Нацизм и его религия крови
В шестилетнем возрасте Адольф Гитлер непродолжительное время пел в хоре бенедектинского монастыря Ламбах в Австрии. Больше всего мальчику понравилась, как он рассказывал позже, «торжественная роскошь церковных празднеств». Когда в 1919 году он, тридцатилетний бывший солдат, перебрался в Мюнхен, это религиозное чувство сохранилось, но уже потеряло связь с католичеством. Теперь Гитлер участвовал в völkisch движении, которое направляли люди вроде Поля де Лягарда; последний считал, что христианство есть вырождение истинной веры, что как католицизм, так и протестантизм были «искажением» Библии, в которых преимущественно виноват, как думал Лягард, апостол Павел, «иудаизировавший» христианство.[555]
В Вене времен Гитлера циркулировало немало откровенных публикаций, одна из которых называлась «Вперед ко Христу! Откажемся от Павла! Немецкая религия!» Здесь также говорилось, что «вредоносный Павел с его Volk» были «заклятыми врагами Иисуса», так что Павла «следует устранить от входа в Царство Божье», чтобы «истинно немецкая церковь могла распахнуть свои двери». С проблемой еврейского происхождения Иисуса сторонники немецкой веры справлялись разными способами: одни утверждали, что он «ариец», а Теодор Фрич, инженер и антисемит, ставший издателем, утверждал, что жители Галилеи были на самом деле галлами, а те, в свою очередь, были немцами. (Он уверял, что это можно доказать с помощью филологии.) Все это стало важным элементом отношения Гитлера к христианству, а кроме того он видел в Иисусе отражение самого себя, «отважного и гонимого борца с евреями».
Тем не менее Гитлера не смущал тот факт, что крепнущее нацистское движение противостояло традиционным религиям. Доктор Артур Динтер, бывший ученый и драматург, потерявший при трагических обстоятельствах свою юную дочь, призывал к созданию «немецкой национальной церкви», которая будет бороться с модернизмом, материализмом и евреями, «как в целом это делал Иисус» (его Richtrunen призван был заменить Десять заповедей). Гитлер отверг эту идею, сказав Динтеру (который стал членом нацистской партии раньше Гитлера и имел партийный билет номер 5), что не намерен тратить время на «религиозные реформы»; лучше держаться подальше от религиозных вопросов «во веки веков».[556]
Немецкое богословское возрождение. Карл Барт
Однако Гитлер здесь не был последовательным. Когда нацисты пришли к власти, их отношения с религией оставались напряженными. С одной стороны, они исповедовали примитивные представления, с другой, были откровенно циничны и просто заботились о своих интересах. Похоже, у самого Гитлера была какая-то туманная идея «священной вселенной», но на интеллектуальном уровне нацисты в целом не замечали того, что в Германии религиозная мысль переживает возрождение.[557] Этот факт во многом остается недооцененным: на переломе 1920–1930-х десятилетий немцы породили не только «золотое поколение» физиков, философов, историков и отличились в кино, но среди них появился ряд творчески мыслящих богословов. Как писал в 1986 году Алистер Макграт, немецкое богословие современности отличалось своим «неотъемлемым великолепием», но с начала Второй мировой войны «идеологический аналог железного занавеса опустился на Европу, так что идеи немецкого происхождения были исключены из дискуссий мыслителей англоговорящего мира».[558]
Этот немецкий богословский ренессанс – его представляют такие люди, как Альберт Швейцер, Рудольф Штейнер, Карл Барт, Рудольф Бультман, Мартин Бубер и Дитрих Бонхёффер, – недооцененный миром, был сам по себе любопытным феноменом, но нас он интересует по трем причинам. Во-первых, в трудах его представителей апостол Павел занял более почетное место в качестве создателя ранней версии христианства, что, в свою очередь, делало правдоподобнее позднейшие представления нацистов о Павле, как исказившем учение Иисуса. Во-вторых, некоторые из этих мыслителей (в частности, Барт, Бонхёффер и Бубер) отважно противостояли нацизму, и на их примере можно заметить, что на ранних стадиях существования Третьего рейха нацистов всерьез беспокоило традиционное христианство как основная угроза для их авторитета. Тот факт, что данная угроза так и не воплотилась в реальность, остается важнейшей неразгаданной тайной ХХ века для историков и звучит как суровый приговор существованию религии, но мы не можем рассмотреть эту загадку в рамках данной книги. Третья тема, касающаяся нас, – это работы Карла Барта.
