Она с явным сочувствием отнеслась к побегу своей юной подруги в Дублин ради места и времени для раздумий, хотя вела себя Сидни во время пребывания на родине воистину самоубийственно. «Ты используешь сэра Чарльза очень дурно, на самом деле», – выговорила ей, наконец, леди Аберкорн, наверняка будучи в курсе обмена все более раздраженными письмами между помолвленными в эти самые грозовые недели их романа, полными упреков в жестокости и пренебрежении с его стороны и всяческими оправданиями с ее. «Рекомендую тебе прекратить играть с его чувствами», – настоятельно посоветовала Сидни покровительница.
Пик американских горок их романа пришелся на конец декабря 1811 года, когда только что титулованный сэр Чарльз, до тошноты устав болтаться в подвешенном состоянии, отправил своенравной невесте ультиматум: «Любовь, которой я требую, – это не просто привязанность… Я должен иметь большой банк нежности и черпать из него. Стало быть, если твоя любовь ко мне недостаточно пылка для того, чтобы привести тебя свободной волею ко мне после трехмесячного отсутствия… давай не будем рисковать жизнью, полной бесконечных сожалений и разочарований», – взмолился он, и сообщил, что больше «отсрочек и отговорок» не примет.
Так Сидни оказалась поставленной перед простым выбором: вернуться в Баронскорт и выйти замуж за влюбленного в нее мужчину или по-хорошему расторгнуть помолвку, будучи при этом вполне уверенной, что сможет обеспечивать себя и дальше, оставаясь не замужем. Она была совершенно вольна выбирать, нужно ли и хочется ли ей вступать в брак. В итоге, при такой постановке вопроса ей долго думать не пришлось. Она выбрала Чарльза.
Ситуация у Сидни была, конечно, завидная. Однако вопреки тому, в чем нас пытаются убедить романисты, замужество не всегда было fait accompli [15] для аристократических дебютанток, примерами этого автору служили и некоторые постоянные гости приемов у леди Аберкорн. Мы как-то даже слишком охотно соглашаемся с предположением, что нужда в финансовой безопасности или родительское давление не оставляли девушкам иного выбора, однако в высших эшелонах общества у принадлежавших к ним по праву рождения юных дам ситуация в действительности не была настолько уж черно-белой.
Стимулов выйти замуж у женщин высшего сословия, определенно, имелось в достатке. Вступление в брак повсеместно почиталось за признак вступления во взрослую жизнь: оно в корне меняло их статус, высвобождало из-под власти родителей и, самое главное, из-под постоянного надзора компаньонок. Для среднестатистической благородной дамы, не привыкшей, в отличие от Сидни, к личностной свободе с раннего девичества, брак хотя бы сулил такую степень свободы, какая ей в бытность дебютанткой и не снилась. Замужние дамы могли знакомиться и дружить с теми, кого выберут, свободнее вести беседы, включая приватные, с представителями противоположного пола – и даже одеваться смелее. Замужество позволяло посвятить себя некоему предназначению, в то время как в родительском доме занять себя чем-то осмысленным бывало значительно труднее. В роли хозяйки большого дома, главы семейной благотворительности или верной спутницы видного политика и хозяйки устраиваемых им приемов замужняя дама могла получить стимул и личное удовлетворение, в коих остро нуждалась, в отличие, кстати, от Сидни, вполне реализовавшей себя на писательской стезе.
Брак, несомненно, выглядел привлекательной с финансовой точки зрения перспективой и в глазах рядовой дебютантки эпохи Регентства. В нем была ее главная надежда на воспроизведение привычного образа жизни и сохранение тех роскошеств, к которым она привыкла под родительским кровом. Оставшись одинокой, женщина рисковала столкнуться с неуклонным снижением уровня жизни вплоть до полного обнищания ближе к старости. Хотя родители обычно выделяли дочери равную с младшими сыновьями долю в состоянии, сумма эта шла в качестве приданого и никоим образом не предназначалась для обеспечения ей безбедного существования в гордом одиночестве, тем более что главным ее достоянием была все-таки принадлежность к благородной фамилии. Более того, доля эта обычно не выплачивалась ей до вступления в брак. Она могла рассчитывать разве что на проценты с этой суммы, да и то, скорее всего, лишь после смерти родителей, но и в этом случае с более чем внушительной суммы в 10 000 фунтов их набегало бы самое большее 400–500 фунтов в год, чего было никоим образом недостаточно для аренды дома в модной части города, содержания прислуги, частого обновления гардероба и оплаты разъездов.
