Эта стратегия, как мы помним, распространена в сегодняшней autofiction. Роль формалистов в ее определении подсказал Венсан Колонна, посвятивший этой литературной практике монографию [Colonna, 2004]. Он приглашает прочитать русских формалистов, не намекая ни на какие пункты соприкосновения с теориями autofiction, но заставляя думать о возможных связях. В этом смысле, в перспективе зарождения и осмысления жанра, их работы имеют особую ценность.
Белый А. Воспоминания о Штейнере. Paris, 1992.
Белый А. Котик Летаев // Скифы. Вып. 1. 1917. С. 9–94.
Белый А. Котик Летаев // Скифы. Вып. 2. 1917. С. 37–103.
Белый А. Котик Летаев. Крещеный китаец. Записки чудака. М., 1997.
Белый А., Иванов-Разумник. Переписка. СПб., 1998.
Белый А. Я. Эпопея. Том 1. «Записки чудака». Часть первая Возвращение на родину // Записки мечтателей. 1919. № 1. С. 9–71; 1921. № 2/3. С. 5–95.
Кривеллер К. Эпопея Андрея Белого – теоретические аспекты и рождение жанра «автофикшн» в русской литературе // Миры Андрея Белого. Белград; М., 2011. С. 687–697.
Colonna V. Autofiction & autres mythomanies littéraires. Auch, 2004.
Criveller C. A proposito della fiction autobiografica: un inquadramento teorico sullo sfondo del formalismo russo // Uomini, opere e idee tra Occidente europeo e mondo slavo. Trento, 2011. P. 123–146.
Criveller C. Gli studi sui generi auto-biografici e memorialistici in Russia // Avtobiografiя. 2013. № 1. P. 21–48. URL: http://journals.padovauniversitypress.it/avtobiografija/sites/all/attachments/papers/01-2012-02-Criveller.pdf.
Gasparini P. Est-il je? Roman autobiographique et autofiction. Paris, 2004.
Genette G. Seuils. Paris, 1987.
Lejeune P. Le pacte autobiographique, Paris, 1975.
Saunders M. Self-Impression: Life-Writing, Autobiografiction and the Forms of Modern Literature. Oxford, 2010.
Strano G. Prefazione // Belyj A. Viaggio in Italia. Roma, 1989. P. 9–16.
Todorov T. (ed.). Théorie de la littérature. Paris, 1965.
«Эстетика как точная наука»
В статье 1909 года «Лирика и эксперимент» Белый несколько раз употребляет словосочетание, вынесенное в заглавие этой статьи: так, говоря об эстетике, он вопрошает: «Возможна ли она как точная наука?» и тут же сам отвечает: «Вполне возможна» [Белый, 2010: 234]. Спустя полторы страницы снова спрашивает: «Развивалась ли эстетика как точная наука?» и т. д. Наконец, спустя два десятка лет в своих мемуарах «На рубеже двух столетий» он напишет о своих студенческих годах: «…я же чувствую себя спецом в ощупи мыслей об эстетике: как точной экспериментальной науке; отражение мыслей первокурсника – статьи в „Символизме“, продуманные задолго до написания» [Белый, 1989: 384].
При этом в отличие от ряда своих современников, писавших о стихе, – Брюсова, Шенгели, Пяста, Шульговского, Альвинга, даже Северянина – Андрей Белый не оставил целостного изложения своих взглядов по его теории (кстати, все перечисленные авторы – тоже «по совместительству» поэты – в большинстве случаев создавали в основном учебники). Интересно, что в 1930-е годы эту линию продолжили уже советские стихотворцы – В. Саянов, А. Крайский, написавшие собственные «практические курсы» [Крайский, 1928–1930; Саянов, 1930]. Поэтому применительно к этому периоду вполне можно говорить о теории стиха как науке – то есть как концептуально выстроенной системе взглядов.
Это тем более важно, что именно «формалистические» стиховедческие работы А. Белого, написанные и опубликованные в 1900-е годы («Смысл искусства», «Лирика и эксперимент», «Опыт характеристики русского четырехстопного ямба», «Сравнительная морфология ритма русских лириков в ямбическом диметре» и «„Не пой, красавица, при мне…“ А. С. Пушкина (Опыт описания)») считаются сейчас первыми в традиции, они неоднократно становились объектом научно-исторической рефлексии. Им посвящены работы Б. Томашевского, М. Гаспарова, В. Холшевникова, однозначно провозгласивших их автора основоположником научного стиховедения в России. Как писал В. Жирмунский,
живые импульсы для методологических исканий в области вопросов литературной формы фактически были восприняты нами от теоретиков символизма. ‹…› На первом месте должен быть назван здесь Андрей Белый [Жирмунский, 1928: 8].
И далее:
Он сдвинул изучение русского стихосложения с мертвой точки, сосредоточив внимание исследователей не на однообразных и абстрактных метрических схемах, а на живом многообразии реального ритма русского стиха, отклоняющегося в различных направлениях от той или иной из указанных схем [Жирмунский, 1925: 33].
