[201] А 22 ноября 1932 года, вскоре после возвращении из ссылки, Хармс записывает:
Ил. 7. Даниил Хармс. Каллиграмма стихотворения «Ноты вижу вижу мрак». РО РНБ, Санкт-Петербург
В воскресенье я был утром с Введенским на выставке всех художников[202]. Я там уже второй раз, и по-прежнему нравится мне только Малевич. И так отвратительны круговцы![203]
Хармс, Бахтерев и Заболоцкий, который некоторое время учился у Филонова (известен его небольшой карандашный портрет Хармса), были хорошими рисовальщиками (именно Бахтерев был автором «супрематического» коллажа на упоминавшемся заявлении Малевичу). Существует множество рисунков Хармса – от наиболее ранних, сопровождавшихся экфрастическими подписями на немецком языке, выполненными готическим шрифтом, и до позднейших – сегодня они изданы отдельной книгой в сопровождении целого ряда статей [Рисунки Хармса, 2006]. О любопытных опытах совместного или по крайней мере инспирировавшегося Хармсом рисования рассказывает Алиса Порет [Порет, 1980: 357; Ершов, 2006].
Заболоцкий, по восходящим к концу 1920-х годов воспоминаниям М. Синельникова, ему однажды заявил, что «свои стихи следует уважать. Переписывать их красиво», подкрепив свое утверждение демонстрацией нескольких «аккуратно сшитых им тетрадей. Хорошая бумага. Каллиграфический почерк. Все написано не чернилами, а тушью – текст черной, а начальные буквы красной. Это напоминало старинные рукописи» [Синельников, 1984: 106]. Хармс украшал свои рукописи шрифтовыми каллиграммами в традиции футуристов, какие мы находим в их изданиях (например, книги Василия Каменского, Ильязда, Игоря Тереньтева) или на кубистических полотнах Ивана Пуни или Малевича; одна из таких хармсовских каллиграмм – стихотворение «Ноты вижу вижу мрак» (ил. 7, ср. ил. 8) – стояла за стеклом в книжном шкафу, в котором Я. С. Друскин хранил обэриутский архив.
В той же футуристической традиции исполнена печатная афиша вечера ОБЭРИУ «Три левых часа» в Доме печати, состоявшегося 24 января 1928 года (афиша эта, сохранившаяся в семье С. Цимбала, ныне хранится в петербургском Музее Ахматовой, ил. 9). О том, как готовилась афиша, вспоминает участник ОБЭРИУ, поэт Игорь Бахтерев:
Если бы не слаженные действия квартета: 3aбoлоцкий – Xapмc – Paзумовский – Бaхтepeв, печатная афиша, да еще выпущенная двойным тиражом, вообще бы не появилась на рекламных стендах. Вместе с типографщиками мы, к их удивлению, выбирали вышедшие из употребления, однако красивые шрифты, вместе размещали текст, даже вмешивались в дела расклейщиков: по предложению Николая, помещали по две афиши рядом – одна как полагается, другая – перевернутая [Бахтерев, 1984: 93].
Ил. 8. Даниил Хармс. Каллиграмма стихотворения «На сиянии дня месяца июня». РО РНБ, Санкт-Петербург
Ил. 9. Афиша обэриутского спектакля «Три левых часа» в Доме печати 28 января 1928 года (фрагмент). Музей Ахматовой, Санкт-Петербург
В записных книжках Хармса содержится перечень адресатов, которым была отправлена (или, скорее, должна была быть отправлена) афиша: Госиздат, Публичная библиотека, университет, книжные магазины, Филармония, редакции, клубы и издательства, Союз поэтов; Промбанк, Севзапторг, Северсоюз, Губфин (последние – в поисках меценатов?). Сокращенный текст афиши был дважды опубликован в «Красной газете» (вечерний выпуск): № 21 и 23, соответственно 22 и 24 января 1928 года (второй раз в перевернутом виде).
Помимо афиши, был также сделан недошедший до нас – словами того же Бахтерева – «впечатляющий плакат, сделанный по просьбе Заблоцкого художниками ГИНХУКа Верой Ермолаевой и Юдиным». Тот и другая – соратники и ученики Малевича с витебских времен, участники УНОВИСа – «Утвердителей нового искусства»; первая, находясь в Карлаге, была приговорена в 1937 году к расстрелу и, по рассказу художника В. В. Стерлигова, вместе с партией заключенных была погружена «на баржу, плывшую по Аральскому морю, и всех высадили на каком-то песчаном острове» [Авангард, 1989: s. p.]; второй погиб в 1941 году в первом же бою под Ленинградом. Тот и другая были приглашены Хармсом на заседание ОБЭРИУ, намеченное еще на 24 декабря, однако сам плакат, по-видимому, по настоянию Заболоцкого, которому Юдин симпатизировал, был сделан перед самым вечером «Три левых часа». Вот как описывает работу над плакатом в своем дневнике Лев Юдин:
23 января 1928. ‹…› В это воскресенье <20 января. – М. М.> не поехал <в Сосновку. – И. Карасик> из-за плаката Обэриу.
Вот это событие! Впервые моя форма, моя собственная форма, которая была дана не по обязанности, а с любовью – вошла в жизнь и оказалась на высоте.
Очень приятно.
Приятно то, что сделали вещь просто, без мук и выдумывания. Опустили руку в карман, вытащили монетку и заплатили.
