бытование того или иного устно-поэтического жанра с этнографическим контекстом, с крестьянским бытом, то есть продолжать ту линию развития фольклористики, которая определилась еще во второй половине XIX века. Новая же идеологическая ситуация и существование в РИИИ Соцкома вносили в работу фольклористов еще один вектор – социологический. Сочетание названных трех векторов – этнографического, социологического и формалистического – и составляло поле научных размышлений фольклористов РИИИ в 1926–1930 годах.
Наиболее ярко установки «формальной школы», без сомнения, сказались в работе нештатного сотрудника Отдела художественного фольклора В. Я. Проппа. Однако следует подчеркнуть, что формалистические (структурные) искания ученого сформировались до его прихода в РИИИ, когда он еще находился вне научного сообщества. В Институте он нашел площадку для полноценного интеллектуального общения, возможности донести до заинтересованной аудитории свои гипотезы в области устно-поэтических сказочных жанров. 21 февраля 1927 года В. Я. Пропп сделал в РИИИ доклад «Методы сравнительного изучения волшебных сказок». Это было одно из его первых изложений основных положений практически уже готовой «Морфологии сказки». Доклад В. Я. Проппа вызвал явно благожелательный интерес. Однако звучало в высказываниях слушателей и некоторое недоверие к выводам автора. Так, А. И. Никифоров, «приветствуя доклад и соглашаясь с тем, что сказка, по мнению докладчика, может быть разделена на 4 подтипа, выражает сомнение в том, возможно ли существование идеальной сказки со всеми теми 27-ю функциями, о которых говорил докладчик»[223]. Вторил А. И. Никифорову и В. М. Жирмунский: «27 функций не возникли ли путем проекции в одной плоскости, создавая таким образом идеальную сказку лишь для удобства исследователя»[224]. В. Н. Перетц также отмечал, что «абстрактная схема хороша лишь как методологический прием, но что по существу сказка вряд ли так механистична»[225]. В. Н. Перетц сожалеет также о том, что «докладчик не касался вопросов генетических»[226]. Критические замечания В. Н. Перетца вполне ожидаемы: в науке он был приверженцем до-формалистических методов. Сомнения же А. И. Никифорова и В. М. Жирмунского, каждый из которых явно был склонен к формалистическим исканиям в своих областях научных исследований, по всей вероятности, связаны не только с новизной пропповского взгляда на сказку, но и с подспудно назревавшим кризисом внутри «формальной школы». Научная формула «форма и только форма» в изучении произведений искусства в 1927 году уже не удовлетворяла тех, кто представлял формализм или сочувствовал ему.
Заседания Секции художественного фольклора явились школой и для А. М. Астаховой, начавшей свой путь в науке с 1921 года в стенах РИИИ. Проблемы формы в ее внешнем аспекте доминируют в первой былиноведческой статье А. М. Астаховой – «Былина в Заонежье» [Астахова, 1927], написанной по материалам экспедиции 1926 года. Логично было бы ожидать, что статья типологически будет близкой к вступительным статьям собирателей в сборниках П. Н. Рыбникова, А. В. Маркова, А. Д. Григорьева, Н. Е. Ончукова, где все внимание ученых было сосредоточено на описании быта северян и связи этого быта с былинной традицией, на характеристике местного репертуара и сказителей, на описании обстоятельств знакомства с исполнителями и записи от них былин и т. д. Однако перечисленные проблемы в статье А. М. Астаховой лишь обозначены; они остаются на периферии исследования. Главный пафос заключается в другом. Констатируя легко прогнозируемый факт постепенного исчезновения былинной традиции, фольклористка сосредоточивает свое внимание на том, как, в какой форме былина забывается. Не становление формы, не описание зрелой формы того или иного художественного явления, а разрушение формы – такая проблематика, без сомнения, могла возникнуть прежде всего в фольклорном (а не литературном) материале. А. М. Астахова описывает тип сказителя, не просто забывающего былину, «но ее разрушающего, лишающего ее привычной строгой формы и вводящего в нее ряд моментов, дисгармонирующих с былинным стилем» [Там же: 86 (в источнике на месте полужирного шрифта разрядка)]. Таковым, по мнению собирательницы, был П. Г. Горшков, который хорошо владел эпическим сюжетом, помнил все эпизоды, правильно трактовал образы героев, но тем не менее, считала А. М. Астахова, в творчестве этого сказителя «при очень уверенной передаче происходит полное разложение былины» [Там же].