Тем не менее многие современники встретили «Символизм» (особенно его второй, собственно стиховедческий раздел) в штыки. Так, Брюсов в рецензии на «Символизм», появившейся сразу же после его выхода («Аполлон», 1910, № 11), сетует на то, что Белый сначала «приводит составленные им статистические таблицы, постоянно оперирует цифрами, засыпает терминами» [Брюсов, 1910: 55]. Гаспаров комментирует этот отзыв следующим образом:
Появление «Символизма» в 1910 году было событием, с которого ведет начало все современное русское стиховедение. Брюсов не мог не почувствовать обиды, что сдвинуть изучение стиха с мертвой точки пришлось не ему, а его молодому сопернику; эту обиду он излил в статье… очень несправедливой [Гаспаров, 1997: 400–401].
Особенно обидна для Брюсова претензия Белого на объективность:
Свои выводы относительно сравнительной ритмичности стиха тех и других поэтов он заканчивает заявлением, что это – «не субъективная оценка», но «беспристрастное описание». Мы, однако, склонны думать, что Андрей Белый заблуждается, что действительной научности в его статьях весьма немного и что его выводы все же остаются его «субъективными» догадками.
…о ритме стихов Андрей Белый судил не по всей совокупности тех элементов, которые образуют ритм стиха, а только по одному-единственному элементу, именно по количеству и по положению в стихах данного поэта пиррихиев [Брюсов, 1910: 55].
Это – заведомое искажение фактов, потому что даже в самих статьях (не говоря об имеющих особую ценность приложениях к ним) Белый рассматривает пиррихированность только как одну из составляющих индивидуального ритма. Но посмотрим, что следует у Брюсова за этим:
Как известно, чистых ямбов и хореев в русском стихе почти не бывает. Ударения тонические далеко не всегда совпадают с ударениями логическими, и на многих слогах, в слове, собственно говоря, не ударяемых, в стихе стоит условное ударение, называемое обычно второстепенным [Там же],
– и так далее; то есть «конкурент» излагает положения символизма на привычном для себя (без «засыпающих» терминов Белого) языке.
Спустя пять лет Валериан Чудовский публикует в том же «Аполлоне» (1915, № 8/9) собственное исследование по теории стиха, в начале которого пишет:
Андрей Белый, вдохновенный и бестолковый, в книге, столь же замечательной достоинствами своими, сколь и недостатками, не дал учения, в собственном смысле, но открыл для всех новые кругозоры и начал новую эру в явном (т. е. печатном) изучении русского стиха. Заслуга его огромна.
Книга Андрея Белого – достаточно крупное явление, чтобы к ней можно было отнестись весьма сурово. Растрепанность метода и слабость самокритики до странности умалили плоды его поистине редких проницательности, смелости и остроумия. Достаточно сказать, что он наивно доверился зрительной видимости стихов, напечатанных в книге, и построил (чисто импрессионистски!) целую систему причудливых схем, каких-то больших и малых корзин и т. п., соединяя в них стихи не по органической их связанности (об этом он и не подумал), а по типографскому их соседству! [Чудовский, 1915: 56 (в источнике разрядка)].
Оценка, как видим, хотя в целом и положительная, но очень неверная и несправедливая.
В статьях современных ученых, определяющих роль Белого в развитии научного стиховедения, главное внимание уделено прежде всего его главному положению – соотношению понятий «ритм» и «метр» и проблемам разработанной на базе этого положения методики формального описания стиха. Поэтому можно говорить именно о научном открытии Белого, суть которого особенно удачно объяснил В. Холшевников:
<П>ервым, кто положил статистический метод в основу изучения форм русского стиха и показал ритмическое богатство последнего, был Андрей Белый. Его известные статьи о русском четырехстопном ямбе при всех их недостатках были поворотным пунктом в развитии нашего стиховедения. Андрей Белый подверг статистическому исследованию те самые пропуски метрических ударений (пиррихии), на которые обратил внимание еще Чернышевский [Холшевников, 1968: 387].
Даже если названное открытие Белого носит относительно частный характер, его значения для объяснения природы русского стиха – в том числе и «живучести» и по сути дела неисчерпаемости русской силлаботоники – представляется чрезвычайно важным. С другой стороны, он открывает путь формальным, статистическим исследованиям в области теории и истории стиха, что важно не в меньшей степени; открытие Белого и его методика получили дальнейшее естественное развитие в сочинениях Томашевского, а позднее – особенно последовательно и системно – в работах К. Тарановского и М. Гаспарова. Кстати, важно и то, что автор «Символизма» не ограничился интересом к одному, пусть самому популярному русскому размеру – четырехстопному ямбу: напомним, что в приложении к статье о его метрике дается статистика пиррихиев по другому размеру – четырехстопному хорею.