Барт (1886–1968) единодушно признан величайшим протестантским богословом своего века, быть может, он даже занимает второе место после Лютера.[559] Он родился в Базеле, где его отец по имени Фриц был служителем церкви и специалистом по Новому Завету и истории церкви первых веков. Барт учился в университетах Берна, Берлина, Тюбингена и Марбурга. В Берлине он посещал семинары профессора Адольфа фон Гарнака в Гиссенском университете, посвященные истории церкви; книга Гарнака «Сущность христианства» (1900) отражает попытку выйти за пределы всех школ библейской критики, расцветших в течение XIX века. Именно здесь Барт впервые столкнулся с идеями либерального богословия (в основном в виде поиска исторического Иисуса), против которых в итоге восстал. Закончив учебу, он вернулся в Швейцарию, где служил пастором.[560]
Барт пришел к убеждению, что «высшая критика» в Германии, хотя она и породила многие методы исследования, тем не менее, упускала из вида суть дела. Интерес к Иисусу как историческому деятелю мешал видеть Иисуса как явленное в откровении слово бога. Создатели Библии предполагали, что ее будут читать определенным образом, но сегодня люди перестали использовать Писание по назначению. В разгар войны Барт начал снова изучать библейские тексты и, в частности, в 1916 году засел за кропотливое изучение Послания к Римлянам апостола Павла. Это оказалось крайне важным для него, и в результате в 1922 году он выпустил свой труд «Послание к Римлянам», где утверждал, что бог спасает лишь тех, «кто верит не в себя, но только в бога», чему и учил Павел.[561] Так Барт подошел к одной крайне важной идее «божественности бога»: что бог «совершенно иной», он радикально отличается от людей.[562]
Именно идея, что бог «совершенно иной», привлекла к Барту внимание других богословов и многих верующих. В тот же год, когда было издано его «Послание к Римлянам», Барт вместе с несколькими другими богословами, включая Рудольфа Бультмана, основал журнал Zwischen den Zeiten («Между временами»), в котором развивалась система, позднее ставшая так называемым «богословием кризиса» (где под «кризисом» понимались Первая мировая война и «греховность», удаленность человека от бога, которую мы обречены ощущать). Zwischen оказывал заметное влияние на умы вплоть до его закрытия в 1933 году.[563]
Таким образом, Барт предложил совершенно новое понимание бога, который стал более абстрактным и в каком-то смысле менее познаваемым, чем раньше. Эта идея, возможно, сделала пропасть между верующими и неверующими более непроходимой, чем когда-либо раньше, поскольку у Барта в определение бога входила его непостижимость (в частности, Фрейд с презрением отнесся к этой идее). Кроме того, представление Барта о «совершенно ином» оказало большое влияние на умы позже, когда совершился «постмодернистский переворот» и понятие «другого» (не только в богословском смысле) стало важнейшим предметом дискуссий (см. главу 26).
Благодаря влиянию богословия Барта, которое поначалу было особенно сильным в Германии, на момент прихода к власти нацистов в 1933 году он был заметной фигурой. Вскоре Барт оказался одним из лидеров – если не важнейшим лидером – церковной оппозиции национал-социализму, которая выразила свою позицию в Барменской декларации 1934 года.[564] В апреле предыдущего года под влиянием нацистов была создана «Евангелическая церковь немецкого народа», провозгласившая свои ключевые принципы, к которым, среди прочего, относился антисемитизм, заявила о запрете на браки между «немцами и евреями» и завершила свою декларацию такими словами: «Нам нужна такая Евангелическая церковь, которая укоренена в нашей нации».[565]
Как ответ на это появилась так называемая Исповедующая церковь, среди основателей которой был и Барт. Ее сторонники отвергли попытку создать немецкую церковь, а также ее основу – нацистскую концепцию «крови и почвы». В мае 1934 года представители Исповедующей церкви встретились в Бармене и написали свою декларацию на основании подготовленного Бартом наброска, где отвергали «ложное учение» о том, «что в нашей жизни якобы могут существовать области, где мы принадлежим не Иисусу Христу, а иным господам». Сам Барт отказался принять присягу безусловной верности Гитлеру, был смещен со своего поста и вернулся в Базель, где продолжал выступать в поддержку евреев.[566]
Христианство в нацистских версиях
Вступив на свой пост, Гитлер какое-то время старался поддерживать хорошие отношения с церквами. Он говорил Геббельсу, что лучше всего «пока вести себя сдержанно и хладнокровно пресекать всякие попытки оказывать неповиновение или вмешиваться в дела государства». На самом же деле фюрер презрительно отзывался о лютеранском духовенстве как о «ничего не значащих мелких людишках… У них нет ни религии, к которой можно было бы относиться серьезно, ни великой позиции, подобной Риму, которую нужно было бы защищать».[567]
Гитлер признавал организационную силу Католической церкви и даже, хотя папа осудил в 1931 году фашизм версии Муссолини как «языческое поклонение государству», два года спустя подписал конкордат с Ватиканом. Со стороны Ватикана над соглашением работал преимущественно кардинал Эудженио Пачелли, государственный секретарь Ватикана, ставший позднее папой Пием XII, который в 1920-х был нунцием в Мюнхене и жил в Берлине. Пачелли удалось отстоять монополию Престола в Германии и сохранить в какой-то степени контроль над образованием ценой дипломатического признания нового режима. (Его спорная биография не входит в круг того, что мы рассматриваем в данной книге.)
