Насколько Седлецкий настаивал на системной трактовке, воссоздавая langue польского стиха, настолько Казимеж Будзык настаивал на изучении parole. Его интересовала динамика parole – langue, переход индивидуального художественного языкового высказывания в системное явление. На этом основании в своих исследованиях в области лингвистической стилистики он сформулировал проект исторической поэтики, весьма близкий якобсоновской (и пражской) диалектике синхронии – диахронии [Budzyk, 1966]. За существенные, постоянно инспирирующие до сегодняшнего дня, следует, однако, признать другие достижения Будзыкa: из области текстологии и прагмалингвистики. Во-первых, как архивист и издатель старопечатных текстов, многочисленные теоретические исследования он посвятил материальному аспекту текста (шрифту, качеству бумаги, укладу страницы). Во-вторых, Будзык был также мастером в реконструкции записанной в тексте ситуации высказывания (сам родом из горного села, был особенно чувствителен к голосовым качествам) [Budzyk, 1956].
Волошинов, лишь потенциально присутствующий в работах Будзыкa, со всей определенностью повлиял на исследования Давида Хопенштанда, который непосредственно ссылался на «Марксизм и философию языка». Хопенштанд, погибший во время восстания в варшавском гетто в апреле или мае 1943 года, оставил всего две теоретические статьи. В первой проанализировал несобственно прямую речь с точки зрения социологической, связывая ее с типом высказывания солдат Первой мировой войны [Hopensztand, 1937]. В другой он проанализировал формы диалога в сатире XVIII века, связывая переход от монолога к диалогу с мировозренческими изменениями [Hopensztand, 1946]. Можно сказать, что Хопенштанд создал основания социологии литературных форм.
«Это был урожай конца тридцатых годов. Началась война», – воспоминал Жулкевский [Żółkiewski, 1989: 21]. Деятельность кружка, в отличие от многих художественных и научных групп, «умерших» естественной смертью, была насильственно прервана. Дальнейшие планы осуществила польская структуралистическая школа лишь в 1960-е годы.
Варшавский кружок не только ознаменовал собой начало современного польского литературоведения, но и разработал новые внеакадемические формы научной деятельности. Важнейшим видом такой деятельности стали коллективные труды.
1. Переводная серия «Архив переводов из области теории литературы и методологии литературных исследований». Начинает ее в 1934 году публикация перевода фрагментов «Вопросов теории литературы» Жирмунского под польским заглавием «Введение в поэтику» [Żirmunski, 1934]. В 1937 году выходит сборник «Вопросы стилистики» [Spitzer, Vossler, Winogradow, 1937], перевод «Морфологии романа» Дибелиуса [Dibelius, 1937]. Было также объявлено, что готовятся переводы Лукача и Вальцеля, а кроме того, антология «Морфология новеллы», но подробности неизвестны. Последний из подготовленных переводов – антология «Русская формальная школа (1914–1934)», как уже сказано, сгорела. В нее должно было войти девятнадцать работ (мы точно знаем, что это статьи Шкловского, Тынянова, Эйхенбаума, Якубинского, Томашевского, Жирмунского). Антологии было предпослано предисловие Кридля, а заключало ее послесловие Хопенштандa. Состав сборника постоянно обсуждался в переписке с Якобсоном, который даже пообещал написать текст, завершающий антологию. До нас дошел только один лист с фрагментами переводов.
2. Вторая издательская серия, которая появляется не в Варшаве, а в Вильнюсе, – «Вопросы поэтики» («Z zagadnień poetyki»). В одном только 1936 году в рамках серии выходят «Введение в изучение литературного произведения» [Kridl, 1936], «Структура новелл Пруса» [Putrament, 1936] и «Очерк польского стиховедения» [Zawodziński, 1936], а год спустя выходят двухтомные «Исследования по польской метрике» Седлецкого [Siedlecki, 1937]. Кроме того, должны были увидеть свет «Очерк поэтики» Кридля и словарь теоретико-литературных понятий. Работа над ним началась в январе 1939 года. Не успели… Работа была, однако, продолжена после войны: М. – Р. Майенова публикует «Описательную поэтику» [Mayenowa, 1949] и «Теоретическую поэтику» [Mayenowa, 1974], варшавские структуралисты – «Основы теории литературы» и «Очерк теории литературы» [Głowiński et al., 1957; 1962], а затем и «Словарь литературных терминов» [Głowiński et al., 1976].
3. Иницируются коллективные труды в сотрудничестве с русскими и чешскими исследователями. Таков характер изданной в 1937 году книги «Труды, посвященные Казимежу Вуйцицкому» [Prace, 1937], в которой напечатаны работы Йозефа Грабака, Трубецкого и Якобсона (приглашен был также Ян Мукаржовский). В свою очередь в журнале Пражского кружка «Slovo a slovesnost» обсуждалась работа Седлецкогo о стихе и появился перевод статьи Будзыкa «Методология стилистики в Польше».
