Важнейшее из дел
Незадолго до Рождества 1996 года писатель Салман Рушди, все еще скрывавшийся от исламских фанатиков, ехал вместе с любимой женщиной и сыном из Сиднея на юг, чтобы провести праздники с другом-писателем, Родни Холлом. В Австралию Рушди приехал, с большими предосторожностями, чтобы выпустить там свою книгу, – и решил на некоторое время там остаться. Охрана заверила его, что опасности нет – ведь никто не знает, что он здесь. На его итальянского переводчика и норвежского издателя уже совершались нападения, японский переводчик был убит, однако самому Рушди пока удавалось ускользать от убийц.
Примерно посередине пути, в маленьком городке под названием Милтон, закончилась аудиокнига, которую Рушди и его семья слушали в машине (это была Гомерова «Илиада») – и Рушди, сидевший за рулем, на долю секунды отвел взгляд от дороги, чтобы достать кассету. В этот-то миг с боковой дороги вылетел на перекресток огромный грузовик. Раздался оглушительный вой и скрежет металла о металл – «пронзительный вопль смерти» – и грузовик врезался в легковую машину Рушди, сминая всмятку дверь со стороны водителя. По счастью, легковушку не затянуло под грузовик – ее отбросило в сторону, на противоположную обочину, и вмяло в дерево. Ветровое стекло разлетелось вдребезги, дверь водителя заклинило; но пассажиры почти не пострадали. Сильнее всех досталось самому Рушди – он получил перелом руки.
В Милтоне имелась своя больница, и почти мгновенно на месте происшествия появилась «скорая помощь». Увидев Рушди, парамедики уставились на него во все глаза. «Простите, – спросил один из них, – вы случайно не Салман Рушди?» Тот, конечно, предпочел бы остаться простым смертным, пострадавшим в аварии, – однако ответил: да, мол, это я. «Ну надо же! Гм… Вы извините, понимаю, момент чертовски неудачный, но… а можно автограф?»
С перепуганным водителем грузовика обошлись не лучше. Подоспели полицейские; они тоже узнали Рушди и стали выяснять у водителя грузовика, какую религию он исповедует. Тот ничего не понимал. «Вера-то здесь при чем?!» – спрашивал он. Его спросили, не исполнял ли он фетву. Оказалось, он не знает, что такое фетва.
Водителя оставили в покое – но и это еще не конец истории. Грузовик, как выяснилось, перевозил удобрения. «Вот так, почти семь лет успешно спасаясь от профессиональных убийц, [Рушди] вместе со своей семьей лишь чудом не оказался погребен под горой навоза».[871]
Это история с хорошим концом; однако мурашки пробегают по коже при мысли, что и сейчас, почти двадцать лет спустя, фетва против Рушди все еще действует. Угрозы, что обрушились на него во имя ислама, быть может, несравнимы с нападением на Всемирный торговый центр в Манхэттене 11 сентября 2001 года – там погибло куда больше людей; однако какой-то молчаливый ужас чувствуется в том, что лишь через двадцать с лишним лет Рушди решился выпустить свои воспоминания. Рушди – атеист, а книга, навлекшая на него гнев исламистов, «Сатанинские стихи», иронически обыгрывает несколько стихов из Корана – столь странных, столь явно противоречащих всему остальному, что некоторые мусульманские богословы видят им лишь одно объяснение: должно быть, эти стихи диктовал пророку не бог, а сатана. Рушди посмеялся над таким нелепым объяснением – и этим навлек на свою голову цепь событий еще более абсурдных, но уже вовсе не смешных.
Мы начали эту книгу рассказом о том, как ужасы и злодеяния, творимые во имя религии, многих отвратили от веры в бога и побудили искать счастья, удовлетворения, смысла жизни на иных путях. Теперь, приближаясь к концу нашего путешествия, мы видим, что поиск этот стал одним из важнейших мотивов современности, что множество глубоких и творческих умов ступили на этот путь с тех пор, как сто тридцать лет назад или около того безумец из книги Ницше изрек свое роковое откровение.
И снова напомним себе, что множество людей – быть может, самых добрых и законопослушных граждан – не видят в смерти бога ровно никакой проблемы. Мысль, что бог мертв, не наполняет их ни тревогой, ни трепетом. Такие люди иронически хмыкнули бы, услышав слова Роберта Музиля, что даже нелюбители метафизики все же ощущают чье-то «космическое присутствие», или замечание Томаса Нагеля, что всем нам свойственно порой смотреть на себя как бы с неизмеримой высоты. Эти наши сограждане – определенно не «любители метафизики» и не склонны искать в повседневности «глубокий смысл». Они просто живут – день за днем, месяц за месяцем: как-то сводят концы с концами, радуются жизни, когда есть чему порадоваться, а метафизических проблем, которыми так озабочены их ближние, вовсе не замечают. Они не ждут, что человечеству когда-нибудь удастся разрешить «великие вопросы», и не тратят времени на прояснение их для себя. В сущности, это самые далекие от религии люди – и, быть может, самые счастливые.
