on D. Estrangement and the Somatics of Literature: Tolstoy, Shklovsky, Brecht. Baltimore, 2008.
Simon C. Œuvres. Paris, 2006.
Sternberg M., Boym S. (ed.). Estrangement Revisited. Part I // Poetics Today. 2005. Vol. 26. № 4.
Todorov T. (éd.) Théorie de la littérature. Textes des formalistes russes. Paris, 1965.
Todorov T. L’héritage méthodologique du formalisme russe [1964] // Todorov T. Poétique de la prose. Paris, 1971. P. 9–31.
Todorov T. Devoirs et délices, une vie de passeur. Entretiens avec Catherine Portevin. Paris, 2006.
3. Русские формалисты и наследие Андрея Белого
Теория символа в трудах В. М. Жирмунского:между Андреем Белым и Вяч. Ивановым
Работы В. М. Жирмунского «Поэзия Александра Блока» [Жирмунский, 1921], «Валерий Брюсов и наследие Пушкина» [Жирмунский, 1922] и опубликованная только после его смерти «Метафора в поэтике русских символистов» [Жирмунский, 2001: 162–197] являются первым опытом рассмотрения теории символа за пределами символизма как направления, введения категории символа в научную поэтику.
Их появлению предшествовало бурное развитие теории символа внутри символистской школы. В истории русского символизма 1900–1910-е годы не только дали большинство важнейших художественных текстов, но и стали временем усиленной теоретической рефлексии. Начиная с 1903–1904 годов в символистских журналах систематически публикуются статьи Андрея Белого и Вяч. Иванова, в эти же годы Брюсов и Бальмонт уточняют свое представление о символе и символистском методе. В 1910-е годы у символистов выходят сборники статей, объединивших как ранее напечатанное, так и написанное специально для нового издания, – «Символизм» (1910), «Луг зеленый» (1910) и «Арабески» (1911) Андрея Белого, «По звездам» (1909), «Борозды и межи» (1916) и «Родное и вселенское» (1917) Вяч. Иванова, а также книга Эллиса «Русские символисты» (1910). Однако наибольшее значение для теории символа имели работы Вяч. Иванова и Андрея Белого.
Теоретическое осмысление категории символа в истории русского символизма началось одновременно с появлением символистских художественных текстов. Теория символа у русских символистов уже в 1890-х годах дала два равноправных альтернативных варианта.
Первый, связанный с именем Мережковского, а позднее поддержанный Андреем Белым и Вяч. Ивановым, уходит корнями в теоретические построения Гёте и Шеллинга, рассматривает символ на фоне аллегории, с одной стороны, и на фоне мифологии как нарративного аспекта символа, с другой. В символе подчеркивается его двуплановость, соотнесенность конкретного изображения и всеобщего смысла, воплощаемого в мифе. При этом символ признается универсальным феноменом мирового искусства.
Второй, представленный прежде всего в программных заявлениях Брюсова, генетически связан с теориями французских символистов, особенно – С. Малларме. Главные черты этой модели символа – поэтика недосказанности, намека, суггестии, трансформация визуального элемента в описание с утраченными звеньями, которые требуют восстановления. Эта модель характерна прежде всего для определенной школы новейшего искусства (см. краткий обзор теорий символа: [Ханзен-Лёве, 2003: 7–57]).
Гораздо меньше осознано как большинством теоретиков символизма, так и позднейшими исследователями другое, объективно существующее разделение концепций символа, также проявившееся уже в 1890-е годы и ставшее особенно явным в работах Вяч. Иванова и Андрея Белого. На первый взгляд в их теоретических построениях много общего: двуплановость символа, соединение в нем феноменального и ноуменального, трансцендентного и земного, а также представление о символе как неотъемлемом свойстве всякого истинного искусства[117], – все эти постулаты действительно совпадают у всех названных авторов. Однако между этими теориями есть и весьма существенное расхождение, касающееся и психологии творчества («жизнетворческий» аспект), и сферы текстопорождения.
Речь идет о противопоставлении диалогической и монологической моделей символа, либо учитывающих читательское участие в завершении смысла символистского текста, либо апеллирующих всецело к сознанию творящего субъекта. Диалогическое понимание символа с той или иной степенью осознанности проявляется у большинства теоретиков символизма. Последовательное раскрытие диалогической природы символа содержится в статьях Вяч. Иванова. И лишь в суждениях А. Волынского [Волынский, 1900: 316–318] и во многих статьях Андрея Белого понимание символа тяготеет к монологической модели.
