Крестовый поход большевиков в защиту научного атеизма
Предыдущая глава показала нам, что важнейшей темой 1914 года, когда многие с таким энтузиазмом приветствовали войну, была «сплоченность», «единство», желание восстановить то чувство общей жизни, которое существовало ранее и было разрушено силами модернизма. В таком интеллектуальном и эмоциональном климате и при социальных бурях, поднятых войной, можно было ожидать, что социализм, одна из ярких суррогатных религий того времени и, быть может, всех времен, приготовится выйти на сцену, готовый воспользоваться удачным моментом при возникновении хаоса. Но на самом деле этого не произошло. Хотя Карл Маркс и Фридрих Энгельс в своем «Манифесте коммунистической партии» писали, что «у пролетариата нет отечества», хотя они решительно отвергали национализм и считали войну явлением, которое абсолютно не соответствует интересам рабочих масс (она «делает вливание незаконной прибыли, чтобы продлить убогую жизнь капитализма»), и хотя Маркс говорил, что видит в войне «повивальную бабку революции», Первая мировая привела к подъему национализма, что, в целом, относительно юные социалистические партии приветствовали с таким же энтузиазмом, как и другие их современники. Казалось, националистические настроения повсеместно заслоняют собой социалистический интернационализм. «Вожди социализма видели прилив стихийного патриотизма, поднимавшегося снизу, и должны были отреагировать на него».[376]
Как всем известно, так было везде, за исключением России. Здесь, когда в ходе войны страна понесла огромные потери, люди начали ждать революции. В таком новом типе массовой войны не исключался и внутренний фронт. Страдания усиливались, а ряд правительственных скандалов не способствовал улучшению ситуации. И вот, царский режим исчез с неожиданной быстротой, так что февральская революция 1917 года (26–29 февраля по старому стилю или 8–11 марта по новому) привела к появлению «двоевластия». Официально до возможности провести выборы и созвать учредительное собрание властью обладало временное правительство. Но одновременно существовал неофициальный центр власти – Петроградский совет рабочих и солдатских депутатов. Он-то до времени и обладал реальной властью. Позже в том же году началось массовое возвращение дезертиров с фронта, крестьяне начали захватывать земли помещиков, а рабочие взяли на себя управление фабриками. Большевистская революция (26–27 октября по старому стилю или 7–8 ноября по новому) привела к установлению «диктатуры пролетариата», которая в первую очередь стремилась консолидировать власть большевиков и прекратить участие страны в войне.
Это было достигнуто дорогой ценой. В марте 1918 года правительство России согласилось на условия Германии: Брест-Литовский договор означал отказ от прибалтийских государств, значительной части Украины (кормившей в ту пору Россию хлебом), Белоруссии, Польши и части Южного Кавказа, не говоря уже о выплате компенсации золотом. Немецкие войска не начинали отступления до следующего ноября (да и тогда это объяснялось перемирием на западном фронте), а это повлекло период безвластия, и в это время «красные» и «белые» армии вели кровавую гражданскую войну.[377] Когда все эти схватки закончились, вся экономика была глубоко разрушена, а не менее тринадцати миллионов человек погибло, по большей части не в сражениях, но из-за голода и эпидемий. Еще пяти миллионам предстояло умереть во время голода 1921–1922 годов, после чего в стране появились миллионы сирот и брошенных детей, которые для выживания должны были заниматься воровством.
Нас здесь не интересуют другие механизмы и манипуляции, в результате которых Первая мировая война породила Русскую революцию. Для нас сейчас важнее природа марксизма, причем по двум причинам. Во-первых, марксизм во многом был создан как альтернативная религия; во-вторых, он привел к самой решительной в истории попытке устранить бога.
Новый этап развития человека. Карл Маркс
Маркс, говорит Брюс Мазлиш, был ессеем раннего социализма. Это предполагает некоторые религиозные и аскетические свойства, но на самом деле Маркса не так легко поместить в определенную категорию. Иногда он воспринимал себя как ученого, подобного Дарвину, который исследует не «естественные механизмы», но «механизмы человеческого общества». В конце 1830-х, когда заканчивался романтический период, Маркс писал стихи и поддерживал дружеские отношения с Генрихом Гейне, Фердинандом Фрейлигратом и Георгом Гервегом. Как указывает Мазлиш, распространение марксизма было подобно распространению христианства или ислама. И потому нас не должно удивлять то, что впервые марксизм одержал победу в России, в отсталой и крайне религиозной стране, где еще не было капиталистической индустриализации.
На Маркса, по словам Мазлиша, повлиял язык Лютера – тот язык, на который Лютер перевел Библию. «Иные считают, что Маркс продолжает традицию великих библейских пророков, обличавших людей… Но Маркс получил эту традицию через Лютера, поскольку Маркса воспитывали как христианина. Всем известно, что он не остался христианином – а Лютер не стремился стать предтечей коммунизма… Но их объединяет… общая риторическая структура, а именно, характерное выражение апокалиптической традиции с ее движением от одного этапа к другому… от изначального состояния подчинения и угнетения к кульминации в виде совершенного общества».