Нацисты постепенно подчиняли себе сферу религиозного обучения. Появились новые правила, обязывающие любого родителя заботиться о религиозном образовании детей. Семь католических праздников стали официальными нерабочими днями, а членов нацистской партии, покинувших церковь, заставили туда вернуться. До 1936 года в немецкой армии следили за тем, чтобы каждый солдат был членом Католической или одной из евангелических церквей.
Дальнейшие события показали, что все это было скорее тактическим маневром. Многие считали, что реальной основой нацизма была ницшеанская «смерть бога». Недавно Ричард Штайгман Галл, однако, показал, что нацисты – включая Гитлера – никогда не пытались осуществить свои начальные намерения, в частности свою знаменитую попытку ввести или возродить «языческие» идеалы. Вместо этого нацисты сначала придерживались плана, который носил название «позитивное христианство», где было три ключевые идеи: «духовная борьба с евреями, пропаганда новой общественной этики и синкретизм, направленный на преодоление конфессиональных разделений между протестантами и католиками».
«Позитивные христиане» видели в нацизме борьбу, подобную борьбе Христа, который, как они считали, вел кампанию против евреев. Гитлер, подобно многим нацистским вождям, считал, что Иисус не еврей и что Ветхий Завет следует устранить из христианского вероучения.[568] Второй элемент «позитивного христианства», социальная этика, отражает лозунг: «Общественные потребности выше личной жадности». Эти с виду невинные слова давали нацистам нравственное оправдание, когда те управляли экономикой. Они уверяли, что главным образом стремятся положить конец классовой вражде в Германии и создать, или, точнее, воссоздать, «народное сообщество», естественную и гармоничную целостность.
Последний элемент «позитивного христианства» – стремление к «новому синкретизму» – был в каком-то смысле наиболее важным, поскольку многие нацистские вожди видели в разделении между католиками и протестантами величайшее препятствие для национального единства, которое надо устранить, чтобы вести общество по задуманному пути. Гиммлер говорил об этом совершенно ясно: «Нам надо опасаться мировой державы, которая использует христианство и его структуры, чтобы воспрепятствовать нашему национальному воскресению такими методами, которые нам во всех местах известны». У него были антиклерикальные настроения, но он, по его утверждению, не был противником христианства. Возвышение Volk, общества как мистического, почти божественного явления было главным инструментом преодоления разделений между христианами, а в то же время политическим маневром в битве с враждебными идеями Маркса и материалистических экономистов Запада.[569]
Больше богословствований (над которыми многие нацисты, несмотря на заботы Гиммлера, потешались), «позитивное христианство» стремилось действовать – помогать Volk, поддерживать святость семьи, хранить здоровье, практиковать антисемитизм, участвовать в зимней программе раздачи еды бедным, – а не слишком много думать. В самом деле, эти дела как будто предохраняли от размышления, что в очередной раз отражает страх нацистов перед христианством как самым мощным соперником.
