В последнем абзаце предисловия Жирмунский высказывал мысль, которую, как мы уже видели, он повторит в статье «Новейшие течения историко-литературной мысли в Германии», – об отличии формализма Вальцеля от русского формализма:
Во многих отношениях проф. О. Вальцель идет иными путями, чем русские «формалисты»: так, изучая поэзию, как искусство, он ориентируется в своей терминологии не столько на лингвистику, сколько на технические термины других искусств. (Об этом подробнее – в его книге «Сравнительное изучение искусств» – «Wechselseitige Erhellung der Künste» Berl. 1917.) [Там же: 23].
Телеология же издания брошюры (а по сути, credo Жирмунского) объяснялась в последней фразе предисловия:
Введение в научный оборот предложенных немецким ученым новых методов я считаю особенно существенным, чтобы предохранить нашу молодую науку исторической и теоретической поэтики от узкого догматизма в научных вопросах, в которых еще очень мало окончательного решенного, но много – требующего изучения и всестороннего обсуждения [Там же].
Под догматизмом русских формалистов понималось здесь ложное – с точки зрения Жирмунского – отношение к формальному методу как к «единоспасающей научной теории», игнорирование «тематической стороны» поэзии, ее тенденциозности («выбор темы», утверждал он, в такой же мере важен, как и «построение, композиционная разработка») [Там же: 9, 19]. Именно этот многомерный подход Жирмунский находит у Вальцеля и позволяет себе открыто с ним не согласиться, кажется, лишь однажды. Речь шла о том, что сам Вальцель называл «Wechselseitige Erhellung der Künste», что Жирмунский перевел как «сравнительное изучение искусств», позволяющее применение одного метода и одинаковых принципов типизации в исследовании всех видов искусства – в силу их внутреннего родства. Оспаривая подобный подход, Жирмунский пишет:
Итак<,> для искусств тематических, как живопись, скульптура, поэзия, сравнение с беспредметными искусствами (музыкой, орнаментом) возможно лишь в тех пределах, в которых не выступают специфические особенности обеих групп, обусловленные присутствием или отсутствием тематического элемента [Там же: 19].
И тем самым в еще большей степени, чем тó делал Вальцель, защищает важность «тематического задания» для изучения произведений словесного творчества.
Здесь, по-видимому, будет уместно обратить внимание на способ своеобразной, подспудной инструментализации Жирмунским Вальцеля. Прекрасный знаток немецкого языка, Жирмунский, по-видимому, совсем не случайно переводит названия его трудов, как мы уже отчасти видели, не слишком точно, лишая их в русском переводе присущего им в оригинале метафоризма. Так, программная статья Вальцеля «Die Künstlerische Form des Dichtwerks» (дословно – «Художественная форма поэтического произведения») в переводе называется «К вопросу о формальном методе», выдвинутый Вальцелем методологический принцип «Wechselseitige Erhellung der Künste» (дословно: «Взаимное освещение искусств»), ставший и названием его труда, переводится как «сравнительное изучение искусств», Treffkunst (дословно: искусство встречи) – как точное воспроизведение действительности и т. д. Создается впечатление, что в полной мере отдавая должное синтетизму и эстетической компоненте исследований Вальцеля, который всегда был открыт анализу литературы как выражению внеположенных констант, Жирмунский – по-видимому, в собственных полемических целях, на уровне концептов и заглавий, его все же формализует – так сказать, для чистоты эксперимента.
Последним научным обращением Жирмунского к Вальцелю была подготовка им сборника «Проблемы литературной формы» (1928), в который включены были также статьи В. Дибелиуса, К. Фосслера, Л. Шпитцера. И этот сборник предваряло предисловие Жирмунского, выступившего в очередной раз как редактор переводов (в числе переводчиков статей были Г. А. Гуковский и Л. Я. Гинзбург). Из работ Вальцеля в сборник были включены три статьи: «Сущность поэтического произведения», «Архитектоника драм Шекспира», «Художественная форма в произведениях Гёте и немецких романтиков», ср. [Лосев, 1988]. И вновь Жирмунский представил Вальцеля как «принципиального защитника художественно-исторического метода», выступившего с теоретическим обоснованием задач историко-литературного синтеза, хотя и посвятившего себя затем проблемам формы. Новым по сравнению с предшествующими истолкованиями было то, что Жирмунский на этот раз впервые упомянул о попытке Вальцеля обосновать и оправдать особый национально-германский тип художественного совершенства, принципиально отличный от классического идеала романских народов [Жирмунский, 1928: iv].
На середину 1920-х годов пришелся и пик личного общения обоих ученых, закончившегося визитом Вальцеля в 1928 году в СССР (Ленинград). Приезду Вальцеля предшествовала уже упомянутая поездка Жирмунского в 1925 году в Германию (Бонн, Марбург). В том же году состоялась и их личная встреча (не ранее марта месяца)[63], а параллельно Жирмунский содействовал избранию Вальцеля в почетные члены Государственного института истории искусств, в котором сам состоял Действительным членом и Председателем Разряда (Отдела) словесных искусств, см. [АВМЖ: 5][64].
