[78], научный портрет которого Жирмунским, при всей видимой его тяге к объективности, несколько сужается и модерируется. Отдельные сферы исследовательских интересов Вальцеля оказываются при этом заретушированными – причем по разным причинам. Среди них – те сферы, которые Жирмунскому по логике вещей должны были быть весьма близки (в частности, поиск культурного модерна в единстве культуры, переживание романтизма как опыта современной жизни). Но также и те, в которых он, по-видимому, не мог не усматривать опасности множественного рода (перерастающий в национализм универсализм, сциентизм индивидуального опыта религиозного обращения).
При этом центральный сюжет этой, как мы уже можем ее назвать, встречи-невстречи двух ученых, а именно полемика Жирмунского с узостью и неопозитивизмом русского формализма, в которой он апеллирует к Вальцелю, не остается, как представляется, одинокой. Своеобразную поддержку в конце 1920-х годов эта полемика получает у П. Н. Медведева (М. М. Бахтина), начинающего спорить с Б. М. Эйхенбаумом по поводу непоследовательности формального метода и при этом ссылающегося на западноевропейский формализм.
Эйхенбаум, – пишет Медведев, – не учел особого положения европейского формализма между идеалистической «эстетикой сверху» и позитивистической и натуралистической «эстетикой снизу». С этой последней европейские формалисты боролись не меньше, чем с первой. ‹…› <Западноевропейский формализм> отнюдь не равнодушен к общеидеологическим вопросам, что не мешает ему в то же время стремиться к высшей конкретности в изучении художественной конструкции [Медведев, 1928: 74].
Все это позволяет слегка скорректировать – в исторической перспективе – и высказывание Эйхенбаума, вынесенное в заглавие нашей статьи. Тот антипозитивизм (эстетическое направление), который для русских формалистов, утверждавших новую науку о литературе как принципиально самостоятельную [Dewey, 2004][79], казался уже пройденным этапом «немцев, которые от нас отстали», оказался вовсе не таким уж бесперспективным для дальнейшего развития русской науки о литературе. Более того, О. Вальцель (равно как и Ф. Штрих), не оставивший после себя учеников в Германии, своего яркого интерпретатора получает именно в России – в лице В. М. Жирмунского.
АВМЖ = Академик Виктор Максимович Жирмунский: Биобиблиографический очерк. Изд. 3-е. СПб., 2001.
Беньямин В. Московский дневник. М., 2012.
Вёльфлин Г. Истолкование искусства. М., 1922.
Дмитриев А. Европейский (французский и немецкий) контекст русского формализма // Отношения между Россией и Францией в европейском контексте (в XVIII–XX вв.). История науки и международные связи. М., 2002. С. 126–145.
Дмитриева Е. Генрих Вёльфлин в России: открытие Италии, барокко или формального метода в гуманитарных науках? // Европейский контекст русского формализма. М., 2009. С. 98–131.
Жирмунский В. М. К вопросу о формальном методе // Вальцель О. Проблема формы в поэзии. Пг., 1923. С. 5–23.
Жирмунский В. М. Новейшие течения историко-литературной мысли в Германии // Поэтика. Л., 1927. [Вып.] II. С. 5–28.
Жирмунский В. М. Предисловие // Проблемы литературной формы. Л., 1928.
Зубов В. П. Архитектурная теория Альберти. СПб., 2001.
Лосев А. Ф. Теория стиля у модернистов // Литературная учеба. 1988. № 5. С. 153–160.
Луначарский А. В. Собрание сочинений: В 8 т. М., 1967. Т. 8.
Луначарский – редактор // А. В. Луначарский: Неизданные материалы. М., 1970. С. 503–546 (Лит. наследство; Т. 82).
Медведев П. Н. Формальный метод в литературоведении. Л., 1928.
Мэнь К. Формальная эстетика И. – Ф. Гербарта и ее отражение в русском формализме // Европейский контекст русского формализма. М., 2009. С. 55–76.
Светликова И. Ю. Истоки русского формализма: Традиция психологизма и формальная школа. М., 2005.
Тынянов Ю. Н. Поэтика. История литературы. Кино. М., 1977.
Эйхенбаум Б. О литературе: Работы разных лет. М., 1987.
Эрлих В. Русский формализм: история и теория. СПб., 1996.
Эспань М. Синтезирование и спасение немецких гуманитарных наук (случай Жирмунского) // Европейский контекст русского формализма. М., 2009. С. 77–98.
Benjamin W. Gesammelte Schriften. Frankfurt am Main, 1991. [Bd.] 3.
Dewey M. “Wir sind ohne ‘Geist’ der Deutschen ausgekommen”: Zum ambivalenten Verhältnis der russischen Formalisten zu den deutschen Geisteswissenschaftlern // Scientia poetica. 2004. Bd. 8. S. 69–96.
Doerry M. Übergangsmenschen. Die Mentalität der Wilheminer und die Krise des Kaiserreichs. Weinheim; München, 1986.
Dmitrieva E. Heinrich Wölfflin en Russie: De la découverte de l’Italie et de l’art baroque russe à la conception de la méthode formaliste et structuraliste dans la critique littéraire // Cahier du monde russe. 2011. Vol. 51. № 4. P. 507–520.