Хорошо известно, что В. М. Жирмунский со студенческих лет проявлял активный интерес к символизму, пытался напечатать свои стихи в «Весах», посещал заседания Общества ревнителей художественного слова в редакции «Аполлона», внимательно изучал книги статей Вяч. Иванова и Андрея Белого[118], публиковал статьи и рецензии в близких символистам журналах («Русская мысль» и «Северные записки»). Как показывает название его первой книги, вышедшей в 1913 году (на обложке – 1914), «Немецкий романтизм и современная мистика», в сфере профессиональных занятий он оставался верен символистской культуре, постоянно прочитывая одну культуру через другую. Взаимное отражение немецкого романтизма и эпохи fin de siècle происходит в этой работе не только в небольшой завершающей главе «Романтический мистицизм в XIX веке». Это сопоставление, явно или неявно для читателя, проходит через весь ее текст, и не случайно эта книга получила беспрецедентное количество одобрительных отзывов именно у писателей-символистов[119]. Показательно, например, что характеристика романтического мистицизма в первой главе этой книги – «конкретного, живого чувства присутствия в конечном бесконечного» [Жирмунский, 1996: 9] – почти дословно совпадает с характеристикой «творческого переживания жизни» в написанных через семь лет работах «Метафора в поэтике русских символистов» и «Поэзия Александра Блока»: «живое сознание присутствия в мире бесконечного, Божественного, чудесного» [Жирмунский, 1921: 68]. Ср. также: «Романтизм, как новое жизненное (и поэтическое) сознание, основан на возрождении мистического чувства, то есть живого, непосредственного ощущения присутствия в мире Божественного и бесконечного» [Жирмунский, 2001: 165].
Еще более примечательно, что в главах «Идеализм и реализм романтического чувства» и «Мистика, мифология и религия» ученый использует дихотомию, предложенную Вяч. Ивановым в статье «Две стихии в современном символизме» (1908) для характеристики двух глубинных принципов отношения символиста к миру – реалистического и идеалистического. Художник-реалист исповедует «принцип верности вещам». Его метод – «не налагать свою волю на поверхность вещей… но прозревать и благовествовать сокровенную волю сущностей» [Иванов, 2007: 181]. Иными словами, «реализм» в терминологии Иванова вовсе не равен материализму, духовный мир для него столь же реален. Эстетический идеализм предполагает «утверждение творческой свободы в комбинации элементов… и правило верности не вещам, а постулатам личного эстетического мировосприятия» [Там же]. Синонимом реалистического текстопорождающего принципа у Иванова является «ознаменовательное», а идеалистического – «преобразовательное» начала творчества.
В. М. Жирмунский в своем описании романтических творческих принципов выделяет те же начала. Он настаивает, что «романтизм есть миросозерцание реалистическое», что «лежащее в его основе мистическое чувство испытывается как реальное, а не как фантазия. ‹…› Это такое же чувство, как и все другие пять, только более волнующее, более яркое, и так же, как и другие чувства, оно сопровождается верой в реальность этого чувства» [Жирмунский, 1996: 144]. Напротив, в основе «идеалистического» принципа мировосприятия лежит убеждение, что «мир – это наше представление» [Там же: 131]. При этом и у Вяч. Иванова, и в книге В. М. Жирмунского очевидно ценностное предпочтение реалистического принципа мировосприятия, единственно возможного для религиозного творчества. Так, по Иванову, для «идеалистического», «преобразовательного» символизма символ – «будучи только средством художественной изобразительности, не более чем сигнал, долженствующий установить общение разделенных индивидуальных сознаний… поэтическое средство взаимного заражения людей одним субъективным переживанием» [Иванов, 2007: 195]. Иванов называет метод «идеалистического» символизма «иллюзионизмом», а его порождения – «химерами» [Там же: 196], в противоположность «мифу» реалистического символизма.
Однако собственно проблеме символа как категории поэтики в книге «Немецкий романтизм и современная мистика» внимания почти не уделено. Предметом рассмотрения в ней является, по заявлению самого автора, «зарождение и развитие мистического чувства» [Жирмунский, 1996: 5], как в художественном творчестве, так и в теоретических построениях романтиков. Поэтому важнее всего для автора – топика и тематика романтического мышления, романтических текстов. Лишь в небольшой главе «Поэтика мистического чувства» сделана попытка связать «музыкальную» «импрессионистическую технику» словосочетаний со стремлением поэта-романтика «говорить намеками, полутонами», чтобы «дать нам почувствовать «иные миры, лежащие за видимым», «выразить невыразимое, в сочетаниях слов создать настроение положительного чувства бесконечного» [Там же: 33–34]. При этом Жирмунский соотносит названные формальные принципы с учением Шеллинга о «выражении бесконечного в конечном» и сочувственно приводит определение символа, сделанное К. Зольгером: «Символ не есть только образ или знак идеи, но действительная жизнь самой идеи… в нем все чувственно и действительно» [Там же: 34].
Свое понимание символа как категории поэтики В. М. Жирмунский развернул в работе «Поэзия Александра Блока», написанной в год смерти поэта и опубликованной в сборнике «Об Александре Блоке» [Жирмунский, 1921], а также, в том же году, отдельной брошюрой. Работа «Метафора в поэтике русских символистов» [Жирмунский, 2001: 162–197], в которой излагалась та же концепция символа, но на более обширном материале, осталась не опубликованной при жизни ученого