Белый снег.
Вчера показывал Бахтереву. ‹…› Куда тебе уловить хоть сотую часть того, что в этих листочках есть.
Того, что из них будет.
‹…› Приятно работать с ВМ <В. М. Ермолаевой. – М. М.>. Она отличный работник. Быстро, спокойно, без шума и драм. Полная противоположность мне.
Мы с ней хорошо сработались и понимаем друг друга с полуслова. ‹…›
Завтра вечер Обэриу.
Жду с нетерпением – пойду с удовольствием – уйду?
В Заболоцкого я влюбляюсь. Приятный малый. Он надежнее всех их.
P. S. Сегодня специально по морозу и ветру бегал смотреть, как выглядит наш плакат.
Оказывается, эти черти еще не выспались его поставить.
Отзыв Терентьева:
– «Культурно и нагло.
То, что надо».
В точку. Но это со стороны зрителя. А делался так же просто и радостно, как и все[204].
Плакат этот был установлен в день спектакля близ Дома печати, помещавшегося в Шуваловском дворце на Фонтанке – на Аничковом мосту, на углу набережной Фонтанки и Невского. «Причина всеобщего внимания к нему объяснялась не изыском шрифта, а блестящей композиционной находкой», – продолжает Бахтерев.
Плакат выглядел небольшой вырезкой из огромного, вернее сказать, исполинского плаката. Естественно, что на такую «вырезку» могли попасть только отдельные буквы-великаны, только обрывки многометровых слов. Они-то и служили фоном для наших афиш, казавшихся крохотными листочками [Бахтерев, 1984: 93].
И. Карасик комментирует, что «подобный прием „невмещающихся слов“ использован в шрифтовом листе Юдина, хранящемся в ГТГ (РС-5764)» и что «Рождественский писал позднее, что плакат Юдина был сделан в „кубистических“ традициях» [Рождественский, 2006: 124]. По поводу же упоминаемого Юдиным несохранившегося «Белого снега» И. Карасик цитирует письмо К. И. Рождественского М. А. Гороховой от 9 августа 1962 года:
Я вспоминаю его плакаты. У него есть книжка – называется, кажется, «Белый снег». Она не издана. Это станковая книжка. Это серия гуашей размером книж<ным>. Там есть листы «Белый снег» или ритм букв на черном фоне – белые буквы даны, кажется, наклонно. Лев увеличил эту страницу до метров 4 и на их фоне наклеил афишу – о спектакле, кажется, Терентьева.
Здесь Рождественский ошибся – видимо, потому что незадолго до вечера «Три левых часа» (в апреле 1927 года) в том же Доме печати Игорь Терентьев осуществил скандальную постановку «Ревизора» с декорациями учеников филоновской школы. Добавим, что на обэриутском вечере использовались знаменитые шкафы из этого спектакля (на одном из них восседал Хармс, читая стихи). Заметим попутно, что не столько, как считается, театр Мейерхольда, сколько именно эта постановка, показанная в Москве в новой редакции в 1928 году, послужила материалом для пародийного описания спектакля «Женитьба» в романе Ильфа и Петрова «Двенадцать стульев».
В письме Заболоцкого Юдину от 28 июня 1929 года тот просит его сделать обложку к его «Столбцам» в духе описанного плаката к обэриутскому вечеру, с пояснением: «С виду будто бы ничего особенного, а приглядишься – и открывается совершенно новое дело» [Заболоцкий, 1984: 307]. По воспоминаниям Рождественского, «обложка Юдина была сделана в том же принципе: на белом поле стояло короткое, плотное, как из камня, монолитное слово „Столбцы“» [Рождественский, 2006: 124]. Однако обложка Юдина не была принята издательством, как и проект Ермолаевой, в отличие от юдинского, сохраненный Т. Б. Казанской (Русский музей, РС-12356, см. воспроизведение [Ермолаева, 2008: 91, кат. № 168]): «здесь основной упор был сделан не на шрифт, а на воплощение образа города, который служил бы фоном поэзии Заболоцкого» [Рождественский, 2006: 124]. Об отношении Заболоцкого к проекту Юдина красноречиво свидетельствуют воспоминания того же Рождественского: «Заболоцкий подарил Юдину книгу с надписью: „Да здравствуют Столбцы № 1!“» [Там же], возможно, тем самым обозначая свое – авторское – отношение к обложке изданного сборника, сделанной художником М. А. Кирнарским [Лощилов, Галеев, 2013: 155]. Самому же Рождественскому принадлежит карандашный портрет Введенского конца 1920-х годов, хранящийся в семье художника [Рождественский, 2006: 530].
Наконец, Клементий Минц, кратковременный участник ОБЭРИУ, где он вместе с Александром Разумовским представлял эфемерную киносекцию, говорит в своих воспоминаниях еще об одной акции:
В один из вечеров на Невском проспекте, по соседству с Хармсом, прогуливался и автор этих строк, в ту пору встретивший еще только свою двадцатую весну. Он гулял в качестве живой рекламы. На нем было надето пальто – треугольник из холста на деревянных распорках, исписанного – вдоль и поперек – надписями… Все это привлекало внимание любопытных. Они старались прочесть все, что было написано на рекламном пальто. Я сейчас не помню всего, но кое-что осталось в памяти: