Чтобы опровергнуть обвинение в том, что к ухаживаниям за богатой наследницей его подтолкнули финансовые трудности, у лорда Стюарта не оставалось иного выбора, кроме как уполномочить своих адвокатов раскрыть на публичных судебных слушаниях источники и размеры его доходов. Тут-то и выяснилось, что миссис Тейлор жестоко заблуждалась. Она ведь полагала, что у лорда Стюарта, как у младшего сына, с деньгами туго и перспективы весьма туманны, а оказалось, что он на заведомого нуждающегося наподобие Уэлсли-Поула не походит ни в коей мере. Текущий доход у лорда Стюарта оказался на уровне почти 18 000 фунтов в год: 15 700 фунтов суммарного оклада на занимаемых им дипломатических, военных и придворных постах плюс 2000 фунтов в год с поместий его отца маркиза Лондондерри. Вдобавок его ждало еще и земельное наследство, приносящее не менее 8000 фунтов в год, а поскольку его сводный старший брат, министр иностранных дел лорд Каслрей был бездетен, то со временем сумма доходов с наследуемых им земельных владений увеличится еще на 18 000 фунтов в год. Да и без учета наследства лорд Стюарт «владел личным имуществом на сумму 26 000 фунтов сверх долговых обязательств». Так разве возможно такое, смиренно вопросил его адвокат, чтобы благородный дворянин с таким состоянием был «склонен платить дань внимания юной леди из сугубо корыстных побуждений?». Лорд-канцлер склонился к заключению, что нет, невозможно.
Но вот от своего возраста его светлости было не так просто откреститься. Хотя адвокаты, умышленно или нет, скостили ему год в своих представлениях суду, ему и по их бумагам в следующем месяце исполнялось сорок. Разница в возрасте между ним и Фрэнсис Энн составляла почти двадцать два года, – и на перспективу столь неравного брака лорд-канцлер взирал почти столь же неодобрительно, как и ее тетя-опекунша, да и, в целом, все наблюдатели. «Видели ли вы что-то ужаснее? – вопрошала одна матрона своих сыновей. – Старый повеса ей в деды годится!» – негодовала она в письме по поводу этой помолвки (для пущего эффекта чуть преувеличив разницу в возрасте). Единодушия относительно пределов допустимого не наблюдалось. Мнения могли сильно розниться и между супругами, и между сестрами, и, что удивительно, между матерью и дочерью. Двадцатичетырехлетняя Гарриет Уильямс-Уинн, к примеру, самолично влюбилась в сорокатрехлетнего соседа и готова была выйти за него, а ее мать этому всячески противодействовала из-за того, что тот был не первой молодости. Аналогичным образом и достопочтенная Мэри Таунсенд в свои 29 лет отнюдь не по настоянию родителей связала свою судьбу с мистером Джорджем Чолмондли, оказавшимся в свои 73 года «на распутье между дорогами в могилу и к алтарю» по ехидному наблюдению потрясенных современников, а отец ее, будучи на двенадцать лет моложе жениха, и вовсе, похоже, был сбит с толку настолько, что от комментариев отказался. Иными словами, строгих правил насчет допустимой разницы в возрасте не имелось.
Разница в возрасте между Фрэнсис Энн и лордом Стюартом стала, однако, объектом беспрецедентных насмешек со стороны сатириков. Просто именно тогда вошли в моду беспощадные издевки над юными дамами, настолько помешанными на выходе «замуж за старых денди, годящихся им в деды», что его светлость стали иронично величать не иначе как «лучший из доступных возлюбленных – в его-то годы». Если за его браком и крылся «расчет», то Чарльз расплатился за это сполна и даже сверх меры. Мало того, что его не пинали только ленивые журналисты, сатирики и карикатуристы, так еще и в свете о нем пошла самая дурная молва. Миссис Тейлор так и не представила суду каких-либо документальных доказательств того, в чем, собственно, состоит его «развязность и распущенность», но множеству людей его круга были, бесспорно, известны в обилии гулявшие среди вхожих в джентльменские клубы Св. Якова истории его приключений. Сам по себе тот факт, что в апреле и мае 1818 года у Уайта принимали ставки на то, женится ли он в итоге на Фрэнсис Энн, свидетельствует о том, что членами, как минимум, этого клуба, вопрос о перспективах их брака живо обсуждался.
Лорд Стюарт по отзывам тех, кому довелось встречаться с ним на континенте в последние годы, снискал себе репутацию человека тщеславного и расточительного. Будучи любителем щеголять в парадных мундирах, густо увешанных военными и гражданскими наградами, он заработал себе прозвища «золотой павлин» и «принц Чарльз». Что до его экстравагантной расточительности, то достаточно сказать, что министерство иностранных дел даже вынуждено было как-то раз направить ему официальное предупреждение о недопустимости трат на его посольское домохозяйство сверх положенного ему оклада.
Вдобавок ходили целые легенды о его любовных похождениях. Репутация распутника в прошлом (и даже в настоящем) в те годы не обязательно делала мужчину недостойным женихом в глазах родителей и общества в целом. Сэр Джон Шелли двенадцать лет состоял во внебрачной связи с замужней леди Хаггерстон (сестрой морганатической жены принца-регента миссис Фитцерберт) к тому дню, когда сделал предложение богатой наследнице Фрэнсис Уинкли, но сосватавшие их его близкие друзья лорд и леди Сефтон, похоже, не придавали этому ни малейшего значения. В точности так же и тот факт, что избранник леди «Гаррио» Кавендиш лорд Гренвиль Левесон-Гоуэр («необычайно красивый» младший сын маркиза Стаффорда) имел двух внебрачных детей – и не от кого-то, а от ее же тети леди Бессборо, – не вызвал возражений отца Гаррио против их помолвки. Свадьба состоялась в 1809 году с полного родительского благословения со стороны обеих семей. Гаррио даже стала одной из целого ряда дам эпохи Регентства, принявших под семейный кров «естественных», как тогда говорили, детей своего мужа, – и это считалось в порядке вещей и делалось с улыбкой и распростертыми объятиями, если, как в данном случае, эти его дети были добрачные.