Участие в северных экспедициях раскрыло перед А. М. Астаховой не только новые области художественного творчества (фольклор), но и новые стороны художественных произведений (этнографический контекст), что сказалось в ее докладах. Например, 24 и 31 января 1928 года исследовательница сделала большой доклад, состоявший из двух частей, на тему «Заговорное искусство на р. Пинеге» [Астахова, 1928]. Первая часть сообщения была посвящена этнографическим аспектам бытования заклинаний; во второй части собирательница говорила о «морфологии заговоров»[227]. Термин «морфология» был очень популярен в 1920-е годы, но, судя по протоколу заседания, в отличие от пропповских разработок в области сказок, морфологическое изучение заговоров, проведенное А. М. Астаховой, оставило слушателей неудовлетворенными. 28 января 1929 года состоялся доклад А. М. Астаховой «Мезенский похоронный обряд и похоронные причеты», построенный точно так же, как и сообщение о заговорах: этнографическое описание местного обряда (вызвавшее оживленный интерес слушателей) и проблемы формы причетов как жанра (формулы, общие места, вариации и т. д.)[228]. Для А. М. Астаховой, как видим, выход за пределы формы означал обращение к этнографическому контексту бытования фольклорных жанров.
Следует сказать, что старые кадры Института, приверженцы «формального метода», склонны были постоянно напоминать фольклористам о необходимости изучения именно формы, а не других сторон народной художественной культуры. Весьма выразителен в связи с этим один из эпизодов заседания Секции художественного фольклора. 30 января 1930 года Н. П. Колпакова сделала доклад «Свадебный обряд на р. Печоре» – по материалам экспедиции 1929 года. Сообщение, очевидно, имело этнографический характер, что вызвало замечание В. Н. Всеволодского-Гернгросса. С явными нотками критического неудовольствия им было сказано: «…доклад скорее построен с этнографическим уклоном, чем с искусствоведческим»[229]. Другой слушатель, С. С. Писарев, высказал пожелание, чтобы сообщение Н. П. Колпаковой имело продолжение с анализом чисто литературного материала песен и свадебных причетов, то есть предлагалось от этнографического описания перейти к формалистическим методам. В работе Н. П. Колпаковой сказались также попытки реализовать установки социологического метода. 3 октября 1927 года исследовательница сделала доклад «Свадебный обряд на р. Пинеге» [Колпакова, 1928], где ставилась проблема сравнительного анализа обряда в двух социальных слоях: город Пинега и крестьянские деревни Карпогорского района[230]. Выбор объектов для социологического анализа был более чем сомнителен (г. Пинега жил традиционным крестьянским укладом), но требование Соцкома в данном случае было старательно соблюдено.
Любопытны векторы научных интересов А. И. Никифорова, с 1926 года бывшего нештатным сотрудником РИИИ (основное его место работы – Толстовский музей). 19 марта 1928 года он делает доклад «Народная детская сказка драматического жанра» (протокол № 21, л. 40), ср. [Никифоров, 1928], 26 ноября 1928 года – «Русская докучная сказка» (протокол № 29, л. 53), ср. [Никифоров, 1932], 31 октября 1929 года – «Важнейшие стилевые линии в северной сказке» (протокол № 42, л. 71) [Никифоров, 1934]. В этих работах, без сомнения, сказываются установки «формальной школы».
Однако участие в северных экспедициях заставляло А. И. Никифорова задуматься и над другими проблемами, связанными со сказкой. 14 февраля 1927 года на втором заседании Секции художественного фольклора А. И. Никифоров прочитал сообщение «Сказочники современного Заонежья», основанное на экспедиционных материалах. Доклад свидетельствует, что с самого начала своей научной деятельности А. И. Никифоров противостоял такому авторитетному в русской науке направлению, как изучение фигуры сказителя. Работа в поле выводит исследователя на проблему бытования сказки в крестьянской среде (проблема функционирования) и одновременно на ряд проблем, близких социологическому методу (статистическое изучение сказки, распределение ее по возрастам, по полам и пр.).
«Формальная школа» в целом и в частности ее ветвь, развивавшаяся в стенах РИИИ, без сомнения, сыграли выдающуюся роль в формировании фольклористических идей, пусть развитие многих из них и было прервано, сломано, искорежено в 1930–1950-е годы. Совокупность течений и направлений, определявших фольклористику 1920-х годов, привела к научной формуле, не существовавшей до 1920-х годов в науке о «живой старине»: содержание – генезис – форма – функция. Фольклористика XIX века, подчеркнем, была сосредоточена на первых двух составляющих этой формулы: содержание – генезис. Форма и функция, ставшие для фольклористики актуальными в 1920-е годы, пройдя период идеологического запрета, вернулись в научное сознание в 1960-е годы. Названная формула, на наш взгляд, остается актуальной для фольклористики и в настоящее время.
Астахова А. М. Былина в Заонежье // Искусство Севера: Заонежье. Л., 1927. С. 104–120. (Крестьянское искусство СССР: Сборник Секции крестьянского искусства Комитета социологического изучения искусств; 1).