Хотя Маркс стал воинствующим атеистом, «пародия на “союз со Христом”», функция религии, ее место в нашей психологии сохранили свое важнейшее значение для него.[378]
Маркс всегда оставался в той же мере философом, в какой он был экономистом. Его главным пунктом, ярче всего выраженным в «Капитале», было представление о том, что рабочий становится «тем беднее, чем больше богатства он производит». Он утверждал, что рабочий беднеет, «даже если ему больше платят», поскольку здесь усиливается отчуждение – работник становится беднее как человеческое существо. Таким образом, Маркс развивал концепцию отчуждения; он считал, что этот феномен берет начало в труде и имеет четыре характерных аспекта: (1) труд уже не принадлежит рабочему при капитализме – это чужеродное явление, доминирующее над ним; (2) сам акт производства отчуждает рабочего от его собственной природы – он становится в меньшей степени человеком; (3) потребности рынка – и предприятия – отчуждают человека от других людей и (4) от окружающей его культуры. Как считал Маркс, эти силы отчуждения создают новую психологию.
Он писал так, как если бы был первооткрывателем новой науки, которая указывает на новый этап развития человека. Французские и английские мыслители, как он считал, первыми поняли, что история – это история производства и обмена, так что экономическая история стоит в центре всего. Он отверг политическую историю; не существует «общественного договора» Руссо, лишь экономические отношения «связывают человека с человеком». Это представление произвело переворот в политической науке.[379]
Маркс также утверждал, что финансовое разделение труда стоит за «возникновением» государства. Государство предлагает общую жизнь, которая на самом деле носит иллюзорный характер. Семья и классы существуют и дают ту или иную идентичность, но «оказывается, что все схватки внутри государства, борьба между демократией, аристократией и монархией, борьба за право голоса и т. д. и т. п. суть просто иллюзорные формы, за которыми стоят реальные схватки разных классов друг с другом». Политическая жизнь служит лишь прикрытием для «реальных схваток», основанных на разделении труда и частной собственности, а это еще одна причина отчуждения. Это породило знаменитый пассаж Маркса о «господствующих идеях» в обществе: идеи правящего класса являются в любую эпоху господствующими, т. е. класс, который является главной материальной силой в обществе, является в то же время и главной интеллектуальной силой». Из-за этого изменение человека (к лучшему) «в массовом масштабе» может быть достигнуто только через действие, через революцию. «Только в революционной деятельности человек может сделать сам себя новым человеком, очищенным и облагороженным».[380]
Однако разве «Капитал» писался для того, чтобы стать сухим учебником? Нет. «Рабочие, никогда не читавшие “Капитал”, тем не менее могут верить, что их ощущение, как будто их эксплуатируют, подкреплено наукой».[381] По мнению Энгельса, «Капитал» призван был стать для рабочих Библией, стать средством разжигания революции. И в итоге эта книга выполнила свое предназначение.
Сталь, молот и камень
Взяв в свои руки власть в 1918 году, большевистские вожди сразу же приступили к устранению из российской жизни организованной религии. Они сначала попытались заменить юлианский календарь грегорианским, чтобы людям труднее было следить за чередой праздников Православной церкви. Они также создали такой график рабочих дней, который неизбежно находился в конфликте с религиозными праздниками, а в конечном счете заменили семидневную неделю шестидневной: пять рабочих дней, а шестой выходной. Так они фактически устранили воскресный день, чтобы помешать верующим посещать воскресное богослужение.[382]
В 1920-х годах коммунистическая партия создала Союз воинствующих безбожников, который должен был распространять марксистско-ленинское учение, получившее название «научный атеизм». «В общих чертах научный атеизм соединял в себе веру в социалистическую утопию с нравственной обязанностью проповедовать атеизм и обращать людей в эту веру. Союз воинствующих безбожников был призван распространять этику научного атеизма в качестве альтернативы нравственным учениям популярных богословских систем. Сторонники атеизма утверждали, что религия порождает, если воспользоваться выражением Ницше, «мораль рабов», которая приучает верующего ошибочно считать пассивность нравственным добром.[383] Для этого Союз создал свои атеистические местные «ячейки», систему, которая позволяла сельским жителям узнать об атеизме и обмане религии. Стало выходить и периодическое издание атеистов «Безбожник».
Пятилетний план антирелигиозной пропаганды, принятый в 1932, предусматривал в итоге создание одного миллиона таких ячеек, так что их число превышало число бывших приходов в шестьдесят раз. Количество действующих храмов Русской православной церкви сократилось с 54 тысяч (1914) до 39 тысяч (1928), а затем дошло до 4200 (1941). Под ударом оказалось не только христианство: если в 1922 году насчитывалось 220 мусульманских союзов, то спустя пять лет их осталось уже только семь. Недавно пришедшие к власти коммунисты особенно ненавидели сверхъестественный элемент религии. Марксизм-ленинизм претендовал на исключительное обладание истиной, так что религию сменили «священные» тексты, которые для коммунистов имели статус божественного откровения, поэтому в центре этой системы верований оказались экономические отношения и обмен.
