Новобрачные обычно остро сознавали свою уязвимость перед лицом смертельных недугов, поскольку и в родительских семьях практически все они в те годы успевали столкнуться с потерей кого-то из братьев, сестер или родителей. Конечно, от «банальной простуды» и в те годы не умирали, вот только считать таковой можно было разве что легкий насморк без жара или озноба и приступов кашля, поскольку все остальное могло так просто и не пройти даже у самых молодых и здоровых на момент заболевания людей. Повышенная температура и кашель сами по себе могли быть симптомами чего-то более серьезного и трудноизлечимого, как это случилось, к примеру, у леди Кэтрин, графини Абердинской. Весной 1811 года, на шестом году брака, после серии преходящих недомоганий она слегла с «воспалением легких», за которым, как, должно быть, сразу же догадались ее близкие, крылась все та же злополучная чахотка (туберкулез), унесшая двадцатью годами ранее жизнь ее матери, первой маркизы Аберкорн.
Состояние Кэтрин месяц за месяцем ухудшалось, и к декабрю двадцативосьмилетнюю мать троих детей [45] пользовали целых четыре врача, включая выписанного в лондонский дом Абердинов на Аргайлл-стрит специалиста из Шотландии, который, по словам ее заботливого мужа, «творил чудеса». Также граф Абердин клялся своему брату, что «все, на что способна медицина, будет сделано». Увы, без антибиотиков в их арсенале врачи эпохи Регентства мало чем могли помочь своим чахоточным больным. В те годы не было у медиков даже единого мнения относительно «заразности» чахотки, и многие врачи все еще видели причину того, что болезнь эта выкашивала целые семьи, как в случае с Кэтрин, не в инфекции, а в «конституционной предрасположенности» и «врожденной восприимчивости». За неимением действенных лекарств все врачебные вмешательства были направлены просто на купирование острых симптомов и замедление развития болезни; излюбленным же предписанием было длительное пребывание в теплом климате, желательно, на море и с регулярными прогулками под парусом, поскольку морской воздух почитался особо полезным, а для легких даже и целебным.
Пациентам же с запущенной, как у Кэтрин к концу 1811 года, чахоткой обычно просто прописывали постельный режим и лауданум [46] для снижения болезненности мучительных приступов кашля. Также больной наверняка регулярно делали кровопускания, которые, увы, лишь ослабляли ее организм. Вопреки всем усилиям мужа по ее спасению в конце февраля 1812 года Кэтрин умерла все от той же болезни, что ранее унесла жизнь ее сестры Гарриет и брата Клода, а после нее – и сестры Марии, и, вероятно, старшего брата Джеймса.
Будучи причиной до трети преждевременных смертей взрослых лондонцев, чахотка в начале XIX века, в целом, просто-таки свирепствовала. Болезнь эта не делала разницы между бедными и богатыми, ибо от нее не спасали ни хорошее питание, ни дорогие врачи, – и, наряду с холерой и тифом, она прореживала аристократический бомонд и уносила жизни любимых часто задолго до того, как на сцену успевали выйти привычные нам сегодня смертельные недуги наподобие рака и сердечно-сосудистых заболеваний. Брюшной тиф оставил в августе 1809 года вдовой после семи лет замужества леди Гертруду Стюарт, однако, по трагическому совпадению, горевала она по нему всего девятнадцать дней, после чего скончалась от него и сама, причем скоропостижно, в придорожной гостинице на пути обратно в Лондон, оставив круглыми сиротами трех сыновей и дочь.
Но самая очевидная угроза жизни молодой жены шла, можно сказать, в одном пакете со всеми плюсами и минусами замужества. Деторождение, конечно же, имело огромное значение для большинства аристократок, – и не только по причине естественности материнства или отсутствия надежных и безопасных противозачаточных средств, но еще и потому, что благородные женщины (особенно жены пэров) считались обязанными (как минимум, морально) произвести наследников мужского пола, которым со временем отойдут родительские деньги и титулы. От женщин в браке ожидали множества родов с тем, чтобы получить в среднем шесть-семь детей, причем первенца обычно полагалось приносить через год после свадьбы. Неспособность забеременеть в первые же недели совместной жизни становилась для некоторых жен источником крайнего расстройства и даже стыда. По свидетельству Гаррио Кавендиш леди Сара Джерси «разразилась слезами… и покрылась огненным румянцем» всего лишь при вежливом вопросе о том, как проходит беременность у ее младшей сестры. Ведь сама Сара, так и не забеременев после полутора лет замужества, даже сделалась «худой и бледной как скелет», по мнению знакомых, то ли из-за ее тревоги по поводу своего возможного бесплодия, то ли от попыток от него исцелиться «знахарскими» средствами.
Беременность, как таковая, женам из высшего класса давалась сравнительно легко. Большинству даже не приходилось менять привычный распорядок и образ жизни до самых родов, поскольку появление на публике хоть на девятом месяце считалось делом совершенно приемлемым. Сестра леди Джерси леди Мария Дунканнон так и продолжала в сезоне 1807 года находиться на светских вечеринках до самого разъезда под утро вплоть до предпоследней недели перед рождением первенца. А вот сами роды многие регентские дамы явно недолюбливали. Сноха Марии, леди Бессборо, будучи матерью шестерых детей, называла их «ужасающим действом, как бы часто оно ни происходило».