«Расы есть мысли бога». Альфред Розенберг
В годы существования Веймарской республики рационалисты – ученые и преподаватели – непрерывно сражались с националистами, пангерманистами, которые устойчиво верили в избранность Германии, уникальность ее истории, врожденное превосходство ее героев. В «Закате Европы» Освальда Шпенглера говорилось о том, насколько Германия отличается от Франции, США и Великобритании, и такое привлекательное для Гитлера представление становилось все популярнее среди нацистов, по мере того как они приближались к захвату власти. Время от времени Гитлер обрушивал удары на современное искусство и его творцов. Подобно другим вождям нацистов, по своему складу он был антиинтеллектуальным человеком: он считал, что в истории по-настоящему великие люди – это деятели, а не мыслители. Однако существовало одно исключение из этого правила, пример одного мыслителя, который был для германского общества совершенным аутсайдером.
Семья Альфреда Розенберга происходила из Эстонии, которая до 1918 года была одной из прибалтийских провинций России. В детстве его завораживала история, особенно после знакомства с книгой Хьюстона Стюарта Чемберлена «Основы XIX века» на семейном празднике в 1909 году. Он пришел к выводу, что должен отчаянно ненавидеть евреев точно так же, как эстонский опыт учил его ненавидеть русских. Переехав в Мюнхен после прекращения войны в 1918 году, он вскоре вступил в набиравшую силу партию Nationalsozialistische Deutsche Arbeiter-partei («Немецкая национал-социалистическая рабочая партия») и начал писать яростные антисемитские памфлеты. Писательский талант, знание России и владение русским помогли Розенбергу стать партийным экспертом по «Востоку»; он также стал издателем газеты нацистской партии Völkischer Beobachter («Народный наблюдатель»). В 1920-е годы Розенберг с Мартином Борманом и Генрихом Гиммлером пришли к пониманию, что им нужна идеология за пределами Mein Kampf. В 1930 году Розенберг опубликовал труд, который, как он предполагал, станет интеллектуальной основой национал-социализма. По-немецки его название Der Mythus des 20. Jahrhunderts, что обычно переводят как «Миф ХХ века».[570]
«Миф» – беспорядочная и нелогичная книга. Там мы видим яростную критику католичества как главной угрозы немецкой цивилизации – книга растянута на семьсот страниц. Третья часть книги озаглавлена «Грядущий рейх», другие части посвящены «расовой гигиене», образованию, религии и международным отношениям. Розенберг также считал, что Иисус не еврей, что апостол Павел извратил его учение и что именно Павлова, или римская, версия придала христианству его знакомые черты, устранив из него идеи аристократичности и расы и создав «поддельные» доктрины первородного греха, загробной жизни, преисподней в виде пекла, которые Розенберг называл «нездоровыми».[571]
Розенберг поставил перед собой задачу – сейчас его самоуверенность кажется невероятной – создать в Германии новую веру. Он пропагандировал «религию крови», основанную на вере в то, что немцы принадлежат к высшей расе с ее «расовой душой». Он ссылался на работы ведущего нацистского ученого-расиста, антрополога Г. Ф. К. Гюнтера, который, как он утверждал, «нашел научную основу для выявления особых характеристик так называемой нордической арийской расы». Подобно Гитлеру и некоторым другим людям до него, Розенберг старался найти связи с древними обитателями Индии, Греции и Германии и использовал творчество и наследие Рембрандта, Гердера, Вагнера, Фридриха Великого и Генриха Льва, чтобы создать совершенно неправдоподобную, но зато героическую историю, которая помогла бы укоренить нацистскую партию в прошлом Германии. Для Розенберга раса – религия крови – была единственной силой, способной противостоять основным факторам распада: индивидуализму и универсализму. Он отвергал «индивидуализм экономического человека», американский идеал, как «хитрости еврейского ума, направленные на то, чтобы соблазнить человека на его погибель».
Похоже, Гитлер относился к «Мифу» неоднозначно. Он держал у себя рукопись, предоставленную ему Розенбергом, полгода, не давая разрешения на ее публикацию до 15 сентября 1930 года, когда уже произошла сенсационная победа нацистской партии на избирательных участках. Возможно, Гитлер просто выжидал момент, когда положение партии станет настолько крепким, что нацисты уже перестанут бояться утратить поддержку католиков, которой, несомненно, станет меньше после выхода книги. В таком случае он верно предвидел будущее – Ватикан был возмущен аргументами Розенберга и в 1934 году поместил «Миф» в индекс запрещенных книг. Кельнский архиепископ кардинал Шульте создал «штаб обороны» из семи молодых священников, которые работали круглосуточно над выявлением «ошибок» текста Розенберга и опубликовали свои исправления в виде анонимного памфлета, напечатанного одновременно в пяти больших городах, чтобы запутать гестапо. Тем не менее Гитлер продолжал ценить Розенберга, и после начала войны тот получил свое высокое назначение – возглавил Оперативный штаб рейхсляйтера Розенберга, руководивший конфискацией культурных ценностей.
