Воксхолл не только послужил живописным антуражем для предложения, но и, вероятно, придавал дополнительной значимости их роману в глазах Изабеллы и сэра Джеймса, тем более что именно там они и познакомились за три недели до последовавшего в конце июня предложения. Где, когда и как именно мужчине надлежит делать предложение, похоже, этикетом той эпохи не регламентировалось. Джентльмен вполне мог направить предложение в письменной форме. Или же он мог найти возможность для частной аудиенции с предметом своей страсти, как это сделал в 1803 году первый серьезный поклонник достопочтенной Эмили Лэм, вернувшийся еще и на следующий день с тем, чтобы предложить «великое множество клятвенных заверений, призвав небо и землю во свидетели того, что способен любить только [ее]», в попытке убедить ее сменить «нет» на «да». Если же мужчина предпочитал спонтанность, то для потаенной беседы не для ушей дуэньи как нельзя лучше подходили музыкальные вечера. Лорд Грэнтем, говорят, сделал предложение леди Генриетте Коул на концерте у леди Солсбери в июне 1805 года, и первая из трех расторгнутых помолвок Эстер Аклом состоялась на концерте у леди Джерси в июне 1811 года. Ну а что до балов, то, по словам одной современницы, оставалось лишь диву даваться, сколь часто «ангелочки-хранительницы вещей своих хозяек в гардеробах» у Альмака – терпеливые служанки – подслушивали шепотом обсуждаемый вопрос и разносили весть о нем по всему городу.
Что до Уильяма Литлтона, то он ни словом о брачных перспективах так и не обмолвился за все время пребывания на море у Спенсеров при Саре вплоть до конца августа 1812 года. Терпеливо выжидая и дальше, леди Спенсер, очевидно, сохраняла надежду. Когда они пригласили Уильяма к себе в Элторп на Рождество, Сара вскипала от предвкушения его прибытия, и наконец 21 декабря он сошел с кареты, и день этот на долгие месяцы запечатлелся в ее сердце. Всем ее родным и близким было к тому времени яснее ясного, что она по уши влюблена в этого своего цветущего поклонника. Своей тете и ближайшей конфидентке леди Энн Бингем, известной в семье как «Нан» или «Нанетта», Сара даже пообещала вести дневник и записывать туда всякую всячину, чтобы отвлечься хоть чуть-чуть от тревожного ожидания – заговорит он, наконец, или нет. А он, то ли опасаясь нового отказа, то ли дожидаясь отъезда прочих гостей, продолжал испытывать ее терпение.
«Он пробыл тут две недели, и, наконец, позавчера, все вышло, – смогла с облегчением написать Сара брату Бобу вскоре после встречи Нового 1813 года, все еще не веря до конца что выходит замуж. – Папа и мама в полном восторге, как и Элторп, как и все, кто любит меня и знает его», – ликовала она. И это была правда. Ее бабушка Спенсер, обычно не особо одобрявшая выбор своих внуков и внучек, на этот раз тут же направила Саре свои поздравления. «Ее сладостная уравновешенность в сочетании с его блестящей живостью соединятся, верю я, замечательнейшим образом», – написала она своему сыну, а следом тут же отправила ему и второе письмо с просьбой поскорее дать ей знать, «когда и где Сара венчается и на что они будут жить».
Никаких признаков тоски по ранее отказавшей Уильям не проявлял. О Саре же говорил исключительно «с бурно-восторженным восхищением» по свидетельству его сестры. «С тех пор, как она согласилась стать его [женой], он почувствовал себя совсем другим человеком», – поведал он ей. Для Сары же просто пределом счастья было «и уважать, и восхищаться, и любить всею полнотою сердца человека, в чьей теплой привязанности уверена». Более того, на двадцать шестом году жизни она была уверена, что в достаточной мере знает себя, чтобы не усомниться: то, что она одобряет сейчас, будет одобрять всегда. На этот раз перед ней даже вопроса не стояло о том, чтобы воспользоваться своим женским правом на отказ.
Глава 3Право на отказ
После ее собственной прошлогодней помолвки Сидни Оуэнсон, вероятно, ликовала не менее, чем вышло бы у леди Сары при всем старании. «Отбиваюсь день за днем, час за часом, и лишь десять минут назад выкроила короткую передышку», – описывала она теперь подруге свои попытки притормозить свадебные приготовления. Вроде бы за этим даже читается решимость расторгнуть скоропалительную помолвку; по крайней мере, следующие три месяца автор знаменитого романа «Дикая ирландка», гремучей смеси высокого романтизма с ирландским национализмом, проведет в 120 милях от своего жениха, разгуливая по вечеринкам, принимая джентльменов у себя в гостях и демонстративно флиртуя.
Сопротивляющаяся невеста была обязана ставшей ей теперь столь нежеланной помолвкой своим высоким друзьям и покровителям маркизу и маркизе Аберкорн, у которых в последние пару лет по большей части и проживала. Познакомившись с нею в Лондоне, где Сидни порхала по светским вечеринкам, купаясь в лучах славы, обрушившейся на нее после публикации «Дикой ирландки», Аберкорны пригласили ее к себе на роль компаньонки, а заодно придворного шута в юбке. Сопровождая их во всех переездах между домами в Мейфэре, графстве Тирон и Мидлсексе, Сидни располагала и достаточным временем для написания новых романов, и роскошной средой для наблюдения за политическими интригами и нравами элиты. Взамен от нее требовались лишь бодрость духа, остроумие и желание развлекать Аберкорнов и их частых гостей своими ирландскими джигами, балладами и наигрышами на арфе. Сделка была недурственная с точки зрения девушки, обожавшей театральность и вращаться в бомонде, к которому по праву рождения точно не принадлежала.