К научному атеизму мы еще вскоре вернемся, но сначала нам следует вспомнить о Ницше, потому что, как показали недавние исследования, в первые годы советской власти влияние немецкого философа в интеллектуальной, социальной и политической сферах было почти так же сильно, как влияние Маркса, Энгельса и Ленина. Выдающаяся исследовательница этого влияния, Бернис Глейзер Розенталь, профессор истории Фордемского университета, утверждает, что, хотя при советской власти на протяжении большинства лет ее существования «имя Ницше не упоминалось или, если упоминалось, то лишь уничижительно», и несмотря на то, что с 1920 года его книги были изъяты из публичных библиотек, кое-где они оставались, а их частные экземпляры передавались из рук в руки, что позже, ближе к концу столетия, стало традицией в Восточной Европе.[384]
Несмотря на все это, считает она, «философ с молотом», как Ницше звали в России, задевал глубокие струны культуры. В какой-то степени дорогу для Ницше проложил Достоевский, а немецкие идеи во многом были совместимы с марксизмом либо развивали темы, которыми пренебрегали Маркс и Энгельс. Представления Ницше о гибкости языка, его презрение к так называемым «старым словам» и его стремление к «новому миру» с соответствующими библейскими нюансами впечатляло «ницшеанских марксистов» (термин Розенталь), таких как Александр Богданов, Анатолий Луначарский и Максим Горький. Кроме того, Ницше и марксисты были единодушны в осуждении индивидуализма: по словам философа, мир был «разорван на клочки и расколот на отдельные части», что для него было источником всех зол. Ницше прославлял иную форму индивидуализма – «самореализацию внутри сообщества».[385] Большевикам также нравилось его представление о вселенной как об иррациональном месте, “где все сдерживает только слепая воля», и его идея, что наука, особенно дарвинизм, унижает человека, поскольку ставит акцент «просто на выживании», а не на творчестве.
Приход Ницше в Россию подготовил не только Достоевский, но и, как считает Розенталь, русская интеллигенция. Она представляла собой движение, зародившееся в середине XIX века, объединявшее преимущественно выходцев из благородных сословий, которые стремились преобразовать Россию, бывшую на тот момент крайне отсталой в плане индустриализации и урбанизации страны. Хотя многие из них были атеистами, они ценили такие кенотические добродетели, как самопожертвование, смирение и любовь, а также верили в то, что идеи более «передовых» стран Западной Европы могут изменить их страну. По мнению Розенталь, фактически это была суррогатная религия, идеология спасения.[386] Присутствие Ницше, предполагает она, отражают псевдонимы некоторых большевиков, в частности, Сталин (Иосиф Джугашвили), Молотов (Вячеслав Скрябин) и Каменев (Лев Розенфельд). «Сталь», «молот» и «камень» напоминают о призыве Ницше: «Будьте тверды!»[387]
К другим более узким культурным феноменам, которые, согласно Розенталь, представляют собой суррогатные религии и отражают постхристианскую ориентацию, относятся русский символизм, футуризм и Пролеткульт – в частности, она говорит о таких людях, как Дмитрий Мережковский, Вячеслав Иванов, Лев Шестов, Анатолий Луначарский, Максим Горький, Александр Богданов и Сергей Эйзенштейн. «Русский символизм, – пишет она, – начинался как религиозное искусство… Эстетическое творчество придает жизни смысл… искусство ведет к познанию высших истин».
Отчасти символизм начинался как отвержение вульгарной массовой культуры. «Произведения символистов обращаются к душе напрямую, помимо интеллекта, они должны были пробуждать цепь тонких ассоциаций и вызывать ощущение тайны и иного мира. Это поэзия, которая скорее внушает, чем утверждает, порой с помощью загадочных выражений или пророческих речей». По мнению Мережковского, «историческое христианство» устарело, но одновременно он утверждал, что религиозная вера так же необходима человеку, как пища. Он искал «новое религиозное сознание», обращаясь к таким людям, как Гете, Пушкин и Толстой, с которыми он расходился по многим отдельным вопросам, но с кем он чувствовал себя союзником – скажем, он стоял за Толстого в момент отлучения последнего от церкви. Мережковский участвовал в создании Религиозно-философского общества в Санкт-Петербурге, которое в итоге было закрыто, поскольку это собрание священнослужителей и мирян, которые общались друг с другом на равных, а также могли открыто обсуждать значение сексуальности, шокировало многих людей, которые приходили на публичные дебаты.[388]
«Соборность» и творчество: «Освобождение от бога». Вячеслав Иванов, Лев Шестов, Николай Бердяев
Вячеслава Иванова, которого Розенталь называет ницшеанским христианином, можно также понять как дионисийский тип человека, верующего в «потерю Я» в результате мистического экстаза и в высвобождение «страстей и инстинктов», подавленных христианством. Красота и творчество были для него главными добродетелями, как и «эмоциональное освобождение». Иванов также исповедовал (как он сам это называл) «мистический анархизм», учение, в котором свобода личности сочеталась с принадлежностью к «общине любви». Его девизом было «неприятие мира», под чем он понимал отказ принимать сотворенный богом мир, а вместо этого решение стремиться к «новому органическому сообществу», где царят свобода, красота и любовь.
На самом деле «мистический анархизм» был просто политизированной версией дионисизма, где ценились и разрушение, и творчество, а потому он явно обладал ницшеанским характером. Однако, по словам Розенталь, Иванов отвергал «волю к власти» Ницше, вместо этого он говорил о безвластии, о новом обществе, где никакой человек не управляет другими. «Здесь нет господства и подчинения. Общество будут скреплять внутренние невидимые узы любви, мифа и жертвы». Иванов не отвергал христианство целиком, но считал, что его надо где-то восполнить, а где-то заменить на нечто иное. Например, на смену христианской церкви должен прийти дионисийский театр, а догму должен заменить «внутренний опыт». В древнем дионисийском театре, говорил он, не было зрителей – каждый присутствующий принимал участие в «оргии действия», которая становилась «очистительной оргией». «Хор был там мистической вещью, воплощением «соборности», где участники отбрасывали то, что их разделяет, чтобы достичь «живого союза», который Иванов мечтал распространить на общество в целом. Именно такой хор, а не созданная недавно Дума, был аутентичным голосом народа». Иванов утверждал, что театр, направленный на бессознательное и «забывающий себя» в «мистическом экстазе», будет формировать «неэгоистичную и общинную душу, которая нужна обществу, свободному от принуждения».