«Миф» прозрачно указывал на проблемы немецкой цивилизации в понимании нацистов – несмотря на то что этот труд не отличался цельностью.[572] И по структуре, и по стилю он оставлял желать лучшего; один мюнхенский коллега Розенберга даже думал, что впридачу к этой книге нужно издать словарь, который помог бы читателю прояснить смысл не менее 850 непонятных слов и выражений. Один немецкий богослов с презрением отозвался об этом труде, назвав его полным маразмом. Однако как только Гитлер одобрил его публикацию, все учебные заведения рейха обязали его приобрести, что сделало Розенберга богатым человеком.
Среди прочего, в этой полной противоречий книге Розенберг говорил, что христианство представляет собой интеллектуальное препятствие для нацистской партии, стремящейся возродить Германию, но окутал свои идеи, как это называли, «нордическим туманом». Он возмущался растущей популярностью астрологии и других суеверий в Германии, критиковал антропософию Штейнера, которая для него была похожа на философии масонских лож. Розенберг утверждал, что культ Вотана мертв, чем отличался от некоторых ранних ортодоксальных нацистов. Но при всем этом он не считал себя атеистом. Отвращение нацистов к церковным организациям имело преимущественно политическую основу, поскольку сторонники Гитлера понимали: если церкви так решат (чего они по большей части не сделали), они могут стать сильнейшей оппозицией нацистской идеологии. Официально, на поверхностном уровне, каждый был свободен верить во что он хочет, если только эти верования не сталкивались с намерениями государства (как то было в случае свидетелей Иеговы, отказывавшихся от военной службы).
Хотя Розенберг уважительно писал об Иисусе Христе как о герое древности, он также хорошо отзывался об арианской ереси, отрицавшей божественность Христа (и широко распространенной среди ранних лангобардов и готов). По словам Роберта Сесила, Розенберг, подобно Гиммлеру, «получал удовольствие от разного рода религиозных ересей». Он также отвергал доктрину первородного греха – по меньшей мере в отношении немцев, – а также представление о загробной жизни и «мрачные описания адских мук». Сидя в тюрьме в Нюрнберге, он писал мемуары, где яснее выражал свои представления: «Существование человека вечно только в его детях или его трудах». Перед казнью он не желал использовать ничего, связанного с религией.
В то же время Розенберг сожалел об упадке христианства, поскольку это породило пустоту, интеллектуальную и эмоциональную, которую могут заполнить либо евреи, либо марксисты. Его суррогатная вера, о которой говорится в «Мифе», основывалась на одном высказывании Поля де Лягарда: «Расы есть мысли бога». Это приводило его непосредственно к «религии крови», в которой (как уже говорилось) каждая раса создавала свою собственную религию и имела свою «расовую душу» – «раса есть внешняя форма души».[573] Только выживание расы позволяет каждой отдельной душе пережить смерть физического тела. В одной из своих речей он говорил: «Из этой таинственной сердцевины… возникает то, что мы называем характером расы [Volkstum] и расовой культурой».
Розенберг открыл для себя средневекового доминиканца Мейстера Экхарта, который уже в 1327 году должен был предстать перед папой и курией, поскольку был обвинен в ереси. Розенберг убедил сам себя в том, что Мейстер Экхарт защищал немецкую веру от римской схоластики и тирании католических прелатов. Он думал, что Экхарт делал то же самое, что сейчас делает он. От Экхарта через Лютера прямая линия вела к теоретику расизма Хьюстону Стюарту Чемберлену, из чего Розенберг делал вывод о том, что Германия всегда стремилась держаться на дистанции от Рима, что она была в богословском смысле чем-то особым.
Из всех предшественников Розенберга самым ценным для него был Чемберлен, что не удивительно, поскольку на тот момент он еще был жив и во многом относился к той же интеллектуальной традиции, что и нацисты. В своих книгах Чемберлен рассуждал об арийской расе. Он понимал, что за пределами языка это фикция, не имеющая отношения к анатомии. Он обходил данный вопрос, говоря, что ариец есть тот, кто себя таковым чувствует, сам опыт, говорящий о том, что я ариец, делает меня арийцем. Это позволило Розенбергу записать многих выдающихся людей прошлого в ряды арийцев, что придало ни на чем не основанной концепции большее правдоподобие. Последний важный элемент к такой конструкции добавил уже упоминавшийся Г. Ф. К. Гюнтер, который утверждал, что нашел научную основу для нордических арийцев – людей, вышедших из Индии и через Грецию попавших в Германию, что по сравнению с «классической» версией перемещения из Греции в Италию и Францию было «северным» вариантом теории.
