Так понимаемое польское современное литературоведение изначально развивалось по двум направлениям – философскому и лингвистическому. Эти направления не исключали одно другое, а их создатели не состояли в конфликте друг с другом. В конце 1930-х годов и после Второй мировой войны, когда появился общий враг (в 1930-е годы – фашизм и национализм, после войны – официальный марксизм), они заключали тактические союзы. Спорными были не чисто методологические вопросы, а ви´дение культуры и той роли, какую играет в ней литература и литературоведение, а также концепция общественной роли ученых.
В первой фазе развития, между 1912 и 1931 годами, доминировала философско-эстетическая ориентация. Открывает ее «Звуковая форма польского стиха и польской прозы» Казимежа Вуйцицкого [Wóycicki, 1912], закрывает – «Das literarische Kunstwerk» Романа Ингардена [Ingarden, 1931]. Методологические образцы поставляла прежде всего немецкая Geisteswissenschaft (меньше влияли бергсонизм, крочеанизм и персонализм). Другим важным источником вдохновения была немецко-романская стилистика.
Это течение внедряло умеренные изменения в существующий порядок и достаточно быстро потеряло инновационную силу, заменяя изначально смелые, новаторские идеи на традиционную историю литературы. И неудивительно. Укоренилось оно в академиях и университетах, представляли его ученые старшей генерации, из поколения 1890-х годов, учившиеся еще до Первой мировой войны в немецких и русских вузах. Литературно-художественной системой координат для их исследований была романтическая и неоромантическая (символистско-парнасская) литература.
Исследователи, создававшие эту ориентацию, представляли традиционный европейский гуманизм с его сакрализацией так называемых духовных ценностей, постулатами свободы творца, независимости искусства и науки о нем. Они почти полностью отрицали ангажирование в общественные ценности. Об этом свидетельствуют уже сами заглавия важнейших трудов: «Игнацы Ходзько: художественность и умозрительность» [Borowy, 1914], «К проблеме обоснования чистой поэтики» [Łempicki, 1920], «О методе эстетического разбора литературных произведений» [Kucharski, 1923], «О лирике и лирических ценностях» [Ortwin, 1924], «Исследования в области литературы и философии» [Kleiner, 1925]. Такой гуманизм, характерный для позиции интеллигенции аристократического происхождения, оправдал себя в Польше около 1918 года. Тогда писатели и исследователи призывали к тому, чтобы видеть в литературе литературу, а не Польшу, выдвигая лозунги, похожие на хорошо известные лозунги Шкловского и Якобсона. С начала 1930-х годов возвышенный аристократизм становился все более анахроническим и беспомощным по отношению к экономической ситуации, нарастающим националистическим и фашистским движениям. Литературоведы, запершись в «башнях» университетов и академий, этих процессов просто не понимали. Во всяком случае не ответили на них адекватной теорией – в отличие от представителей другой ориентации, лингвистической, также прокламировавшей эстетическую и научную автономию. В этом случае автономия значила уже нечто совсем иное. Создавали ее исследователи, которые были младше на целое поколение.
2.2. «Лингвистический поворот»
Когда другое направление появляется на сцене, трудно установить с точностью. Не осталось не только подробных данных – у нас нет даже красочных учредительных мифов, таких как миф о возникновении Опояза или миф о написании тезисов Пражского кружка в кафе «Derby».
Явные признаки лингвистической переориентации литературоведения появились лишь в 1938 году. «Наука о литературе возвращается в языкознание, как Одиссей в свою Итаку», – объявил Стефан Жулкевский [Żółkiewski, 1938]. Но можно принять за terminus a quo 1931 год, в котором появился не только замыкающий первую фазу трактат Ингардена, но также «Исследование в области литературной критики» Трочинского [Troczyński, 1931], формалиста из университета в Познани. Зато выразителен terminus ad quem: это сентябрь 1939 года, когда, как уже говорилось, сгорел целый тираж антологии трудов русских формалистов.
Лингвистическую ориентацию характеризует значительный радикализм, как научный, так и общественно-политический. Ее творцы – представители поколения 1910-х, студенты или выпускники уже польских университетов. Это поколение достигает интеллектуальной зрелости в начале 1930-х годов, в момент сильной политической напряженности (в апреле 1935 года в Польше иллюзию либерального парламентского государства окончательно разрушает новая конституция, которая изменила демократический основной закон, принятый в марте 1921 года). Эта напряженность сопровождается экономическим кризисом, который в первую очередь затрагивает молодежь (большинство молодых литературоведов не имеет постоянного трудоустройства или получает работу по самым низким ставкам для государственных чиновников). Их радикально левые взгляды являются, следовательно, естественными, тем более что происходили они из других общественных слоев, чем старшее поколение, а у многих были еврейские корни.