Дионисийский театр не стал популярным, как на то надеялись Иванов и другие, хотя люди говорили о «воле театра» и появились дионисийские театры-кафе, где не было сцены и где проходили эксперименты по взаимодействию автора с присутствующими. Позже Иванов пришел к выводу, что «Дионис в России опасен».
Лев Шестов прославился своими книгами, в которых содержались новые интерпретации Достоевского, Толстого и Ницше. Его ключевой идеей было то, что мы должны «бороться с богом». Он имел в виду следующее: не следует принимать догмы без их тщательного исследования, а иногда от них надо отказаться совершенно; аналогичным образом он нападал на философские системы (включая христианство), поскольку, как он говорил, они отражают попытку насильно придать несуществующее единство миру и, что главное, скрыть от нас ужасы жизни (чего не было у Достоевского и Ницше, но что было у Толстого). Шестов не верил в утопию и не верил в единство людей – страдание, говорил он, всегда индивидуально, а потому (в то время такой вывод мог возмущать людей) философия должна отказаться от поиска вечных истин, а вместо этого «учить людей жить с неопределенностью».[389]
Николай Бердяев говорил о творческой религии, впервые представленной в его книге «Смысл творчества» (1916). Здесь он утверждал, что творческий опыт есть новый тип опыта и что «творческий экстаз» есть «вторжение в иной мир». Творчество для Бердяева было наивысшим актом свободы и таким актом, в котором человек в итоге освобождается от бога или от Христа. Творчество, свобода и личность были для него чем-то вроде постхристианской троицы, и все три эти понятия включали в себя жертву и страдание. «Формальная свобода», как он ее называл, свобода политическая пуста и носит негативный характер в отличие от творчества, позитивной свободы. В новом мире ««жить в опасности» будет добродетелью, а жить в красоте – заповедью… красота – великая сила, и она спасет мир».[390]
Ницшеанские марксисты – это выражение создал американский философ Джордж Клайн – презирали как буржуазную, так и христианскую мораль. По словам философа, они также обладали «страстной волей к будущему», что включало в себя «готовность видеть в живущих людях просто орудия или средства для достижения будущих целей, которым можно подчинить их благополучие или даже жизнь, если цель того требует». Александр Богданов считал, что в подлинно научном обществе люди будут следовать «нормам целесообразности» добровольно, как инженер следует определенным нормам, проектируя мост. Эти нормы будут отражать ценности «нового общества», такие как труд, равенство, коллективизм и «товарищеское сотрудничество». Богданов создал перечень «Десяти норм целесообразности», который призван был заменить древние Десять заповедей. Среди них были следующие:
1. Не должно быть стадного инстинкта.
5. Не должно быть абсолютных норм.
6. Не должно быть инерции.
7. Не следует нарушать чистоту цели.
Он противопоставлял «творчеству» «инерцию», поскольку его беспокоила критика социализма со стороны Ницше, который считал социализм, как и христианство, «моралью рабов».[391]
План: идеал «впереди» вместо идеала «выше». Анатолий Луначарский, Максим Горький, Казимир Малевич
Анатолий Луначарский, еще один ницшеанский марксист по классификации Клайна, утверждал, что идея справедливого и гармоничного общества есть эстетический идеал и что идеал впереди мотивирует людей сильнее, чем идеал выше, который только лишь подпитывает «пассивный мистицизм и поглощенность собой… Задача политического активиста – развивать в людях веру в свои силы, которые позволят достичь лучшего будущего и прийти к нему разумным путем. Задача человека искусства – показать это будущее и вдохновить людей бороться за него, пропитать их “чувством трагедии, радостью борьбы и победы, Прометеевым стремлением, упрямой гордостью, непобедимой смелостью, соединить сердца в общей погоне за Сверхчеловеком”». Луначарский даже в операх Вагнера видел ницшеанский смысл, он считал, что «эти прекрасные иллюзии особенно нужны нам сегодня, что “бог мертв и вселенная лишена значения”». В своей статье «Об искусстве и революции» он выражает одобрение идее Вагнера, что перед искусством и социальными движениями стоит одна и та же задача – «создание сильного и прекрасного [нового] человека, которому революция должна дать мощь, а искусство – красоту».[392]
Это милые с виду слова, но стоит помнить и еще об одном: ницшеанские марксисты также считали, что в борьбе с классовым врагом «все дозволено», даже такие действия, которые «обычно считаются преступными». В книге Луначарского «Религия и социализм» (два тома, вышедшие в 1908 и 1911 годах) один из героев говорит: «Нам придется изменить нашего бога… Необходимо… изобрести новую веру; необходимо создать бога для всех». Такой новой верой, таким новым идеалом для Луначарского был план, по которому будет реконструирован мир. «В труде, в технике [этот новый человек] увидел себя богом и начал диктовать свою волю миру». Луначарский выделял пять этапов развития религии: космизм (анимизм), платонизм, иудаизм, христианство и социализм. Социализм был религией «труда» и «прогресса».