Kluge G. Stilgeschichte als Geistesgeschichte: Die Rezeption der Wölfflinschen Grundbegriffe in der deutschen Literaturwissenschaft // Neophilologus. 1977. Bd. 61. H. 4. S. 575–586.
Merker P. Neuere deutsche Literaturgeschichte. Stuttgart; Gotha, 1922.
Nebrig A. Disziplinäre Dichtung. Berlin; Boston, 2013.
Nidden E. Krisis in der Literaturwissenschaft // Kunstwart und Kulturwart. 1913. H. 21. S. 169–172.
Rosenberg R. Über den Erfolg des Barockbegriffs in der Literaturgeschichte: Oskar Walzel und Fritz Strich // Europäische Barock-Rezeption. Wiesbaden, 1991. Teil 1. S. 113–127.
Rosenberg R. Die Formalismus-Diskussion in der ostdeutschen Nachkriegsgermanistik // Zeitenwechsel: Germanistische Literaturwissenschaft vor und nach 1945. Frankfurt am Main, 1996. S. 301–312.
TOW = Teilnachlass Oskar Walzel: Findbuch / Bearbeitet von L. Mölck, B. Schaper. Bonn, 2007.
Schmid H. Oskar Walzel und die Prager Schule // Felix Vodička 2004. Praha, 2004. S. 18–50.
Schmitz W. Oskar Walzel // Wissenschaftsgeschichte der Germanistik in Porträts. Berlin; New York, 2000. S. 115–127.
Walzel O. Deutsche Romantik: Eine Skizze. Leipzig, 1908; 4. Aufl. Leipzig; Berlin, 1918. Bd. 1–2.
Walzel O. Wechselseitige Erhellung der Künste. Berlin, 1917.
Walzel O. Wachstum und Wandel: Lebenserinnerungen. Berlin, 1956.
Формализм гильберта и русский формализм
Математическая программа Давида Гильберта и русский формализм в науке о литературе имели общее основание – лингвистический поворот, произошедший на рубеже XIX и XX веков и вызванный во многом тем, что естественный язык в его неотрефлектированной целостности перестал справляться с насущными задачами науки, а формальный язык, в первую очередь язык математики, напротив, достиг больших успехов.
Другой причиной стало развитие художественного авангарда. Авангард пробовал сложившиеся языковые конструкции на прочность, раскачивал и варьировал, переходя границы и открывая новые возможности. Действительность расширилась от микромира до далеких галактик, а информационный обмен резко интенсифицировался. Естественный язык нужно было рассечь и осмыслить. Осмысливать удобно именно формальные модели, а для этого нужно было научиться их выделять из потока действительности.
Можно назвать несколько направлений, которые в тот же период появились и повлияли на всплеск интереса к «формализму» в широком смысле – это модель естественного языка [Соссюр, 1977 (1913)], попытка формального подхода к философии [Витгенштейн, 2011 (1921)], которому также способствовали работы Эдмунда Гуссерля и марбургских неокантианцев (в первую очередь Кассирера).
Формальный подход к неформальным объектам вдохновил многих математиков, философов и филологов. Особенно успешным оказалось приложение математики к объектам физики, то есть там, где уже была давняя традиция взаимодействия. Квантовая механика, созданная в 1920-е годы, написана на математическом языке – на формальном языке гильбертовых пространств. На естественном языке она, по-видимому, невыразима. Поведение квантово-механических объектов во многом противоречит поведению классических объектов, которые описываются естественным языком. Интерпретация квантовой механики оказалась крайне сложным и трудным делом, а все расчеты, которые ведутся на формальном языке, правильно предсказывают поведение объектов, и это подтверждается экспериментально. Квантовая механика использует по существу тот же метод, который предлагает Кассирер для описания самой математики [Кассирер, 2006 (1910)]: она не интересуется субстанциональностью своих объектов, а только их функциональными связями.
Язык квантовой механики – язык в определенном смысле «художественный», и он точно описывает изменившуюся реальность. Русский формализм, как и программа Гильберта, – это попытка создать такой формальный язык, который позволил бы свести операции с содержательными объектами к набору формальных схем. У Гильберта это математика, у формалистов – язык художественного произведения.
Любая формализация – это в первую очередь абстрагирование от всех сторон содержания, кроме одной (или нескольких, но строго фиксированных). В ходе формализации мы сосредоточиваемся исключительно на исследуемых сторонах объекта и ставим объект в такие условия, в которых всеми другими сторонами мы можем пренебречь.
Проще всего показать, как происходит процесс формализации в науке на примере не математики, а элементарной физики. Когда Галилей бросал с Пизанской башни свинцовые шары разной массы, он установил, что все шары независимо от их массы падают на Землю одновременно. Он это смог установить только потому, что правильно провел формализацию. Строго говоря, результат Галилея неверен: тела испытывают сопротивление воздуха, а сопротивление воздуха зависит по формы тела. Если бросить с башни, например, свинцовое ядро и мушкетную пулю, ядро будет падать быстрее [Рыжиков, 2008: 27–28]. Но Галилей условиями эксперимента добился того, что разница сопротивления воздуха для предметов разной массы, которые он бросал, оказалась пренебрежимо мала. Именно поэтому он и установил верное правило. То есть он сумел устранить из опыта (абстрагировать) влияние других факторов, кроме притяжения Земли, и установить, что притяжение в очень хорошем приближении одинаково для любых тел.