Розенберг утверждал, что в истории народы, культуры и цивилизации расцветают и приходят в упадок в зависимости от расовой чистоты, из чего следовало как минимум то, что открытость христианства к разным этническим группам приносит вред и неприложима к Германии: «Так, например, немецкий идеал жизни в соответствии с природой, идеал заботы о физической красоте и мужественности натолкнулся на христианское отвержение «плоти» и на сентиментальные идеи сохранения жизни неполноценным детям и права преступникам и людям с наследственными заболеваниями распространять свои дефекты через потомство». Чем «немощнее» становилась нация, пропитанная христианским учением об индивидуализме и любви к человечеству, тем проще было Риму ее покорить или ей управлять. Вот почему нам не следует верить в первородный грех. На митинге в Нюрнберге Розенберг говорил: «Немецкий народ не рожден во грехе, он рожден в чести».[574]
Был и еще один враг – масоны, которые, по словам Розенберга, возникли в Англии, Франции и Италии. Они стояли за индивидуализм и «атомизацию» демократии. Из-за них немецкая традиция чести и аристократизма потеснилась, чтобы дать место более «западным» представлениям о равенстве, причем равенстве не только европейских народов, но и всех рас. Но Розенбергу и этого было недостаточно: самыми отвратительными врагами для него были евреи и марксисты (нередко те и другие в одном лице), из-за чего возник экономический человек как «домысел еврейского ума».
Розенберг видел единственное спасение ото всех этих зол в новой вере. «Связь с расой помогает человеку освободиться от «гнета материализма сего века, падающего на жизнь отдельного человека». Без этой веры мы обречены испытывать разочарование и отчаяние».[575]
В этом заключалась скрытая привлекательность нацизма: «стоять вместе, чувствовать свою силу, совершать подвиги». Люди могли чувствовать себя избранниками, потенциальными героями просто из-за того, что родились немцами, «созданными для величия», тогда как их оппоненты «плывут против течения законов природы». Фактически каждый немец был (ницшеанская идея) сверхчеловеком. «Кровь» была той божественной сущностью, которую следует защищать прежде всего остального.
Почему эта идея оказывала такое огромное влияние? Во многом это объясняется политической обстановкой в Германии после Первой мировой войны и тем фактом, что в интеллектуальном плане – в науке, в философии, в музыке, на театральной сцене, в разных жанрах литературы – Германия первенствовала, а теперь перестала быть предводителем. Сильным чувством разочарования из-за утраты достоинства (что Ницше предсказывал задолго до войны) объясняется то, что люди некритично относились к дурной логике, противоречиям и ошибкам «Мифа». И никто не придавал значения тому, что многие свои важнейшие идеи Розенберг позаимствовал у христианства, коль скоро символы христианства подверглись изменению. «Люди грядущего века сделают из памятников», посвященных героям войны, и старых полей сражений святые места, куда будут приходить паломники новой религии; здесь сердца немцев, устремленные к новому мифу, будут постоянно обновляться».
Новой религии нужны были традиции, но существующие традиции не подходили Второму рейху. Поэтому Розенберг и Гиммлер обратились к саксонским временам. Розенберг предложил создать мемориал в Нижней Саксонии в Вердене, в том месте, где Карл Великий нанес поражение языческим полчищам, он предлагал установить здесь 4500 камней, по числу погибших здесь саксов. В мае 1934 года он организовал празднование семисотлетия битвы при Альтенеше, во время которой была истреблена вся крестьянская община, которая, как объявил католический епископ, придерживалась ереси. Посреди толпы (позже Розенберг уверял, что там собралось сорок тысяч человек), состоящей преимущественно из крестьян и фермеров, он заявил (вызвав «бурные аплодисменты»): «Святая земля немцев – это не Палестина… Наши святые места – некоторые замки на берегах Рейна, добрые земли Нижней Саксонии и прусская крепость Мариенбург».[576]
Розенбергу было легче выполнять свою задачу благодаря фанатичным приверженцам Гитлера – многие немцы видели в нем Мессию и наделяли его сверхъестественной силой. Но другие традиции пришлось фабриковать. К последним относится «кровавое знамя», якобы пропитанное кровью шестнадцати нацистов, убитых в Фельдхеррнхалле во время Мюнхенского путча в ноябре 1923 года. Затем это знамя использовалось для «освящения» других знамен, что напоминало апостольское преемство. В 1934 году останки убитых участников путча с дозволения их семей были перенесены в новый «Храм чести» в Мюнхене. Гитлер называл каждого убитого, чьи останки проносили перед ним в гробу, по имени, а члены Гитлерюгенда отвечали: «Здесь!». С тех пор об умерших нацистах говорили, что их «призвали к знамени Хорста Весселя» – воздавая почести «самому славному из всех нацистских героев» Хорсту Весселю, автору слов партийного гимна.
