вечно кажется, что можно найти слова получше – вот-вот, сейчас, они вон там, сразу за горизонтом!» И эхом откликается ему Аласдер Макинтайр: «Я верю, что процесс исследования жизни – само по себе благо; а большего искать не стоит».[875]
Итак, секуляризация – не просто переход от веры к неверию: она активно ищет новый путь восприятия и жизни. Она учит нас смотреть на мир, оценивая его деталь за деталью. Все мы не можем стать художниками – но каждый из нас может усвоить художественный взгляд на мир. Говоря словами Сантаяны, искусство показывает нам «конечное совершенство», совершенство без божества. Или, как подытоживает Уоллес Стивенс: «Мы никогда не достигнем цели разумом – но снова и снова достигаем ее чувствами: в поэзии, в счастье, когда смотрим на прекрасный пейзаж или на снежные вершины гор». Смысл жизни – не страховой полис; стоит с этим смириться, и жизнь откроет нам изобилие смыслов.
Однако стоит коснуться еще одного важного вопроса. Подход, описанный нами здесь, имеет еще одну сторону, связанную с отношением к естественным наукам. По мнению Стефана Георге, наука не улучшила мир – скорее, сделала его беднее. Юджин О’Нил полагал, что наука поступила на службу капитализму, и это отвлекло ее от более благородных стремлений. Вирджиния Вулф интересовалась психологией, однако считала, что остальные науки не играют никакой роли в нашей нравственной и эстетической жизни. Для Д. Х. Лоуренса наука, исключив контакт с иррациональным, отдалилась от «жизни». Для Джорджа Стейнера наука безнадежно испорчена, поскольку – как говорил до него и Хайдеггер – целью ее является господство над природой. По словам Гордона Грэхема, наука «не провозглашает истин, в согласии с которыми стоит жить. До сих пор она порождала и порождает лишь технологии удовлетворения желаний». Наконец, Томас Нагель пишет в своей последней книге, что эволюционная картина мира «почти наверняка» неверна.
С некоторыми из этих высказываний согласиться нельзя. Однако они интересны как показатель того, что великий «соперник» религии (выражаясь словами Стивена Джея Гулда) – научный взгляд на мир – отнюдь не получил того всеобщего признания, о котором мечтали многие его приверженцы. Мы уже видели: на свете нет недостатка в тех, кто считает науку вполне достойной заменой религии, кто действительно видит в природных феноменах и процессах достаточно трепета, красоты, очарования и вдохновения, чтобы хватило на всю жизнь. Наука помогает им и в понимании этики – в том, как каждому из нас жить для наибольшего блага всех.
И все же нельзя отрицать, что у многих и многих других такой взгляд на мир не вызывает энтузиазма. Важно отметить, что среди этих других немало высокообразованных людей, и, как правило, они вовсе не «антинаучно» настроены. Однако наука не волнует их так, как, без сомнения, волнует она Докинза, Деннета или Левина. Одной науки этим другим недостаточно. Быть может, им требуется то, что Фрейд называл «осознанием». В начале работы Фрейд полагал, что для исцеления пациенту достаточно получить «правильное объяснение» причин своей болезни – но позже понял, что это объяснение пациенту необходимо еще и «проработать», и привести в согласие с «аффективными компонентами психики».
Быть может, что-то подобное можно сказать и о реакции общества на науку?[876]
«Жажда живого света»
Этому есть по меньшей мере два объяснения. Одно состоит в том, что сама цель науки – если понимать под ней не все более и более точное описание природы, а создание абстрактных теорий о природе, объяснение все большего числа явлений все меньшим количеством формул – слишком далека от нашей повседневной жизни. Она чересчур абстрактна, даже скучна. Абстракции многих завораживают – но большинству людей кажутся слишком сухими и отвлеченными, как любой опыт, в котором не можешь принять участие. (Ученые неустанно призывают нас приучать детей к занятиям наукой, рассказывая, сколько удивительных и ярких переживаний таит в себе научный поиск. Однако само то, что им приходится повторять это снова и снова, ясно показывает, что эти увещевания не работают.)
Уолт Уитмен говорил, что теория эволюции не удовлетворяет «жажду живого света, тепла и доброты». Быть может, поэтому в одно время со знаменитым изречением Ницше такую популярность приобрел феноменологический подход к жизни? Простое ли совпадение, что примерно в одни годы с Ницше развивал свою концепцию Эдмунд Гуссерль? Феноменологический подход – восприятие жизни как неисчерпаемого множества индивидуальных феноменов и переживаний, превознесение индивидуальности, конкретности, неповторимости предметов и событий – остается популярным и сейчас. Причины его популярности уловил Жан-Поль Сартр в своей «лирической феноменологии» – воспевании многообразия проявлений жизни и чистой радости от того, что живешь.
