Авторский эгоцентризм прозы Шкловского – ее неотъемлемое стилистическое свойство. Здесь были бы неуместны претензии по поводу «нескромности» автора. Именно ситуация разговора на равных придает подлинность и парадоксальность образу Блока, создает эффект остранения. В этом смысле Шкловский смыкается с Андреем Белым.
Подведем некоторые итоги. Четыре поэта-филолога – Андрей Белый, Виктор Шкловский, Юрий Тынянов, Борис Эйхенбаум – в своих текстах о Блоке разработали особенный тип научно-художественной рефлексии.
«Жизнь и поэзия – одно», – утверждает сама поэзия. Наука же в соответствии со своей природой и функцией констатирует несовпадения жизни и поэзии, отсутствие между ними прямых тождеств.
Научно-художественный дискурс способен и призван говорить не о тождествах, не о различиях, а об эквивалентности эстетической и внеэстетической реальностей. Эквивалентность – это равносильность, равноценность. В математике для нее имеется знак более сложный и гибкий, чем знак равенства. Это ~, то есть тильда. Она означает не «равно», а «эквивалентно».
Между личностью и приемом, между поэтикой и биографией существуют еще не проясненные отношения эквивалентности. Из опыта четырех художников-ученых, понявших – каждый по-своему – человека и поэта Александра Блока, вытекают две формулы, которые могут символизировать антропологический поворот в филологии и которыми хочется завершить этот разговор:
ЛИЧНОСТЬ ~ ПРИЕМ
БИОГРАФИЯ ~ ПОЭТИКА
Андрей Белый и Александр Блок. Переписка, 1903–1919. М., 2001.
Белый А. Собрание сочинений. Стихотворения и поэмы. М., 1994.
Белый А. О Блоке. Воспоминания. Статьи. Дневники. Речи. М., 1997.
Вейдле В. О Блоке //Александр Блок: pro et contra. СПб., 2004. C. 371–382.
Гинзбург Л. О старом и новом. Л., 1982.
Ронен О. «Блок и Гейне» // Звезда. 2002. № 11. С. 229–232.
Тынянов Ю. Н. Поэтика. История литературы. Кино. М., 1977.
Шкловский В. Б. Жили-были // Шкловский В. Собр. соч.: В 3 т. М., 1973. Т. 1.
Шкловский В. Б. Сентиментальное путешествие // Шкловский В. «Еще ничего не кончилось…». М., 2002.
Эйхенбаум Б. М. О поэзии. Л., 1969.
Эйхенбаум Б. М. О литературе: Работы разных лет. М., 1987.
«Воскрешение слова» у Виктора Шкловского и Андрея Белого
И В. Б. Шкловский, и Андрей Белый в середине 1910-х годов оказались едины в неутешительном диагнозе современной словесности.
В статье «Воскрешение слова», изданной в 1914 году, Шкловский безапелляционно констатировал: «Сейчас слова мертвы, и язык подобен кладбищу…» [Шкловский, 1990: 36]. Этот тезис как важнейший и отправной для последующих рассуждений был вынесен им как первый пункт тезисного оглавления статьи: «Слово-образ и его окаменение» [Там же].
Андрей Белый в статье «Жезл Аарона», опубликованной в 1917 году в альманахе «Скифы», также исходил из того, что «наша речь потеряла свой смысл» [Белый, 1917: 156], что современное слово «убито» [Там же: 208]. Он буквально вторил Шкловскому, доказывая, что
слово-термин и слово-образ по существу в нас не живы. ‹…› Наша речь напоминает сухие трескучие жерди; отломанные от древа поэзии, превратились они в палочные удары сентенций; наше слово есть жезл, не процветший цветами; оно было мудрою живою змеей; но змея умерла [Там же: 157–158].
Соображениями о жизни слова и его смерти пронизаны не только названные статьи, но и другие работы 1910-х годов, выходящие из-под пера идеолога формализма Шкловского («О поэзии и заумном языке», «Искусство как прием») и идеолога символизма Белого («Иог», «Глоссолалия», «Котик Летаев», «Записки чудака»).
Оба – и Шкловский, и Белый, – исходили из того, что изначально слово имело иной смысл и иначе воспринималось. «<Т>олько что рожденное слово было живо», – писал Шкловский [Шкловский, 1990: 36]. «И в начале – оно: оно было у Бога», – повторял Белый [Белый, 1917: 163]. У обоих сравнение современного слова со словом изначальным оказывалось не в пользу современности. Оба для обнаружения живого нерва слова обращались к примерам необычного говорения, взятым из глубокой древности, из религиозной практики, из народной словесности, из детского языка, из неизвестных языков. Современное состояние слова оба описывали, сходно подчеркивая омертвение живой ткани. Шкловский переживал, что «произведения классиков» покрылись сегодня «стеклянной броней привычности», так как «теперь у нас мозоли на душе – мы их уже не переживаем» [Шкловский, 1990: 38]. Белый сокрушался, что слово покрылось «коростом отложений» [Белый, 1917: 158].
