К несчастью для сестры лорда Алванли, ее возлюбленный Джон был вторым сыном в семье и, в отличие от здорового, богатого и поздно женившегося старшего брата, не мог себе позволить взять ее в жены после внезапного обнищания. Со временем он женился на другой, причем по странному совпадению (случайному или нет, нам теперь уже и не узнать) именно в 1823 году, когда Алванли начал распродавать с молотка свои земли в уплату долгов. То, что Джон по-прежнему питал чувства к Фрэнсис, а их разрыв стал следствием сугубо практических обстоятельств, явствует из того, что со временем эта пара воссоединилась – в 1831 году, когда ему было сорок пять, а ей тридцать девять лет. Джон рано овдовел, а его финансовые перспективы также внезапно улучшились, поскольку брак его старшего брата оказался бездетным, тот навсегда расстался с женой и решил завещать ему все свое имущество и титул баронета. Так Фрэнсис и оказалась одной из тех счастливиц, кому суждено было избавиться от нежеланного статуса старой девы и успеть обзавестись семьей [19].
Но надежды женщин рушились не только из-за скудного приданого или недостаточной перспективности ухажера. Случалось, что дочери были обязаны неотлучно сидеть при постелях немощных родителей, а их кавалеры гибли или пропадали без вести на полях сражений эпохи не только Регентства, но и нескончаемых войн [20]. И, конечно же, эти женщины, оставшиеся одинокими в силу подобных трагических обстоятельств, стоят особняком в этой истории о нравах того времени. Основную же часть внушительного (вплоть до четверти) меньшинства одиноких женщин высшего класса все-таки составляли принципиально не желавшие выходить замуж. Причины отказа от самой идеи замужества могли быть разные: несклонность к интимной близости с мужчиной; нежелание переходить в подчиненное положение по отношению к мужу; неготовность обременять себя детьми; даже просто отсутствие кого бы то ни было по вкусу в кругу потенциальных почитателей.
В любом случае, право на отказ реально существовало, и множество женщин высшего класса им явно и с готовностью пользовались без всякого видимого страха навлечь на себя родительский гнев, свидетельством чему стал опыт столь видных особ как леди Сара Спенсер и леди Элизабет Вильерс, Эстер Аклом и Эмили Лэм. Даже матери с самыми высокими надеждами на своих дочерей, похоже, вынуждены были мириться с их безразличием к перспективам замужества. В 1822 году миссис Калверт высказала в своем дневнике следующие сокровенные мысли и смутные надежды, что ее только что отпраздновавшая свой двадцать третий день рождения дочь Фанни все-таки найдет себе достойного мужа, как удалось сделать ее сестре Изабелле: «Есть тут у меня на пригляде для нее еще один, но, боюсь, выбери он ее, она и его не примет при всей его милости и благородстве», – писала она с поразительной снисходительностью к дочери. Фанни, будучи давним завсегдатаем балов у Альмака, снискала там себе массу восторженных отзывов, регулярно фиксировавшихся любящей родительницей наряду с чередой ее блестящих партнеров по танцам. Но, стоило миссис Калверт завести разговор об этих молодых людях через месяц-другой по завершении бального сезона, та явно отвечала ей нечто такое, что любящая мать напрочь отказывалась заносить это в свои дневники. Теперь же, когда дни Фанни на этой выставке невест подошли к концу, мать ее, похоже, особо и не сетовала на их безрезультатность, поскольку «дорогая Фан» к этому времени успела сделаться ей «лучшей подругой».
Что бы ни скрывалось за так и не сыгранной свадьбой, высокородным дамам, в отличие от представительниц низших классов, одинокая жизнь обычно ничего особо страшного не сулила. Конечно, и незамужним аристократкам порою приходилось претерпевать определенные лишения, но, как правило, не более тяжкие, чем леди Луизе Стюарт с ее сетованиями на отсутствие собственной кареты. Весьма вероятны были подначки со стороны самодовольных замужних подруг, но вероятность того, что родные позволят им докатиться до одинокого прозябания в беспросветной нужде, была крайне невысока.
В обмен на разрешение оставаться незамужней обычно, судя по всему, действовал молчаливый уговор, по которому одинокая дочь до последней возможности оставалась жить под родительским кровом. Этот вариант был оптимальным не только с точки зрения экономии семейных средств, но и с точки зрения социальной респектабельности, особенно до тех пор, пока незамужняя не вышла из брачного возраста и по-прежнему требовала сопровождения и присмотра согласно действовавшим в светском обществе правилам хорошего тона и приличий. Леди Каролина Брюс и ее младшая сестра леди Фрэнсис несомненно столкнулись с резким противостоянием их отца графа Эйлсбери своей затее отселиться от него на пару в 1793 году в возрасте, соответственно, тридцати и двадцати семи лет, по причине «желания убраться подальше» от него, а главное – от мачехи.