Имелся и риск для жизни роженицы, хотя и не столь серьезный, как нам часто пытаются представить: материнская смертность при родах находилась на уровне 1–2 %. Но и 10–20 случаев на 1000 родов – показатель на два порядка хуже того, что мы имеем в современной британской действительности. Плюс к тому, он еще и не отражает ни дородовую, ни послеродовую смертность, ни летальные исходы от всяческих патологий, накапливающихся вследствие многодетности. Исходя из того факта, что большинству жен эпохи Регентства были известны случаи смерти при родах или от осложнений после них среди родственниц или знакомых, можно предположить, что официальные цифры в ту пору имели свойство сильно приукрашивать действительность. Изабелла Калверт, готовясь к свадьбе в августе 1810 года, сообщала, что им с матерью, которая тогда, кстати, сама была на позднем сроке беременности, известны два случая смерти при родах среди личных знакомых: леди Дирхерст и леди Майлдмей, вышедшие замуж полтора года и год назад соответственно, обе не пережили рождения первенцев. И обеим было всего по двадцать два года от роду.
Как для будущих матерей, так и для их близких каждая беременность была сродни игре в русскую рулетку, поскольку беспроблемные роды в анамнезе не служили гарантией благополучного разрешения от следующей беременности. Исстрадавшись до грызения ногтей в ожидании известий о том, чем завершатся в 1818 году мучительно-затяжные роды у ее младшей сестры Оливии, леди Сидни Морган при поддержке своего мужа Чарльза строго наказала ей более не рисковать и не беременеть хотя бы по той простой причине, что она «так легко отделалась» в последний раз (хотя, вероятно, взывали они к ней не совсем по адресу, и лучше бы им было обратиться с просьбами воздержаться от зачатия детей напрямую к ее мужу). Что усугубляло всеобщее ощущение собственного бессилия, так это неспособность сколь бы то ни было объективно спрогнозировать исход беременности и родов в каждом конкретном случае. Будучи практически ровесницами с крепким здоровьем и доходами, позволявшими пользоваться услугами лучших врачей, леди Сара Литлтон и ее свояченица леди Эстер Элторп, казалось, обе имели прекрасные шансы благополучно пережить ожидавшееся обеими в июне 1818 года родоразрешение; однако, трагическим образом, выжить было суждено лишь одной из них.
В то время как тридцатилетняя Эстер ждала всего лишь первого ребенка, ее свояченица Сара была из них двоих куда более многоопытной по этой части. Случайно ли, нарочно ли избежав беременности в медовый месяц, пришедшийся на зиму 1813–1814 года, она затем благополучно родила двоих детей за два с половиной года и теперь вынашивала третьего в придачу к «прелестной Каролине» и «крепкому и статному при всей его некрасивости» сыну Джорджу (характеристики детей даются с ее собственных слов).
По мере приближения родов Сара из них двоих также выглядела куда более уверенной в их благополучном исходе и в привычно жизнерадостном настроении обсуждала со своим братом Фредериком перспективы выборов, по итогам которых оба будущих отца рисковали лишиться мест в городе. Эстер, напротив, была преисполнена тревожных предчувствий. Ее четырехлетний брак с Элторпом до сей поры складывался сказочно счастливо: он клялся ей в любви и верности, называл своей единственной и даже доверял вскрывать, читать и сортировать письма на свое имя; он в полной мере ценил ее усилия и расходы на приведение в порядок ее любимого с детства родового дома, ставшего их совместным. Для полного счастья им не хватало одного – ребенка. Два выкидыша кряду заставили Эстер усомниться в том, что эта благодать будет им ниспослана. На этот раз лорд Элторп был настроен как никогда позитивно, рассказывал друзьям, что его жена пребывает в самом добром здравии, – вот только сама она за прошедшие с начала беременности месяцы убедилась скорее в обратном, остро почувствовав, что что-то всенепременно пойдет не так; похоже, ей не давала покоя мысль о принцессе Шарлотты, дочери принца-регента, умершей в ноябре минувшего года при родах после мучительных пятидесятичасовых схваток вместе с мертворожденным. «Бедная душа!» – сокрушалась по этому случаю всегда преисполненная сочувствия к ближним миссис Калверт, успевшая примириться и снова подружиться с Эстер, даром что та теперь стала леди Элторп, и оказывавшая ей теперь куда большую поддержку, нежели леди Спенсер, которой сноха, похоже, по-прежнему продолжала действовать на нервы. Впрочем, миссис Калверт подобные переживания были хорошо знакомы и ранее, особенно после потери в 1805 году подруги детства. «Пытаюсь об этом даже не думать, – писала она тогда, – ибо это же не правило, что если она умерла, возлежа [при родах], то подобное же уготовано и мне, и никуда мне от этой мысли не деться, и я на этот раз исп