Традиционные церкви Германии еще в XIX веке отличались национализмом, враждебным отношением к социализму и антисемитизмом, и им было трудно противостоять нацистской партии, хотя католики сопротивлялись ей сильнее, чем протестанты, по крайней мере до прихода Гитлера к власти. После отречения от престола кайзера в ноябре 1918 года евангелические церкви лишились своего главы (их решения утверждал светский правитель), так что они «создали рыхлую ассоциацию из двадцати восьми немецких церквей». Более того, лютеране, которые верили в то, что бог является в истории многократно, а не один раз в лице Христа, оказались «трагически не защищенными от атмосферы тогдашней эйфории». «Христос пришел к нам через Адольфа Гитлера», – говорил один из них.[577]
При этом Розенберг не хотел, чтобы религиозных организаций было слишком много. Подобно Гитлеру и Гиммлеру он понимал, что, если традиционные церкви так решат (чего они, как уже говорилось, не сделали), они могут стать единственной реальной угрозой для национал-социализма. Лягард говорил, что «государство не может создать религию», потому что религия есть нечто, касающееся человека и его души, либо, «если человеку повезло родиться немцем, человека и души его народа». Это беспокоило Розенберга.
«Миф ХХ века» прочло множество людей. Протестантский пастор Генрих Хефмайер, опубликовавший свою критику «Мифа» в 1935 году, признавал, тем не менее, что книгу прочли «все те люди, что не блещут интеллектом».[578] Может быть, этим объясняется то, что ни один из обвиняемых, оказавшихся на одной скамье подсудимых вместе с Розенбергом, не признался в том, что читал эту книгу.
«Неоспоримая жесткость» мира. Якоб Вильгельм Хауэр
По своим великим замыслам богослов Якоб Вильгельм Хауэр (1881–1962), основатель движения «Германская вера», достоин сравнения с Розенбергом. У него, как утверждает историк и антрополог Карла Певе, были миллионы последователей, включая таких знаменитостей, как Матильда Людендорф, Дитрих Клаггес, популярный романист Ганс Гримм и популярный автор книг по антропологии Г. Ф. К. Гюнтер.[579]
Как думают некоторые исследователи, Хауэр задумал создать политическую религию и, подобно Розенбергу, хотел сделать свои идеи идеологической базой национал-социализма, хотя он не пользовался такой поддержкой нацистских вождей, как Розенберг. Испытавший сильное влияние Рудольфа Штейнера и его антропософского движения, которое возвещало начало новой эры духовного творчества, Хауэр обитал в той же интеллектуальной и культурной среде, что и Розенберг. Он черпал свои представления из мистики Volk и Средневековья и считал, что грандиозная индо-германская традиция включает в себя буддизм и индуизм, Грецию и средневековую Германию, а также, если говорить о севере, Эдды и исландские мифы.