Максим Горький, третий ницшеанский марксист, «писатель номер один» Советского Союза, любимец Сталина, выделялся тем, что включал в эту картину «новую женщину». Она, по его мысли, тоже должна быть героической и независимой, а в утопических научно-фантастических романах Богданова «Красная звезда» (1908) и «Инженер Мэнни» (1913) женщины почти никак не отличаются от мужчин – им в той же мере доступны работа, информация и приятные комнаты для самоубийства, где они могут выбрать, как то советовал Ницше, «умереть в нужное время».[393]
Футуристы – занимавшиеся новым человеком – особенно подчеркивали значение жизни на этой земле, конкретности и индивидуума. Они были одержимы новой техникой, и не просто физикой, но летательными аппаратами, которые подчеркивали увеличение темпа изменений, что, в свою очередь, питало веру в «быстротечность всех вещей как устойчивое состояние». Футуристическая опера «Победа над Солнцем» (1913) несла на себе черты влияния как Вагнера, так и Ницше. «Подтекстом оперы, как и футуризма в целом, была весть Ницше о смерти бога и ее последствиях – о мире, лишенном присущих ему порядка и смысла». Солнце, о котором говорило ее название, – это Аполлон, бог разума, ясности и логики, а потому, как говорит Розенталь, главный враг «утопистов и визионеров». «Его пленение освобождает человечество от тисков необходимости. Хор поет: «Мы свободны, сломанное солнце… Да здравствует тьма!» Соединение несовместимых образов подчеркивает идею отсутствия внутреннего смысла, порядка или цели в этом мире».[394]
«Новые люди» футуристов, пленившие солнце, есть разновидность «варваров» Ницше, мужчин или обоеполых, «но определенно не женщин». Они отличаются необычной величиной, великой силой, они крепки, здоровы и тверды. У них универсальные имена («Авиатор», «Спортсмен»), а черты лица всегда трудноразличимы – в полном противоречии православному богословию, «для которого лицо человека есть миниатюрный образ его христианской личности».
Малевич думал, что кубизм освободил человечество от «рабства» в стремлении подражать природе – новый мир, говорил он, будет создан из новых форм. Супрематизм (самое ницшеанское направление в искусстве, если таковые вообще возможны), по его замыслу, был призван стать творчеством, не связанным природой, разумом, даже содержанием, «чтобы изображать чисто духовную реальность вне мира природы и вещей, выйти в четвертое измерение, в сферу вне смерти». Его «Черный квадрат» (1915) был символом «бесформенности, бездны», тогда как картина «Белое на белом» (1918), представляя чистоту, должна была провозгласить приход зари нового мира, «который построят люди искусства». Он даже называл супрематизм «новым Евангелием».[395]
Ранние ницшеанские альтернативные варианты традиционной религии не выполнили своих обещаний. Мистический анархизм был доктриной, «состряпанной» (говорит Розенталь) Георгием Чулковым (1879–1939); предполагалось, что это будет соединением личной свободы с единством любви, но на практике это была мешанина из Ницше, Герцена, Бакунина и Мережковского, Ибсена, Байрона, утопического социализма, Толстого и Достоевского. Это был отказ принять тот мир, за создание которого нес ответственность бог, связанный с политическим дионисизмом, который подчеркивает связь между разрушением и творчеством. Надо разрушить все традиции и создать «новое органическое общество», основанное на идее «мистической личности», стремящейся к единству с другими, которая противостоит «эмпирической личности», стоящей за свои права и интересы. «Богостроительство» предполагало, что люди из пассивных зрителей станут активными участниками всего. Это отражало идею, что творчество есть в каждом человеке, что «творчество жизни» есть цель существования и что без любящего демократического сообщества освобождение всех людей невозможно.
Вызов, брошенный богу. Владимир Ленин
Эти тенденции стали сильнее под действием Первой мировой войны, которая показывала, как многим казалось, справедливость критики Просвещения – человек не разумен и не благ по своей природе. В этой ситуации материальная и духовная революции шли одновременно. В 1918 году Ленин распорядился о создании нескольких объектов «монументальной пропаганды», к которым относились некоторые башни, «бросающие вызов богу», и другие подобные конструкции (из них известнее всего башня Татлина, хотя она существовала только в виде макета и так никогда и не была сооружена). Луначарский и Иванов видели в массовых публичных праздниках союз людей искусства с народом, что не только обостряло чувство жизни, но и пробуждало в людях «волю к власти», без которой не могло родиться новое общество с его новым спиритуализмом. Это особым образом касалось Коммунистического союза молодежи (Комсомола). Твердость, смелость и воля – эти качества указывали на смешение марксизма с ницшеанством, которое было создано Лениным, Бухариным и Троцким. «Жестокость по отношению к врагам – наш священный долг».[396]
Был ли Ленин тайным последователем Ницше? Несомненно, он, по словам Розенталь, олицетворял в себе волю к власти. В его кабинете в Кремле хранился экземпляр «Заратустры», а в личной библиотеке – «Рождение трагедии», и хотя Гегель, Клаузевиц, Дарвин и Макиавелли оказали на него более непосредственное влияние, его революционный аморализм и элитизм были классическими чертами ницшеанства.
В этом Ленина поддерживал Николай Бухарин, наиболее эрудированный из большевиков, живший в Германии и Австрии. Бухарин мечтал о создании нового общества и нового человека, он думал, что «коммунистическое человечество» можно «выковать» из «человеческого материала, оставшегося от капитализма», считал пролетариат «Прометеевым классом», а новую культуру – «пролетарским авангардом». В частности, он придерживался представлений Ницше о том, что нам надо «пересмотреть смысл жестокости и открыть глаза… Почти все то, что мы называем «высокой культурой», основано на одухотворении жестокости». Коммунизм, полагал он, приведет к созданию культуры, которая выше буржуазной. Теперь у нас «жестокие времена», и мир между социальными классами невозможен. Троцкий был более откровенным пост-ницшеанцем, испытавшим на себе сильное влияние идеи «сверхчеловека» и представления о том, что нынешний век есть век хаоса, а триумф коллективизма будет отражать «волю» народа.
