: за инвариантом четырехстопного ямба Белый усмотрел множество вариантов, за вариантами сказочных сюжетов Пропп выделил единый инвариант. Задачей морфологического в гётеанском смысле метода в области поэтической грамматики было бы выделение таких грамматических структур, которые работали бы как инварианты, то есть давали бы по возможно большей доли текстов возможно более ровные показатели. Это было бы не насилием над материалом, а поиском законов в беззаконье. Здесь необходимы три оговорки: а) даже и самое успешное из таких решений едва ли бы смогло подверстать к общему правилу тексты экспериментальные и грамматически резко своеобычные; б) реальное грамматическое разнообразие текстов при таком подходе должно рассматриваться как вторичное, как область вариантов внутри некоей выделенной инвариантности; в) такой подход, как это и принято в стиховедении, имеет смысл при принятии модели, которую математики называют игрой с нулевою общею суммою.
Можно прийти к следующим упрощениям традиционного набора частей речи. Местоимения признаются классом семиотических и семантических вариантов и исключаются из области инвариантов. Они понятным образом делятся на субстантивные и адъективные. Причастия и деепричастия также расформировываются как отдельные классы и распределяются в области предикатов и атрибутов. Занимающие малый объем и обычно не слишком информативные в плане общей грамматической организации текста служебные части речи рассматриваются скопом. Наконец, поскольку просматривается заметная корреляция между употреблением в тексте адъективных и адвербиальных элементов, они зачисляются в один класс.
В результате возникает следующая четырехчленная система.
1. Субстантивы (S), а именно все имена существительные и все субстантивные местоимения.
2. Глаголы (V), а именно все личные формы глагола, инфинитивы, деепричастия и страдательные причастия в предикативной функции, типа повержен.
3. Адъективно-адвербиальные слова (A), а именно все прилагательные, адъективные местоимения, причастия, кроме страдательных в предикативной функции, и наречия.
4. Служебные части речи (X).
В подсчетах, предпринятых в рамках этой работы, частеречная принадлежность всех слов понималась по возможности буквально; все транспозиции, вроде субстантивации прилагательных, констатировались только в надежных случаях; все вторичные сращения, вроде вводных слов, рассматривались аналитически, поэлементно, а элементы, в свою очередь, по их исходной, буквальной частеречной принадлежности. Впрочем, общая доля всех этих спорных случаев не превышала один процент материала, и, будь принято какое-либо альтернативное решение, оно не слишком бы изменило итоговые показатели.
Гораздо более принципиально следующее решение. Для того чтобы, во-первых, но отнюдь не в главных, упростить процедуру подсчета, а во-вторых и в-главных, чтобы подчеркнуть и обнажить принцип игры с нулевой общей суммой, когда увеличение доли одного класса неизбежно сопровождается снижением доли остальных классов, всех или некоторых, был избран метод подсчета не по количеству слов, а по количеству слогов, занимаемых ими. Скажем, в онегинской строфе 118 слогов; если субстантивами занято 48, на долю глаголов, адъективно-адвербиальных и служебных слов остается 70 слогов и т. д.
Представляемые подсчеты основаны на корпусе из ста русских поэтических текстов XVIII–XX веков, шестидесяти двух поэтов от Ломоносова до Бродского