Что важно – это было поколение, воспитанное на других литературно-художественных образцах – реалистических и просвещенческих. Изменению подверглись, следовательно, также методологические установки: немецкую «духологию» заменил венский неопозитивизм, хорошо усвоенный в Польше благодаря Львовско-варшавской школе Казимежа Твардовского, ученики которого перешли в Варшавский (Казимеж Айдукевич, Ян Лукасевич, Станислав Лесьневский) и Вильнюсский (Тадеуш Чежовский) университеты. У «лингвистического поворота» этой генерации была солидная основа.
Активности «младших» способствует относительная нестабильность академических учреждений: еще не прошло и четверти столетия с тех пор, как возникли три польских университета. Но по сути основатели лингвистической ориентации действуют вопреки учреждениям, посредством студенческих кружков, созданных именно при новых университетах – Варшавском, Виленском (Вильнюсском) и Познанском. Достаточно посмотреть на карту: «школы» – это дело старых вузов, в Кракове и Львове, с их стабильными кадрами, отработанными веками иерархиями и образцами работы и яркими личностями – научными лидерами, вокруг которых собираются ученики. В новых университетах возникают научные кружки. Создают их группы приятелей, которых связывают товарищеские узы и художественные вкусы, лежащие в основе идейного объединения.
Таких кружков было огромное количество; нередко это были эфемерные сообщества, распадающиеся после публикации одного альманаха. Они имели в Польше давнюю традицию, связанную не только, как во всей Европе, с идеей самообразования, популяризованной благодаря известной книге Сэмюэла Смайлса «Self-help» (1851), вскоре переведенной на польский [Smiles, 1867]. Антиинституционная традиция связывалась у нас с тем фактом, что официальное образование на протяжении полутора столетий было «чужим», то есть организовывалось и администрировалось государствами-завоевателями, Россией и Германией. Парадоксально при этом, что именно русские и немецкие влияния были для польского литературоведения самыми важными.
С точки зрения современного польского литературоведения значимую роль сыграли три кружка полонистов: в Варшаве, Вильнюсе и Познани. Самым важным был кружок варшавский.
Дату возникновения Варшавского кружка нет возможности установить. Правда, на одной из книг – сборнике «Вопросы стилистики», изданном в 1937 году [Spitzer, Vossler, Winogradow, 1937], – имеется посвящение опекуну кружка, профессору Юзефу Уейскому, которому кружок подносит сборник «на двадцатом году своего существования», – что предполагает датировать его возникновение 1917 годом, но чему не осталось никаких документов, которые удостоверяли бы, что кружок был основан в этом году и после этого осуществлял свою деятельность. Более того, на другой книге (переводе «Морфологии романа» Дибелиуса) имеется надпись: «к двадцатилетию Кружка полонистов 1916–1936» [Dibelius, 1937], из чего следует, что дату возникновение кружка следует вроде бы передвинуть на год раньше. Не известен с точностью личный состав. У кружка не было статуса официальной организации, не выдавались членские билеты. Состав кружка менялся в разные годы, но его стержнем были и руководящую роль в нем играли Стефан Жулкевский, Франтишек Седлецкий, Казимеж Будзык и Давид Хопенштанд.
Наверняка зато можно установить пик активности варшавского кружка. Он был весьма краток – года три-четыре. Функцию президента выполнял тогда Жулкевский, секцией социологии литературы руководил Хопенштанд. В 1937 году, кроме того, при кружке возникает полонистический дискуссионный клуб, в котором ведущую роль играет Кароль Виктор Заводзинский (фигура красочная и чрезвычайно значимая; учился в Петербурге вместе с Жирмунским и Шкловским, и, по-видимому, это его можно считать «связующим звеном» между польскими и русскими формалистами), действуют литературно-критическая и театральная секции. В эти годы, что самое существенное, были созданы важнейшие научные работы, заложившие основы новых литературоведческих дисциплин – теоретической поэтики, стиховедения и стилистики.
Методологическое направление работ определял Стефан Жулкевский. Непреклонный в своей критике немецкой «духологии» и феноменологии с точки зрения твердого неопозитивизма [Żółkiewski, 1937], он выступал на ежевоскресных встречах Кружка «Евангелие», как шутили друзья, так как они собирались на научные заседания в кабинете во Дворце Потоцких возле костела Визиток неподалеку от университета. Именно этими установками объясняется критика, которой Франтишек Седлецкий подверг Якобсона в письме, написанном из военной Варшавы 3 июня 1941 года, упрекая его за эпиграф к «Kindersprache, Aphasie und Lautgesetze» – «цитату из создателя феноменологического направления, Гуссерля» [Jakobson, 1968: 669].
Пользуясь той же методологией, дополненной идеями де Соссюра, Седлецкий разработал системную трактовку польского стихосложения. Выполнил он огромную работу на целинных землях польской теории стиха. Его двухтомный труд [Siedlecki, 1937] стал фундаментом для послевоенного польского стиховедения. Знаменательно, что, в отличие от русских формалистов и пражских структуралистов, Седлецкий работал только на материале силлабического и силлабо-тонического стиха. Поэтика польского авангардного стиха была описана лишь после войны, уже варшавскими структуралистами.