По слухам, которые неизбежно породила их нацеленность на переезд из отчего дома, граф раз за разом твердо отказывал дочерям в ответ на все их мольбы. В итоге сестры вынуждены были согласиться на компромиссный вариант постоянного проживания в его лондонском доме без переездов вместе с ним и мачехой в загородное поместье в Уилтшире и обратно. Не менее жестким был и его отказ Каролине, когда та через шесть лет и выхода замуж Фрэнсис возобновила просьбы о собственном доме. «Нет ни единой добродетели, коей ты не могла бы иметь под моим кровом», – объявил ей отец, но, если она продолжит упорствовать в своей «укоренившейся неприязни» к жизни в родном доме, грозно предупредил он, она рискует «докатиться до жизни непотребной».
Отважная Каролина, однако, оказалась на удивление настойчивой и невосприимчивой к столь тонко завуалированным угрозам и в конце концов добилась своего: отец не без брюзжания назначил ей вполне вольготное содержание 600 фунтов в год с выплатами по 150 фунтов ежеквартально, то есть, никак не меньше процентов с ее ожидаемой доли в наследстве около 10 000 фунтов. Так в возрасте 36 лет она получила возможность снять виллу с садом в Бромптоне, предпочтя этот вариант лондонским задворкам. Она находилась неподалеку от дома мужа ее сестры в Челси, но главное – была ее личным пространством. Там она и жила, судя по всему, в свое удовольствие до самой смерти отца в 1814 году. Ее пособие к тому времени выросло до 900 фунтов в год плюс 25 фунтов на уплату налога на недвижимость. Врач в те годы получал в среднем втрое меньше нее, так что денег ей, вероятно, хватало и на карету, и на скромную прислугу из трех-четырех человек.
Независимость далась Каролине тяжело, и ее достижение выглядит незаурядным, поскольку трудно найти другой пример женщины той эпохи, сумевшей обзавестись собственным домом при хотя бы одном живом родителе. Впрочем, вероятно, немногие к этому стремились; чувство дочернего долга перед семьей, нормы женских приличий и чистая любовь к родителям, должно быть, накрепко привязывали многих к семейному дому одних, привычка дорожить их обществом – других. Однако после смерти родителей женщина, похоже, могла рассчитывать на куда более независимую жизнь, при этом состоятельные семьи явно чувствовали себя обязанными обеспечить ей не просто сносную, а весьма комфортабельную жизнь. Поскольку, как показывает история Каролины, незамужней женщине могли, в действительности, назначить содержание даже более щедрое, чем проценты с ее невостребованного приданого в несколько сотен фунтов в год.
Просвещенные богатые родители наподобие маркиза Дауншира, несомненно, отдавали себе отчет в том, что их дочерям придется во многом труднее, чем младшим сыновьям, и соответствующим образом планировали распределение семейных ресурсов. «Мои мальчики будут служить своей стране и изыщут способы обеспечить себя, – писал он, – а вот дорогие девочки не имеют таких возможностей, но должны терпеливо ждать каприза, любви или даже жадности от какого-нибудь мужчины, чтобы устроиться». Соответственно, он распорядился распределить отложенные на четырех младших сыновей и двух дочерей 40 000 фунтов в пропорции 7:10 в пользу дочерей, предположительно намереваясь повысить доли леди Шарлотты и Сэри Хилл с 4000 до 11 000 фунтов с лишним каждой. Такое перераспределение в их пользу почти утроило проценты с капитала на случай невыхода замуж. В описываемом случае сестры так и прожили со своей матерью до самой безвременной кончины обеих (вероятно, от чахотки) в возрасте 27 и 33 лет; но, если бы хоть одной из них довелось зажить самостоятельно, дополнительный доход стал бы незаменимым подспорьем для поддержания достойного уровня.
Выясняется, что лорд Дауншир был не одинок в таком весьма необычном распределении долей. Любимая тетушка леди Сары Спенсер леди Энн Бингем (она же «Нанетта» или «Нан») была единственной незамужней дочерью своих родителей и получила после смерти в 1799 году ее отца, первого графа Лукана, столь щедрое наследство, что в 1802 году в возрасте тридцати двух лет купила для себя и своей вдовой матери четырехэтажный особняк по соседству с домом Спенсеров и наняла модного архитектора (вероятно, Генри Холланда) для его перестройки под их вкус. Затем в 1819 году она продала его своему племяннику, а на вырученные деньги стала снимать и вовсе роскошный дворец в Ричмонде прямо на берегу Темзы. Леди Луиза и Элизабет Клементс тем временем получили столь щедрое обеспечение после смерти матери в 1817 году, что по нежданному обороту судеб в их семействе после этого с трудом сводить концы с концами были вынуждены их братья. Дочери первого графа Литрима имели по 3000 фунтов в год плюс право проживания (судя по всему, бесплатного) как в фамильном особняке на Гровенор-сквер, так и на вилле напротив дворца Хэмптон-Корт, которую делили с матерью.
Даже в семьях, где денег водилось поменьше, одинокие женщины, похоже, получали стабильное денежное вспомоществование на жизнь со всеми удобствами после смерти родителей. После скоропостижной смерти в 1813 году вдовой графини Портарлингтон ее богатая двоюродная сестра расщедрилась на пенсии по 200 фунтов в год каждой из двух ее незамужних сирот восемнадцати и двадцати девяти лет от роду, оставшихся у нее на попечении. Леди Луиза и Анна Мария Доусон предпочли на эти ден