Шкловский для обозначения умершего слова чаще эксплуатировал образ камня и производные от «камня» суггестивные средства. Он показывал, как слово становится «выветрившимся», как «постоянные эпитеты сгладились» и «окаменевают», как «окаменевать могут целые положения» [Шкловский, 1990: 37, 38], а не только отдельные слова. Он проанализировал «окаменелую цитату, которая значит то же, что и окаменелый эпитет, – отсутствие переживания» [Там же: 39], и продемонстрировал (на примере чеховской «Палаты № 6»), как «окаменело целое произведение» [Там же: 40]. Для того чтобы вернуть слову жизнь, камень, согласно логике Шкловского, надо разбить, расколоть.
Белый так же порой использовал образ камня (слово таится «под каменным гробом абстракций» [Белый, 1917: 158]), но более тяготел к сравнениям с органической природой, с миром растительным: «…корень слова есть корень огромного многоветвистого древа значений, покрытого неисчислимостью листьев – позднейших движений динамики мысли…» [Там же: 160–161]; «Слово, данное нам – голый ствол, не проросший корнями, листами… [Там же: 207]. Мифологический образ «древа жизни» и библейский образ жезла, сухого, как жердь, но потом процветшего, дает ту растительную парадигму, в которой Белый строит рассуждения о природе слова, оказывающегося то засохшим, то налившимся соком и расцветшим:
Проростание короста слов мудрой змейностью корня суть цветения жерди-жезла: слово-жезл, слово-термин, как жезл Аарона, исходит цветами значений… чтоб стать древом жизни [Там же: 158].
Некоторые различия в образном ряде Шкловского и Белого кажутся не столь принципиальными, так как оба они, сокрушаясь о том, что древнее, некогда живое слово обветшало, окаменело, высохло и обессмыслилось, использовали критику современного мертвого слова лишь как введение к проповеди о необходимости вдохнуть в слово новую жизнь, возродить его[122].
Примечательно, что возвращение слову жизни и Шкловский, и Белый видели в сходной перспективе, осмысляли в религиозно-мистической терминологии. Шкловский, прозрачно намекая на божественность слова, призывал к его «воскрешению»:
Сейчас старое искусство уже умерло, новое еще не родилось; и вещи умерли. ‹…› Только создание новых форм искусства может возвратить человеку переживание мира, воскресить вещи и убить пессимизм [Шкловский, 1990: 40].
Андрей Белый ожидал не только воскресения, но и фактически второго пришествия слова, подчеркивая, что без определенного рода усилий со стороны человечества «перед нами лежащее слово воистину не восстанет из мертвых» [Белый, 1917: 207]. Однако конкретные методы реанимационных мероприятий, предложенных Шкловским и Белым, и их взгляды на перспективы развития отечественной словесности серьезно отличаются друг от друга.
Шкловский уповает на практику футуристов, отважно разбивших покрывшую слово «броню привычности» [Шкловский, 1990: 38]:
И вот теперь, сегодня, когда художнику захотелось иметь дело с живой формой и с живым, а не мертвым словом, он, желая дать ему лицо, разломал и исковеркал его. Родились «произвольные» и «производные» слова футуристов. ‹…› Созидаются новые, живые слова. Древним бриллиантам слов возвращается их былое сверкание [Там же: 40–41].
Он отдает дань символистам, сделавшим, по его мнению, некоторые шаги в нужном направлении, но считает их недостаточно последовательными, целеустремленными и радикальными:
Пути нового искусства только намечены. Не теоретики – художники пойдут по ним впереди всех. Будут ли те, которые создадут новые формы, футуристами, или другим суждено достижение, – но у поэтов-будетлян верный путь: они правильно оценили старые формы. ‹…› Осознание новых творческих приемов, которые встречались и у поэтов прошлого – например, у символистов, – но только случайно, – уже большое дело. И оно сделано будетлянами [Там же: 41–42].
Если для Шкловского недостаточно радикальны и последовательны символисты (что в принципе понятно), то для Белого, напротив, футуристы оказываются недостаточно радикальны и подготовлены к миссии воскрешения слова.
Белый в «Жезле Аарона» констатирует, что «первоначальное Слово, рожденное в Боге, убито, расщеплено» на мысль и звук [Белый, 1917: 208]. Естественно, оказываются неправы те, кто уделяет внимание только мысли, пренебрегая формой, звуком. И – столь же тупиковый путь выбрали те, кто сделал ставку на «слово как таковое», то есть футуристы. Белый призывает найти в слове «третий смысл» [Там же: 175], который – в пока еще «неявленном внутреннем Слове» (с большой буквы) [Там же: 208]. «<Е>сли Дух овладеет душой, то – связь восстановится и духовное слово вольется сквозь душу во внешнее слово; так звуки осмыслятся третьим смыслом», – наставляет он читателя [Там же: 210]. Как сделать так, чтобы «духовное слово» влилось «во внешнее слово»? Предложенный Белым рецепт кажется действительно более радикальным, чем заумь и другие рекламируемые Шкловским словесные эксперименты футуристов. Белый предлагает сделать паузу и до поры вообще отказаться от внешнего слова, в том числе (а может, и прежде всего) от бессмысленного, на его взгляд, «футуристического крика» и «скрежета футуристических мук» [Там же: 165–166]. И – замолчать