Вспомним и о том, что бесчисленное множество других живет в такой нищете, в таком бесправии, в такой тяжелой ежедневной борьбе за существование, что на размышления о высоком у них не остается ни времени, ни сил. Для таких людей озабоченность смыслом жизни, понимание тонких различий между «жить хорошо» и «вести благую жизнь» – своего рода роскошь, достижение цивилизации. Сама возможность искать смысл жизни – привилегия; и нам не стоит об этом забывать.
Наше путешествие было долгим и насыщенным; однако ни одна книга не вместила бы в себя все достопримечательности, что попадались нам на пути. У нас были причины выбрать отправной точкой Ницше (не в последнюю очередь – потому, что именно в конце XIX века большинство видных ученых перестали верить в бога), однако можно было начать и раньше, с Серена Кьеркегора или Артура Шопенгауэра. Среди более близких к нашему времени мыслителей можно вспомнить Гарольда Блума: его идею литературы как способа жить, его поклонение Шекспиру и Уитмену («Для меня Шекспир и есть бог»), его мысль, что оценка искусства – это отдельное наслаждение, и что даже поэзия представляет собой поле самой беззастенчивой дарвиновской конкуренции; а также его утверждение, что цель всякого великого писателя – создание «гетерокосмосов», иных миров, открытых для всех.
Можно вспомнить теорию социолога Роберта Беллы (следующего в этом вопросе Декарту) о «гражданской религии»: граждане всех религий и конфессий приносят особое, светское поклонение национальным святыням – флагу, гербу, гимну, героям прошедших войн, верят в государственные идеологические мифы, участвуют в ритуалах инаугураций, коронаций, похорон видных политиков, исповедуют сообща приверженность определенным объединяющим концепциям: для США, например, это Конституция со всеми ее поправками, а также то, что Белла называет «сознанием своей миссии». Или можно вспомнить Ричарда Сеннета, музыканта, ставшего социологом и привнесшего в эту науку артистичность своей прежней профессии: он исследует те стороны светского мира, что выходят за пределы традиционных социологических категорий – уважение, мастерство, ритуалы сотрудничества и удовольствие от них, – и прежде всего то, как мы ладим с согражданами, для нас «чужими». На материале светского общества он исследует вопрос, как воплощается в нашей жизни бартовская абстрактная идея «другого» – проблему «другого» считает важнейшей для нашего времени и ищет практические пути ее решения.
Или же можно вспомнить теорию американского адвоката Алана Дершовица о происхождении прав человека: права порождены не богом, не природой, не логикой – они родились из повседневного переживания несправедливости. Добро рождается из зла – не случайно нам сложно договориться друг с другом о проекте идеального общества, но гораздо легче – о том, чего в обществе не должно быть.[872] Или идею Михая Чиксентмихайи из книги «Поток: психология оптимального опыта», где он описывает жизнь как борьбу тревоги со скукой, а цель жизни видит в достижении оптимального баланса между ними – в самоцельной деятельности, деятельности, дарующей наслаждение и не имеющей никаких великих целей вне себя самой, потому что никаких великих целей попросту нет. Он выделяет четыре типа такой деятельности: агон, главный элемент которого – состязание; алеа – игра со случаем; иликс – деятельность, изменяющая обычное восприятие мира; и мимикрия – танец, театр, вообще искусство. Однако, вглядевшись в этот «поток», мы видим в нем лишь еще одно слово, обозначающее все то же – счастливую, насыщенную жизнь (хотя, пожалуй, Чиксентмихайи исследует вопрос о счастье глубже других авторов). Теория его живо напоминает нам о феноменологии – не случайно автор постоянно ссылается на Хайдеггера, Сартра и Мерло-Понти. Бергсон, Рильке, Уайтхед – все они видели жизнь как «поток».
Можно вспомнить все это – и еще многое другое. Однако, начиная наше путешествие, мы стремились не столько перечислить все «достопримечательности» до единой, сколько указать основные дороги, которыми шла в эти годы человеческая мысль, и перекрестки между ними. Одни перекрестки бросаются в глаза, другие едва заметны; но само то, что они существуют, уже сообщает нам многое и дает отправную точку для собственных размышлений и исследований.
Начнем с парафразы слов Томаса Манна, сделанной Джеймсом Вудом: «Идея единой всеобъемлющей истины ныне исчерпана». Манн и Вуд говорили о конкретной истине, однако их слова имеют и более общий смысл. Общая интеллектуальная траектория долгого ХХ века, как модернизма, так и постмодернизма, вся клонится к тому, что никакого «привилегированного», единственно верного взгляда на мир нет и быть не может. Эта мысль имеет серьезнейшие последствия для религии – и не только. За последние 130 лет множество великих политических (колониализм, империализм, коммунизм, фашизм), философских (гегельянство, позитивизм, марксизм), психологических (бессознательное, личность) идей также «исчерпались» – и сменились не новыми «измами», а концепциями куда менее громкими и грандиозными, зато более практичными.