Кроме того, у него были еще три взаимосвязанные концепции: быть «пойманным» священным, идти, куда ведет тебя сильная личность, и понимать нужды времени. Эти вещи, думал – или надеялся – он, должен сочетать в себе религиозный и политический гений, который инстинктивно учитывает время и место – то есть этническую обстановку момента. Сюда добавлялся социальный дарвинизм (и ницшеанство), который должен был учитывать «неоспоримую жестокость» мира – готовность идти на конфликт и связанное с ней чувство героизма, «позволяющее нам наслаждаться схваткой жизни, в которой мы побеждаем и проигрываем, радуемся и страдаем, испытываем боль и наслаждение, желание жить и готовность умереть». Это религия крови и почвы (до зевоты знакомая немецкая концепция). Народ не сможет обновиться под воздействием христианской идеи спасения. Вместо этого народ должен понять, что спасение придет к нему из его собственного психологического центра.[580]
Хауэр утверждал, что только политико-религиозный вождь поможет Германии найти истину, а кроме того, он выделял несколько специфических аспектов «конкретного содержания» своей «Германской веры», а именно: великие деятели немецкой истории были пророками, немецкая земля была местом, где совершались откровения, бог избрал немцев и их образ жизни, Германия была особой формой явившего себя божества, битва и трагедия были вечными законами жизни людей – в силу всего этого Германия «была ближе к небу, чем любой рай». «Послушание вождю есть наивысшее благо и самый блаженный мир».[581] Его по сути языческая религия создавала свои собственные символы, и людей здесь во многом сплачивала война на истощение христианства.[582] Хауэр хотел разрушить «секуляризованное христианство» (как он его называл) и заменить его верой в Третий рейх.
Наряду с этим существовал ряд других неоязыческих сект, включая «Общество богопознания» Матильды Людендорф с его крайним национализмом, которое стремилось к обретению «бессмертия расы или народа» с помощью жесткого соблюдения некоторых заповедей – одна из них говорила, что, поскольку смерть неизбежна, нужно, не пропуская ни одного дня, служить Volk. Другой подобной сектой были унитарии Зигрид Хунке, которая учила тому, что все люди разные с духовной точки зрения, но им всем необходимо жить в обществе, которое постоянно ставит под вопрос их верования, которые должны меняться на протяжении жизни.
Все эти вещи отражали идею Ницше о «воле к более сильному и высшему существованию».[583]
Несмотря на хитроумные (часто претендующие на мудрость) идеи и оправдания действий нацистов со стороны протестантских и самодеятельных богословов, Третий рейх давил на христиан все сильнее по мере роста уверенности в устойчивость своего положения у нацистов. Хотя сначала религиозное образование сделали обязательным, позже учеников школ освободили от обязанности посещать общую молитву, а религию как предмет убрали из экзаменов при окончании школы. Затем священникам запретили преподавать религию в специальных классах. К 1935 году, по подсчету Брайана Мойнехэна, гестапо арестовало семь тысяч протестантских пасторов, осмелившихся осудить нацизм с кафедры. В 1937 году гестапо вынесло постановление, сделавшее противозаконной подготовку кандидатов для служения в Исповедующей церкви, а Мартина Нимеллера, ее путеводный свет, отправили в концентрационный лагерь, потому что он отказался от сотрудничества.[584] (Санитар концлагеря Заксенхаузен говорил, что Нимеллер был создан «из железа».)
В 1936 году началась травля католических монастырей: монахов и монахинь обвиняли в незаконной торговле валютой и сексуальных преступлениях. В этом же году митинги в Нюрнберге приобрели откровенно языческий характер – песни, или гимны, которые там пели, казались пародией на христианское богослужение:
Фюрер мой, фюрер,
Ты избавил Германию от ужаснейшей беды,
Благодарю тебя за хлеб мой насущный,
Пребывай со мною долго, не оставь меня,
Фюрер мой, фюрер, моя вера и мой свет.
Все это отражало стремление «дехристианизировать» ритуалы и праздники. На свадьбах, например, жених с невестой получали благословения от «Матери Земли, Отца Неба и всех благодетельных сил воздуха» и читались выдержки из нордических саг. В процессе обряда, аналогичного крещению, младенца качали в тевтонском щите и заворачивали в одеяло, украшенное дубовыми листьями и свастиками. Рождество (сам этот праздник стали называть «Йоль») сменило «празднование зимнего солнцестояния» 21 декабря. От креста нацисты так и не смогли отказаться; в 1937 году была предпринята попытка убрать крест из школьных классов, но потом от этой идеи отказались (быть может, это подтверждает тот факт, что Гиммлер видел в христианстве самую опасную угрозу). Ватикан посылал формальные жалобы в Берлин почти каждый месяц, но режим практически не обращал на них внимания. Некоторые нацистские новшества пугающе напоминали те методы, которые уже были опробованы в сталинской России.
Вероятно, Гитлер считал своим великим достижением то, что он свел на нет протестный потенциал церкви, который мог бы стать большой проблемой для режима, если бы церковь того захотела. Отметим один важный момент: в то время когда религия была особенно нужна, она не смогла справиться с этой задачей. Ей придавалось слишком мало значения.