«Высший социально-биологический тип». Пролеткульт
Теперь нам надо рассмотреть ряд крайне специфических культурных явлений, которые прямо связаны с нашей темой. Это, во-первых, появление «Скифов», сборника, объединившего последователей идей Иванова-Разумника (настоящее имя Иванов Разумник Васильевич, 1891–1981), публициста и поэта, который участвовал в создании Вольной философской ассоциации Петрограда (она пришла на смену Санкт-Петербургскому религиозно-философскому обществу), ставшей родным домом для многих приверженцев оккультной доктрины антропософии Рудольфа Штейнера, бывшего теософа.
Идеология «Скифов» проводила границу между «революционным социализмом» и «мещанским социализмом». Приверженцы «скифства» считали себя новым типом, «людьми и творцами, которые, подобно древним скифам, никогда не согласятся на оседлую жизнь любого рода буржуазного мирка», как то произошло во Франции после революции. В представлении Иванова-Разумника это орда, свободно перемещающаяся по степи. Такие «крестьяне-поэты превозносили сельскую местность, противопоставляя ее городу, и были устойчивыми противниками всего интеллектуального». Они прославляли «варварский потенциал народа». «Они не прославляли жестокость, но принимали ее как часть процесса духовного очищения и культурного обновления. В их текстах постоянно встречается выражение «воля к», скажем, «воля к пересечению бездны».[397]
Пролеткульт был более широкой коалицией рабочих клубов, фабричных комитетов, рабочих театров и образовательных обществ. На пике своего развития в 1920 году он насчитывал полмиллиона приверженцев. Пролеткульт видел свою миссию в непосредственном создании нового человека и новой культуры. Его неофициальным теоретиком был Богданов, хотя в центральном комитете председательствовала жена Ленина Надежда Крупская. Павел Керженцев, театральный деятель и издатель, говорил: «Задача пролеткультовцев – развитие самостоятельной пролетарской духовной культуры, обнимающей все сферы человеческого духа – науку, искусство и повседневную жизнь».[398]
Ницше повлиял на писателей Пролеткульта не менее, чем Маркс, они призывали пролетариат становиться «сверхчеловеками», способными на великие подвиги, «даже чудеса». В одной пьесе Павла Бессалько (1887–1920) показаны рабочие, которые не боятся бога, потому что, как они говорят, «мы себе сами бог, судья и закон». В сборнике Владимира Кириллова «Железный Мессия» Иисус изображен как заводской рабочий. Стихи поэтов Пролеткульта клали на музыку, и они «становились революционными гимнами». Восхваляя Пролеткульт, Луначарский сравнивал его с «воинствующей церковью» классического общества, другие восторгались им как освобождением от «духовного рабства» и «духовного подчинения», что достигалось через стирание границ между умственным и физическим трудом – «даже самые блестящие ученые должны также уметь выполнять ручной труд».[399]
Подводя итоги, мы можем сказать, что во время русской революции Прометеев элемент марксизма соединился и ницшеанскими (и даже некоторыми оккультными) идеями, а большевистские пропагандисты предприняли попытку заменить религиозную веру верой в «чудотворную силу науки и техники. Приверженцы космизма, почти оккультной доктрины, занимавшей маргинальное положение в науке, говорили о преодолении смерти, космических путешествиях и бессмертном Сверхчеловеке, который может все».[400]
«Суммарное действие ницшеанских идей, проникших в советское общество через массу разных посредников, было чрезвычайно сильным», – делает вывод Бернис Глейзер Розенталь. Новый советский человек воплощал в себе идею, что людей можно переделывать, «что совершенствование человека возможно… что род человеческий воссоздаст сам себя на основе собственной спецификации». Троцкий ожидал (или по крайней мере говорил о таком ожидании), что социализм создаст «высший социально-биологический тип», фактически Сверхчеловека, который «научится перемещать реки и горы… Средний человек поднимется до уровня Аристотеля, Гете или Маркса [вообразите себе заурядного Гете!] А над этим горным хребтом вознесутся новые вершины».[401] Можно сказать, что в этом же заключалась суть фильмов Эйзенштейна, так ярко отражавших ту эпоху, где герой выходит из хора (из числа рядовых людей), чтобы совершить великие дела, но в то же время остается «одним из нас».
Писатель и художник Сергей Третьяков видел футуриста – архетипического нового человека-творца – в обличье «агитатора-подстрекателя… Такой новый тип рабочего пропитан глубокой ненавистью ко всему неорганизованному, инертному, хаотичному, неподвижному и провинциально отсталому… Он презирает густые сосновые леса, непаханые степи, неиспользуемые водопады, которые текут не в соответствии с нашим порядком… он видит величие в любой вещи, сделанной человеком, призванной преодолевать, подчинять и упорядочивать стихии и инертную материю».
Церковь коммунизма
Это снова прекрасные для ушей слова, но… В первые годы после революции советские вожди, как правило, были убеждены, что религия вредит обществу и что ее можно искоренить из душ – для чего достаточно лишь правильных поощрений и просвещения. Многим казалось, что религия просто «испарится», когда возникнет новый более эгалитарный экономический строй. В ранние годы движение «обновленчества» пыталось вовлечь в свои ряды революционеров по религиозным каналам, но когда из этого ничего не вышло и когда новый экономический строй также не устранил религию, и христиане, и мусульмане стали все больше превращаться в противников. И это привело к целенаправленному созданию альтернативной атеистической религии, в которой было три главных элемента. Появились Постоянная комиссия по вопросам религиозных культов, которая руководила всей политикой в отношении религии, Союз воинствующих безбожников (о котором уже говорилось ранее), призванный распространять идею «ложности религии с научной точки зрения», и атеистические университеты, где обучались новые поколения интеллектуалов.