4. Прежде всего, однако, началось сотрудничество с критико-литературными журналами и газетами левой идейной ориентации (такими, как «Литературный ежемесячник», «Домкрат», «Популярный дневник», «Народный дневник»), с просветительскими издательствами и с важнейшим новым средством коммуникации – радио (интересно, что молодые гуманитарии обошли вниманием кино, отдав практику и теорию кино в другие руки).
5. Особо важную роль сыграли публичные лекции и собрания, предназначенные для широкого круга слушателей. В экспериментальном театре «Редут» это были «воскресные утренники», посвященные профессиональному анализу драматического текста в свете новейших теорий и презентации новой поэзии. Сходную общественную функцию выполняли лекции секции по социологии литературы, а также авторские лекции и вечера поэзии (в том числе Маяковского).
Такого рода активность «старшие» литературоведы предыдущего поколения не проявляли, трактуя ее как унизительную для достоинства академика. «Младшие» же на этих форумах манифестировали свои мировоззренческие убеждения. Радикальным, революционным, как их определял Будзык, литературоведческим взглядам сопутствовали лево-демократические общественные убеждения и миссионерское понимание обязанностей интелигента-гуманиста. «Мы читали… „Der logische Aufbau der Welt“ Карнапа. Но это была тема второй части дискуссии. Начинали же мы с обсуждения вестей о происходящей крестьянской стачке», – вспоминал Жулкевский [Żółkiewski, 1989: 5].
Что характерно и типично для образа современного литературоведа: «младшие» проводили четкую границу между публичной деятельностью и чисто научной работой. В публичной деятельности они решительно выражали свои взгляды. В научной работе – придерживались академического профессионализма наивысшей пробы, заботясь о неангажировании в другие ценности, кроме познавательных. И именно эту интеллектуальную и этическую позицию, а не только методологические проекты, продолжало послевоенное польское литературоведение с его наиболее известной польской структуралистской школой. Достаточно посмотреть на карту: до войны так называемый формализм определяет активность «младших» из Варшавы, Вильнюса и Познани. Послевоенный структурализм – это именно Варшава и Познань (Вильнюс находился уже в составе Литовской ССР). Виленские «формалисты» перемещаются в Торунский университет и Католический Люблинский университет, но не продолжают, однако, формалистической традиции. Не продолжает ее и Манфред Кридль, который в 1940 году эмигрировал в США. Исключением стала Майенова, которая переехала из Вильнюса в Варшаву и здесь возобновила прерванную войной традицию.
Если посмотреть на вещи с точки зрения не институциональной, а персональной, то школу польского структурализма конституировали после войны те ученые из числа организаторов довоенных кружков, кто выжил и остался в Польше: Майенова, Жулкевский, Будзык. Это они стали учителями «триумвирата» структуралистов – Михала Гловинского, Януша Славинского и Александры Окопень-Славинской. Они также продолжили начатое до войны «младшими формалистами» сотрудничество со структуралистами и семиотиками – чешскими, русскими и эстонскими. Персоналистический взгляд на современное польское литературоведение важнее институционального, и в любом случае позволяет намного больше понять его специфику. Динамика развития неоспоримо указывает на закономерность: переход от неформальных и неофициальных кружков к школам, расположенным уже в официальных академических учреждениях. Однако для функционирования этих официальных школ дружеские связи и идейная общность сыграли бóльшую роль, чем институционные контакты. До войны эти связи не только цементировали Варшавский кружок как научную группу, но также помогали пережить трудное время безработицы. Благодаря им Будзык и Хопенштанд трудоустроились в отделе старопечатных книг Национальной библиотеки; затем Хопенштанд переехал «в поисках пропитания» в Вильнюс, в Научный еврейский институт, где значительно помогал ему Кридль. В оккупированной Варшаве Хопенштанд скрывался в квартире Жулкевского. Того же Хопенштандa, отправленного в варшавское гетто, друзья из Варшавского кружка старались выкупить – за деньги, полученные за нелегальную продукцию и продажу самогона. (NB! после того как в 1932 году было введено правило «лавочного гетто», а с 1937 года – numerus clausus и numerus nullus, Варшавский кружок полонистов остался единственной студенческой организацией в университете, которая принимала в свои ряды евреев).
Эмансипационные, антинационалистические, иногда радикально левые взгляды «младших» межвоенного периода пережили и трудный послевоенный период официального «красного» литературоведения. Удивительное антиинституционное научное учреждение, каким был Кружок, нашло продолжение в науке о литературе, развивавшейся после переломных политических событий 1968, 1976 и 1980 годов – опять-таки вне университетов. Работа шла на диссидентских домашних семинарах, в домашнем театре и кабаре, на подпольном радио, в движении Независимой культуры, Обществе научных курсов, на открытых лекциях, проводимых в костелах. Между прочим, в том же самом костеле, по соседству с которым собирались на воскресные научные встречи в 1930-е годы молодые создатели Научного кружка полонистов студентов Варшавского университета. История современного польского литературоведения возвратилась на круги своя.