Сидни Оуэнсон
Яростно-независимая, собственноручно вырвавшая себя и свою семью из тисков нужды литературным заработком, Сидни, насколько все могли судить, вполне комфортно ощущала себя, будучи незамужней женщиной в свои тридцать с лишним лет (точного ее возраста никто не знал, а хрупкая фигурка позволяла ей изящно уходить от постановки этого вопроса) [12]. У леди Аберкорн, однако, имелась привычка вмешиваться в личную жизнь тех, кого приняла в свой круг, и она, похоже, решила, что молодой (по крайней мере с виду) и располагающей какими-никакими деньгами Сидни пора замуж.
Покровители Сидни Джон Джеймс Гамильтон, 1-й маркиз Аберкорн, и его третья жена Анна
Возможно, это шло просто от праздной тяги к развлечениям; возможно, от неизжитой тоски по романтике; а возможно, что и от искренней озабоченности репутацией Сидни. Кое-кто решил даже, что леди Аберкорн испугалась, что «ее милая protégée» с ее тягой к эпатажу «доиграется сама и ее во что-нибудь втянет, если она не сбагрит ее с рук, выдав за кого-нибудь респектабельного». Не исключена, наконец, и версия, что сам лорд Аберкорн стал слишком заглядываться на их стройную и игривую компаньонку. Каково бы то ни было, супруги состроили хитрый план – выдать Сидни замуж за своего семейного доктора Чарльза Моргана.
Сэр Чарльз Морган
Готовить почву к тому, чтобы их свести, маркиза начала за несколько недель до личного знакомства Сидни с Чарльзом, состоявшегося летом 1811 года. Тот только что был принят, можно сказать, в большую семью Аберкорнов, получив завидное назначение на пост семейного врача, причем благодаря скорее хорошим манерам и реноме, нежели особым достижениям в медицине. Он прибыл в Баронскорт, ирландскую резиденцию пары, пока Сидни была в отъезде в Лондоне по случаю публикации своего последнего романа, и там Аберкорны быстро преподнесли ему историю об их блестящей подруге и гениальной писательнице мисс Оуэнсон, которая сейчас, увы, в отъезде. Ее же они, в свою очередь, уговорили заочно поприветствовать их нового милого штатного врача какими-нибудь забавными стишками. Так и вышло, по словам самой Сидни, что их очное знакомство с Чарльзом произошло уже «при обстоятельствах… чрезмерно благоприятных для воспламенения романтических чувств, присущих его характеру», хотя, добавляла она, «пробуждать и подпитывать их» выпало на ее долю.
Поначалу ее развлекала откровенная неуклюжесть доктора Моргана, и она с легкостью отвечала на его безобидные заигрывания явно с подачи Аберкорнов. Будучи склонной к флирту настолько, что даже ближайшие подруги называли ее кокеткой, Сидни «с явным восторгом» использовала свои сильные стороны – харизму, уверенность в себе и чувство юмора, снискавшие ей массу поклонников вопреки тому, что красавицей она явно не была. По крайней мере, в понимании современников, указывавших на такие ее изъяны как низкорослость, кривобокость и чуть косящие (при всей их выразительности) большие глаза.
Перед так и лучившимся вниманием к ней застенчиво-сдержанным Чарльзом Морганом она, по ее позднейшему признанию, устоять просто не могла. Он был иной породы, нежели большинство прежних почитателей, которых она завоевывала из числа пусть и смекалистых, но дублинских юристов, священников и военных. «Армия мучеников-страдальцев по Сидни», – так их называла ее сестра Оливия, поскольку сама Сидни, нежась в лучах их лести, никого взаимным вниманием не удостаивала. Кроме, разве что, барристера сэра Чарльза Ормсби – циничного и острого на язык, но ничем не привлекательного вдовца, с которым у нее некогда случился необъяснимо затяжной роман. Подобно Ормсби (и лорду Аберкорну) все ее прежние поклонники были непременно много старше нее и попросту видавшими виды людьми, снизошедшими до щедрых комплиментов в адрес «умной юной души». Но доктор Морган, будучи идеалистом, в искусстве романтики не разбирался. Успев к своим всего-то тридцати годам жениться и овдоветь, он был тих и чуток, «слишком честен, чтобы шутить с правдой» и «недостаточно сведущ, чтобы блистать в обществе». Будучи достаточно красивым в общепринятом понимании, на придирчивый взгляд Сидни он смотрелся «слишком добропорядочным», – и недоставало ему немного плутовства во внешности или манерах, чтобы «дико влюбиться в него». Ну так на то он и был истинным образчиком респектабельности: родился и воспитывался в Лондоне; учился в Итоне и Кембридже; владел несколькими языками; хорошо играл на рояле и пел; был начитан по всем новейшим вопросам науки и философии. Вдобавок ко всем прочим достоинствам доктор Морган располагал еще и вполне уютным частным доходом на сумму около 500 фунтов в год сверх жалования от Аберкорнов.