Союз безбожников был самой активной частью этой программы. Он просуществовал с 1925 по 1941 год, и когда на смену Льву Троцкому пришел Емельян Ярославский, сотрудник Сталина, возникло представление о том, что секуляризация не наступит, пока люди не откажутся от проявлений религиозности. Был предпринят ряд попыток подавить религиозные проявления, заменив их научным атеизмом, вместе с которым, с одобрения Сталина, «начала создаваться широкая и запутанная система церемоний, которая развивалась на протяжении всей советской эпохи… появились советские аналоги крещения, конфирмации, венчания, отпевания» и так далее. В процессе «советского (“красного”) крещения», например, чиновник повторял над младенцем такие слова:
Жизнь становится светлее и прекраснее,
Все быстрее течет ее удивительный поток.
Внезапно тут, в нашей советской семье
Родился маленький человек.
Этот сегодняшний праздник посвящен тому,
Кто принадлежит будущему, и мы говорим ему:
«Добро пожаловать, новый гражданин нашего советского государства».[402]
Пол Фрозе, изучавший советский эксперимент секуляризации, говорит, что русские видели в религии плод невежества – плод ритуалов, воздействия некоторых социальных институтов, системы социальных вознаграждений, награды в виде спасения или аспект государственной жизни. Аргумент «невежества» казался крайне сильным: многие вожди коммунистической партии полагали, что, коль скоро данные науки и плоды техники несовместимы с верой в сверхъестественное, с распространением знаний религия будет исчезать.
Партийные интеллектуалы были знакомы с идеями французского социолога Эмиля Дюркгейма относительно религии: ее стойкость отчасти объясняется «коллективным воодушевлением», участием в ритуале, которое порождает эмоции, и потому, как мы видели, пытались заменить старые ритуалы новыми. Но в то же время они понимали, что без разрушения Православной церкви новые ритуалы не получат распространения. Так начались масштабные – и крайне жестокие – гонения на все традиционные религиозные институты: на церкви, монастыри, суды шариата, религиозные образовательные заведения.
Ярославский был убежден – и говорил об этом Сталину – в том, что слишком открытое нападение вызовет противодействие, и потому жестокость проявилась не сразу. Фактически члены Союза воинствующих безбожников выполняли роль своеобразной церкви коммунистов в 1920-х и начале 1930-х годов; они распространяли атеистические газеты, проводили атеистические лекции, выступали на митингах, куда слушателей обязывали приходить, и насмехались над религиозными институтами. Тексты теоретиков коммунизма почитались как священные, советских вождей изображали святыми, доктрина исторического материализма указывала на то, что рай достижим на земле, в этой жизни. Существовала концепция «советского времени»: будущие поколения будут вспоминать о «первом поколении» как о людях, проложивших дорогу к новому обществу, а потому это первое – золотое – поколение будет «жить вечно» в коллективной памяти человечества, это была секулярная форма бессмертия. Кроме того, религиозных людей наказывали как «неверующих» – они не верили в советскую систему, а потому не принимали участия в битве за «высшие» формы общества.
Ленин особенно ехидно говорил о религии. «Всякая религиозная идея всякого боженьки, всякое кокетничанье с боженькой есть невыразимейшая мерзость… самая опасная мерзость, самая гнусная «зараза». Миллион грехов, пакостей, насилий и зараз физических… гораздо менее опасны, чем тонкая, духовная, приодетая в самые нарядные «идейные» костюмы идея боженьки». Все это становится еще удивительнее из-за того, что по иронии судьбы Ленина забальзамировали – а это, кроме всего прочего, было сознательной имитацией поклонения телам святых, хранящихся в монастырях России, поскольку, как верили православные, останки праведных сохраняются дольше, чем останки обычных смертных.[403]
Однако едкими словами Ленина дело не ограничивалось. Сразу после революции 1917 года и во время последовавшей за ней гражданской войны большевики начали воспринимать церкви, монастыри и духовенство как «потенциальный источник контрреволюционной деятельности». У церкви отнимали собственность, при этом нередко убивали священников, монахов и монахинь. В 1922 году патриарх Тихон письменно выразил свой протест в письме, адресованном Ленину, где говорил об убийстве тысяч священников и монахов и расстреле более ста тысяч верующих. На его протест никто не обратил внимания, самого патриарха отправили в ссылку, а десятилетие спустя он погиб.
Совершались кошмарные злодеяния. Митрополита Киевского Владимира оскопили и расстреляли, Вениамина Санкт-Петербургского погрузили в воду на морозе, так что он стал ледяным столбом, епископа Гермогена Тобольского привязали к гребному колесу парохода, так что его тело растерзали вращающиеся лопасти, а архиепископа Пермского Андроника сожгли живым.[404] Собор Казанской Божией Матери в Санкт-Петербурге превратили в Музей истории религии и атеизма, где экспонаты, среди прочего, демонстрировали «глупость» религии. Уникальный по своей архитектуре собор Христа Спасителя был взорван, и его намеревались заменить храмом Ленина, но в конце концов на его месте сделали бассейн. Колокола храмов забирали на переплавку, а с икон снимали ценные оклады.[405]
Были созданы, как мы уже видели, тысячи «ячеек», которые должны были заменить традиционные приходы, и в них устраивались дискуссии об атеизме, на которых часто выступали «новообращенные»: люди, узревшие свет и отказавшиеся от веры ради научного атеизма. «Не менее одной ячейки» необходимо было создать на каждой фабрике, в каждом государственном учреждении или в каждой школе, а в сельской местности – в каждом колхозе и на каждой машинно-тракторной станции. Как уже говорилось, Союз безбожников намеревался образовать один миллион своих ячеек в стране, хотя до этой цифры их количество так и не доросло.[406]
Молитва или трактор?