Деннет, Докинз, Левин и другие эволюционные биологи не согласились бы с таким взглядом – и были бы отчасти правы. Сам Дарвин отнюдь не пренебрегал деталями; вся теория эволюции строится на приспособлении и вариативности – ясное свидетельство того, насколько важны детали в истории видов. Как говорил Докинз, у нас теперь есть два способа оценить радугу – поэтический и научный.
Однако вспомним желание Малларме дать имена цветам, «которых нет ни в одном букете», или его взгляд на Стефана Георге:
…И давней боли следы на щеках.
Эти слова говорят о том, чем поэзия отличается от науки – и, возможно, объясняют, почему поэзия привлекает нас по-иному. Восприятие поэзии более непосредственно, чем восприятие науки; поэт предлагает нам то, чего не предлагает ученый. Читая стихи, мы открываем для себя жизнь поэта так, как никогда не откроем жизнь ученого, читая научный трактат. Мы мысленно следуем за Дарвином в его путешествии на «Бигле», следим за рассуждениями, приведшими его к мысли о естественном отборе, и легко соглашаемся, что это величайшее достижение. Биологи добавляют, что это их волнует. (Докинз пишет, что благодаря Дарвину атеизм обрел интеллектуальную полноту и завершенность.) Мы готовы согласиться: когда Нильс Бор понял, что внешние орбиты электронов атома объясняют химические реакции – связав таким образом физику с химией, – наверное, он почувствовал при этом что-то вроде «распахнутой двери бытия», о которой писал Шеймас Хини применительно к поэзии. Быть может, что-то подобное мы можем ощутить и сами.
Однако в поэзии читатель имеет возможность проверить прозрения поэта – и в этом различие: поэт не просто предъявляет читателю свои открытия – он предлагает ему самому открыть нечто о себе. Феноменология дает нам путь бытия в этом мире, говоря словами Хайдеггера, строит нам в мире дом – а наука, при всех ее успехах, этого не делает.
Вторая причина, по которой наука не смогла играть роль, желанную для некоторых ее приверженцев, – что, хотя эволюция и естественный отбор тесно связаны с воспроизведением, а следовательно, с сексом, сама эволюционная биология, когда дело доходит до желания, становится чересчур суха – можно даже сказать, бескровна. Юджин О’Нил много писал о желаниях – будь то желание мести, жажда признания, власти или богатства, или же сексуальное влечение. Но большинство людей понимают под «желанием» прежде всего последнее: плотскую жажду – самое мощное, увлекательное и… что уж там – самое желанное из желаний. Книга Анны Кларк «Желание» носит подзаголовок «История сексуальности в Европе». Генри Джеймс, утописты, Шервуд Андерсон в книге «За пределами желания», Теннесси Уильямс в пьесе «Трамвай “Желание”» – все считали желание величайшим источником счастья и, следовательно, самым разрушительным элементом жизни. Так же думали Стефан Георге, Джеймс Джойс и Филип Рот. Генри Джеймс считал, что в желании корень всех зол. Кристофер Хитченс напоминает нам, что освобождение секса от страха и религиозной тирании – одно из величайших событий ХХ века. Вильгельм Райх был убежден, что «экстаз предпочтительнее аналитики».[877]
Валентина де Сен-Пуан выпустила в 1913 году свой «Манифест похоти», Лежер говорил, что «скованная энергия желания преобразуется в очертания и ритмы». Милан Кундера писал о «тирании» желания, Мишель Фуко – о желании и власти. Жак Лакан очень точно говорил о «желании, которое стучится в дверь, пока его не призна́ют», Жан-Франсуа Лиотар – о том, что «западный человек стремится завоевывать, а не любить», и что влюбленный мужчина чувствует себя «побежденным». В романах, по замечанию одного критика, «снова и снова открываются заново сексуальные мотивы». В сердце всех религий лежит контроль над желанием, и многие церкви считают желание основой всякого греха.
Однако и Натан Цукерман у Рота, и авторы другого жанра, о котором нам стоит упомянуть – антиутопий (Уэллс, Замятин, Гауптман, Хаксли), – не так уж неправы, когда называют желание прежде всего подрывным элементом жизни, источником сумятицы и хаоса (Цукерман убеждается в этом на практике, когда ему поддается). Это происходит, как объясняет Джон Грей – «Ницше нашего времени» по своему острому, афористичному стилю – потому что «сексуальная страсть предназначена для воспроизведения вида: ее не интересует ни благополучие индивида, ни свобода личности».[878] Желание – без сомнения, важнейшая из традиционных сторон жизни; и, как пишет Юджин Гудхарт в «Желании и его последствиях», это сила разрушительная, дестабилизирующая, ведущая к крайностям и эксцессам. Всякое желание имеет право быть исполненным; однако само оно, замечает Джонатан Лир, означает, что в жизни нам чего-то недостает. Форму нашим желаниям, добавляет он, придают идеалы, хотя в то же время «принцип удовольствия готов спорить со всем миром».[879] Кроме того, желание тесно связано с близостью между людьми, о которой мы уже упоминали.