Зарабатывать деньги самой в дополнение к доходу с унаследованного капитала юной знатной леди, привыкшей к роскоши, было куда труднее, чем смекалистой Сидни. Среди высших классов, сетовала писательница Присцилла Уэйкфилд, господствовало стойкое и «непреодолимое, как стена», предубеждение против того, чтобы женщина «тратила свое время и способности» на самообеспечение. Женщинам считались подобающими, да и то с натяжкой, лишь виды занятости «без угрозы их благонравию или манерам». Должность гувернантки или платной спутницы в этот ряд вписывались, но ни одна элитная семья не одобрила бы такого трудоустройства своей родственницы без крайней нужды, как это и вышло у Сидни и ее сестры, поскольку это так или иначе означало снижение статуса. Зато оплачиваемые должности при королевском дворе, а особенно при особах королевских кровей, считались идеально подходящими. Там и оклады были заманчивые – от 300 фунтов в год у простой фрейлины до 500 фунтов в год у леди спальни, – и статус незамужней дамы служба при дворе повышала неимоверно, являясь железным свидетельством значимости в обществе и безупречной репутации ее самой и ее семьи, а по социальной значимости роль придворной была сопоставима разве что с ролью жены и матери. Но придворные посты были выбором не из легких, в чем сполна успела убедиться леди Анна Гамильтон, незамужняя дочь герцога, за два срока службы фрейлиной при опальной жене принца-регента Каролине Брауншвейгской. Жесткий придворный протокол лишал фрейлин возможности вести независимую светскую жизнь, и при этом они вынуждены были молча сносить пренебрежительное отношение к себе подобно любым платным компаньонкам. За принцессой Уэльской замечали привычку регулярно глумиться над приданной ей в услужение «целомудренной девой» леди Анной, которую хозяйка окрестила «Жанной д’Арк» и угрожала выдать за первого встречного, чтобы только сбагрить ее с рук.
Оплачиваемая должность «леди-экономки» в одном из королевских дворцов, возможно, была более привлекательным вариантом. В Виндзорском замке ее с 1801 года занимала мисс Джорджиана Таунсенд, дочь виконта, а во дворце Хэмптон-Корт с 1813 года до самой своей смерти в 1825 году – леди Элизабет Сеймур-Конвей, дочь маркиза. Во втором случае, в интересующую нас эпоху, ей полагалось фиксированное жалование в размере 250 фунтов в год, но в реальности она имела в пределах от 650 до 800 фунтов в год за счет чаевых от посетителей, желавших совершить обзорный тур по дворцу. Отдельным бонусом шло бесплатное проживание во дворце, и за все эти щедроты от леди-экономки не требовалось никаких усилий, которые могли бы оскорбить чувства ее благородных родственников.
К превеликому сожалению, однако, денежные вакансии обоего рода открывались крайне редко, конкуренция между претендентками на них развертывалась острейшая, а потому подавляющему большинству незамужних женщин приходилось чем-то жертвовать ради выживания. Неспособность «содержать карету круглогодично», к примеру, была одной из самых удручающих тягот ее незамужней жизни в понимании леди Луизы Стюарт, дочери третьего графа Бьюта. Бюджет позволял ей жить на Глостер-плейс достаточно близко к центру Лондона, но дополнительных 300 фунтов в год на собственный экипаж ей было взять категорически негде. Это лишение сковывало ее свободу передвижения по городу настолько, что временами она вынуждена была сидеть дома (и по большей части в одиночестве) по неделе и даже по десять дней кряду.
Была, однако, и еще одна жертва из разряда неизбежных для одинокой женщины – вне зависимости от ее финансовой состоятельности. Оставаться незамужней означало не только бездетность, но и целибат, поскольку любые добрачные связи романтического характера были для женщин табуированы и влекли изгнание из добропорядочного общества. Мужчины-аристократы могли иметь сколько угодно любовниц, прежде чем позволить «сковать себя по рукам и ногам» узами брака, но для женщины оказаться в постели с мужчиной до брака считалось абсолютно неприличным и несовместимым с дальнейшим пребыванием в великосветских кругах. Соответственно, замужество оставалось для благородной девицы и единственным благопристойным вариантом обзаведения собственными детьми.
Это, конечно же, был вопиющий образчик двойного стандарта. «Мужчина может хоть сотню раз сойти с пути праведности, однако же он всегда может на него вернуться, и все продолжают его к себе приглашать; по трезвой истине своими прегрешениями он придает себе éclat [16], самоутверждается в бомонде и вызывает зависть вместо жалости или брезгливости. А вот женщина, единожды сойдя с пути праведности… становится мишенью для неспешно указующего на нее перста презрения». – Слова эти приписывают Джулии Джонстон, племяннице графа, якобы озвучившей это наблюдение в 1820-х годах. Сказала ли она это в действительности, не столь важно, поскольку сама судьба Джулии служит наглядным подтверждением истинности этих слов: «единожды сойдя с пути праведности» с женатым мужчиной, Джулия обрекла себя на изгнание из высшего света и вынуждена была продолжить свою бесславную карьеру в свите куртизанки Гарриетты Уилсон. И она была далеко не единственной благородной дамой, ступившей на эту кривую дорожку.
В начале 1818 года светское общество было потрясено скандалом с «соблазнением» мисс Гарриет Спенсер, пусть и не дочери графа Спенсера, но девицы благородной и состоявшей в дальнем родстве с самыми выдающимися светилами модного мира – герцогами Мальборо и Девоншир и все тем же графом Спенсером.