Поскольку фабрика казалась теоретикам адекватной заменой церкви как «месту общения, веры и общей цели», городские промышленные предприятия использовались как альтернатива церкви. Машины часто были фокусом собраний людей, представляя собой нечто вроде секулярного алтаря для служения «промышленности, враждебной богу». Общая цель фабрики была призвана заслонить общую цель богослужения. Рабочие должны были заниматься не только трудом, но и общим поклонением. На заводах и в колхозах в технике видели то, что «совершает чудеса» – но демонстрировать эти чудеса призваны были люди, а не бог. На одном пропагандистском плакате красовалась надпись «Молитва или трактор?» – это было два альтернативных орудия изменения мира и улучшения благосостояния общества.
Были и другие научные антирелигиозные инициативы, например исследование святой воды под микроскопом, которое показывало, что она ничем не отличается от обычной. Один экспонат Музея истории религии и атеизма показывал, что все известные нам виды животных не могли бы поместиться в Ноев ковчег.[407] Иногда в школах детям давали задание обратить членов своей семьи в веру научного атеизма. В высших учебных заведениях студентам подробно показывали, как физика, химия, математика и биология позволяют разоблачить обман религии.
В начале 1920-х Троцкий пришел к пониманию, что людям нужны театры и регулярные события, дающие выход эмоциям, так что, захватив власть, большевики стали создавать то, что можно назвать новым богослужением. Они не только резко сменили календарь с юлианского на грегорианский, но и создали новый «литургический» год со своими праздниками, такими как 18 марта, «День Парижской коммуны» (введен в 1918 году); 5 мая, «День печати» (1922); первое воскресенье июня, «Международный день кооперации» (1923); и 7 ноября, «День Великой Октябрьской социалистической революции» (1918).
КГБ настаивал на том, чтобы религиозные газеты просматривались до их печати, а также использовал епископов и духовенство для сбора информации об их коллегах. Эти вещи, как и некоторые другие, скомпрометировали Православную церковь в первые годы советской власти, но в то же время продлили жизнь церкви, что оказалось для нее ценным в долговременной перспективе. Тем не менее метод наказаний и поощрений советских вождей принес свои плоды, так что между 1920-ми и началом Второй мировой войны посещение церквей снизилось с 50 процентов до 20, при этом вероятность того, что дети будут ходить в церковь, если туда ходят родители, была на 10 процентов ниже.[408] В то же время стали появляться маленькие группы верующих, которые собирались тайно.
Однако не следует думать, что эти меры с одинаковой жесткостью осуществляли по всему Советскому Союзу. Польше, например, во многом удалось сохранить свою религиозность; это исключительный случай, но нечто подобное происходило в Литве, где были запрещены микрофоны в церкви, потому что они могли привлечь людей, отвлекая их от работы, и появилась знаменитая «Гора крестов» после того, как советские власти распорядились бульдозерами очистить холм, на котором местные жители воздвигли несколько крестов. В течение одной ночи на ней появилось множество новых крестов, и эти события повторялись много раз, пока власти не отказались от своей затеи. Но в Средней Азии все происходило по-другому: здесь в результате сталинских чисток число верных мусульман значительно уменьшилось; и Ленин, и Сталин считали мусульман этого региона «примитивными», а Сталин говорил, что ислам надлежит уничтожить. Была также проведена кампания, носившая название «худжум»: мусульманских женщин заставляли открыть лицо. Хотя иные женщины были рады такой кампании и подчинились этому требованию, мужчины относились к ней подозрительнее, так что некоторых женщин, снявших паранджу, избивали или даже насиловали.
Представители Союза воинствующих безбожников утверждали, что количество его членов выросло со 100 тысяч в 1926 году до 5,5 миллионов в 1932 году, – это впечатляющая цифра, если она верна (некоторые исследователи полагают, что эти данные сфальсифицированы). Здесь нам трудно интерпретировать факты и данные. Сталинские чистки стали интенсивнее в 1930-х, так что к 1937 году, когда проводилась перепись населения и в анкету входил вопрос о вероисповедании, оказалось, что «религиозная вера и соответствующие действия все еще достаточно широко распространены на территории Советской империи». Это было неприятным открытием для властей, так что «упорство верующих сделалось козлом отпущения для советской идеологической машины» и с «нарушителями» стали обращаться с невиданной ранее жестокостью. Сравнительно недавние исследования указывают на то, что тысячи людей были лишены жизни за «религиозные преступления», а сотни тысяч попали в концлагеря или психиатрические больницы.[409] Физическое истребление верующих приостановилось лишь накануне Второй мировой войны, когда смертельная опасность иностранного вторжения нависла над самим советским режимом. Во время войны практика обращения в атеизм была остановлена, а Союз воинствующих безбожников распустили.
Однако на этом все еще не кончилось. После войны было создано Общество «Знание», которое продолжало дело Союза, так что самая великая во всей истории кампания по истреблению бога возобновилась.