Со своей стороны Вальцель еще до того привлек Жирмунского в качестве медиевиста в составлении «Справочника по литературоведению» («Handbuch der Literaturwissenschaft»), выходившего под его редакцией (из других русских исследователей с Вальцелем в это время сотрудничает также и П. Н. Сакулин)[65]. А в 1927 году вновь пригласил для чтения лекций на летних курсах в Бонне[66]. К этому времени относится уже и довольно активный «материальный» научный обмен: Жирмунский посылает Вальцелю свои работы: уже упомянутую статью «Новейшие течения…», а затем работу «Этнографическая работа в немецких колониях» из журнала «Этнография» (1927. Кн. 3. № 1)[67].
Приезд Вальцеля в Россию в 1928 году, конечно же, способствовал здесь (хотя и на короткое время) его популярности. В это время Вальцелю заказывают для престижного издания Большой советской энциклопедии статью о Гёте (конкурентом Вальцеля оказался в этой истории Вальтер Беньямин, описавший ее в «Московском дневнике»[68]). Но репутация, которая складывается вокруг его имени (было ли то следствием работы или работ Жирмунского или же эффектом распространившейся молвы?), относит его по большей части к стану формалистов. Своего апогея эта тенденция достигнет в 1931 году, когда А. В. Луначарский произведет Вальцеля в «чин» главы русской формальной школы, назвав русских формалистов «школой Вальцеля» [Луначарский, 1967: 367].
Обратим внимание еще на одно примечательное qui pro quo в истории отношений Вальцеля и Жирмунского, которому исследователи Вальцеля дают наименование «продуктивного недоразумения» [Schmitz, 2000: 126]. Qui pro quo это заключалось в том, что в то время как Жирмунский использовал труды Вальцеля в своей полемике с радикальными формалистами, каковых он видел в Шкловском, Тынянове, Эйхенбауме, сам он в России, вольно или невольно, скорее содействовал созданию репутации Вальцеля как формалиста или, по крайней мере, предтечи формальной школы. Репутация, с которой сам Вальцель вряд ли бы мог согласиться [Rosenberg, 1996: 305].
Сам Вальцель осознавал себя – уже с высоты прожитых лет и оглядываясь на пройденный путь – как человека переходной эпохи (Übergangsmensch), наделенного всеми преимуществами и недостатками, присущими этому времени [Walzel, 1956: 287; ср. Doerry, 1986]. И действительно, если мы, хотя бы очень кратко, позволим вспомнить о научной карьере Вальцеля, то немаловажно, что в первый, наиболее ранний период его деятельности, он, казалось бы, выступает как поздний представитель германистики Второго рейха – с ее «инсценировкой» роли профессора в обществе, культурой речи, его – выражаясь языком современной социологии – просветительски-бюргерским габитусом, см. [Schmitz, 2000: 116–117]. Примечательно, что именно этот габитус Вальцеля во многом удержался в русском сознании, что позволяет некоторым комментаторам и по сей день определять его как «немецкого литературоведа традиционного направления»[69].
На самом же деле, даже раннего Вальцеля вряд ли можно было отнести к «традиционному направлению», учитывая то немалое количество «ролевых масок», которые он уже в это время на себя принимал. Вспомним о том кризисе, который переживает в первое десятилетие XX века немецкое литературоведение (или, как принято обозначать его в немецкой критике, – «германистика»), что, собственно, и почувствовал в 1911 году Жирмунский, говоря впоследствии о печальном опыте его первого пребывания в Германии. Главный упрек, который немецкая университетская молодежь бросает своим литературным мэтрам, – это «обезличивание личного» как результат превратно понятого требования «научности» (Wissenschaftlichkeit) [Nidden, 1913: 171].
Именно в этом контексте следует понимать и принципиально неакадемическое начало карьеры Вальцеля, который после окончания университета становится домашним учителем Леопольда фон Адриана (в 1888–1892)[70] и вместе со своим юным учеником переживает зарождение венского модерна, литературной группы «Молодая Вена», отдает себя публицистической, культуртрегерской деятельности, которой будет заниматься еще долгие годы. В определенном смысле примером стал для Вальцеля его берлинский учитель Эрих Шмидт (его, кстати, Жирмунский также упомянет в своем обзоре как одного из наиболее талантливых людей своего научного поколения), человек высокого общественного темперамента, прекрасный оратор, по поводу лекций которого Вальцель не мог не задаваться вопросом, «была ли то наука или искусство» [Walzel, 1956: 21]. Это пограничное состояние между наукой, публицистикой и искусством, отказ от узкой профессионализации и академизма многое объясняет и в дальнейшей эволюции Вальцеля, который в разные годы, как сам он впоследствии иронически вспоминал, пользовался то славой «Вальцеля из Münchener Allgemeiner», то репутацией «дамского профессора», носителя знаний, предназначенных для аудитории непрофессиональной [Ibid.: 54, 108]. Это же состояние определяет и широту, дабы не сказать разброс, его собственно научных интересов.