На самом деле юные дамы эпохи Регентства, искавшие себе мужей в круговерти сезона, были куда менее наивными по части интимных дел, нежели заставили нас полагать пришедшие им на смену чопорные представительницы Викторианской эпохи. В 1808 году, вернувшись с гостевой охоты, граф Спенсер не преминул в деталях рассказать незамужней леди Саре, кто там еще был: любовница хозяина и ее многострадальный супруг; бывшая куртизанка в сопровождении «естественной» дочери ее покойного мужа от другой женщины; и еще целый рой детей, в происхождение которых он предпочел не вдаваться. «Самый подходящий для тебя набор людей!» – весело отреагировала его дочь, прежде чем пересказать этот анекдот своему брату Бобу. Вот и Гаррио наверняка знала о пятнадцатилетнем романе лорда Гренвиля со своей тетей задолго до выхода за него замуж, даже если и не одобряла этой их связи.
С учетом этого не удивительно, что у Чарльза за шесть лет вдовства была пара любовных связей, но вот то, что кое-какие его интрижки всплыли, бесспорно, причинило ущерб его репутации, как и, в целом, не всегда подобающее дипломату поведение. О его романе с герцогиней де Саган на континенте было общеизвестно (в том числе и венской тайной полиции, отслеживавшей каждую его ночь в ее будуаре), да и на родине он как-то раз вызвал весьма недовольные комментарии в свой адрес после того, как воспользовался якобы давкой на выходе из театра для того, чтобы прижаться к дочери одной графини. Также ходили легенды о его уличных драках с венскими кучерами и беспробудном пьянстве, из-за которого он как-то ночью проспал воров, вынесших из его дома все ценное. Еще сообщали, что под его началом британское посольство превратилось в «en bordel et en trîpot» [26]. Если именно об этих его привычках сообщали миссис Тейлор авторы анонимок, нет ничего удивительного в том, что она осуждала их как «неправильные», – другие так и вовсе предпочитали эпитеты посильнее, например, «постыдные».
По поводу его характера адвокат выстроил в суде и вовсе вдохновенную защиту, указывая на «самые трудные и почетные должности» и многочисленные награды и знаки отличия его светлости, – и не суду ставить под сомнение его честь и достоинство. Его светлость прославился доблестью и отвагой на полях сражений и сделал выдающуюся военную карьеру. И, хотя последними дипломатическими назначениями он отчасти обязан политическому влиянию своего сводного брата, даже герцог Веллингтон, будучи, по словам адвоката, «не особо расположенным к этому человеку», вынужден был признать, что Чарльз оказался «отличным послом, добыл информации больше и проник в тайны иностранного двора глубже, чем кто бы то ни было». Конечно, лорд Каслрей, очевидно, полностью полагался на дипломатические способности младшего брата, даже если какие-то аспекты его личного поведения, включая, возможно, и охоту за богатой наследницей, и выводили его из себя.
Родных потенциального жениха ничуть не радовала драма, в которую все они оказались втянуты по прихоти Чарльза, вдруг увлекшегося Фрэнсис Энн. Вся история представляла собой сплошное неудобство, чтобы не сказать неловкость, до такой степени, что премьер-министр кабинета тори призывал своего министра иностранных дел держаться подальше от судебных слушаний и сделать все для того, чтобы и Чарльз в них не впутывался. Да и сам лорд Каслрей желал теперь лишь одного – избежать любых дальнейших «выставлений в ложном свете и, возможно, свежих убийственных подробностей», особенно в части стойких слухов о наследственной «невменяемости» рода Стюартов. Миссис Тейлор полагала, что ограничить в правах следует отнюдь не единственного члена их семьи, и утверждала, что пятью годами ранее Стюарты столкнулись с той же проблемой перед выходом замуж леди Октавии, одной из их младших сестер.
Опасения подобного рода вообще были вещью обыденной при обсуждении вопроса о согласии на брак. Малейший намек на наследственные расстройства приводил семьи с династическими амбициями в состояние тревожной озабоченности. Естественно, такого рода опасения только усугублялись в тех случаях, когда речь, как теперь, шла о выдаче замуж наследницы наподобие Фрэнсис Энн с прицелом родить сына для возобновления мужской линии рода. В своих представлениях в суд семья Стюартов попыталась снять с себя раз и навсегда подозрения подобного рода, строившиеся вокруг предполагаемого душевного расстройства у еще одной их сестры леди Каролины. Новое медицинское заключение отвергало возможность наличия у нее какой бы то ни было наследственной болезни, а ее муж показал под присягой, что у супруги лишь единожды, в 1807 году, случилось «временное умопомрачение», отнесенное врачами на купание в открытом море вскоре после родов, и засвидетельствовал, что после полного выздоровления в тот раз она более «никоим образом умственными расстройствами не страдала и рассудка не теряла». Чтение всех этих подробностей о себе в газетных отчетах едва ли доставило леди Каролине особую радость.