[49].
Присяжные с готовностью списали самоубийство Джеймса на «умопомрачение» из-за последствий тяжелого ранения, полученного им в 1813 году при осаде Сан-Себастьяна, благо и лечащий врач подтвердил, что «пароксизмы боли вполне могли свести его с ума». Однако слуга полковника мистер Уилер в своих показаниях подчеркивал, что его покойный господин сделался не в себе именно после смерти супруги, и сначала все сокрушался из-за ее кончины, после «повадился подолгу сидеть будто в ступоре», а затем резко вздрагивать и вскакивать «будто от побудки или сигнала тревоги». Так же, хорошо зная полковника, поскольку прослужил у него семнадцать лет, Уилер поведал суду, что тот жаловался, что «не может уснуть от боли». О какой именно боли шла речь – душевной из-за смерти жены или телесной от застарелой раны, – присяжным оставалось только догадываться, но тут Уилер высказал подозрение, что был и еще один источник. Его господин определенно пребывал в острой депрессии после смерти жены. И еще говорили, сообщил он, что усугублялась она тем, что он согласно последней воле покойной должен был якобы жениться на ее юной родственнице, которая как раз гостила у них в Кенвуде во время его самоубийства. Нетрудно вообразить, каким душевным мукам подвергло Джеймса тяжкое бремя необходимости подчиниться планам любимой жены относительно обеспечения его счастья на будущее, – вот он и не выдержал.
Хотя лорда Элторпа от столь удручающего поворота событий судьба избавила, он, тем не менее, погрузился в черную меланхолию на долгие годы после смерти жены, съехал из их семейного особняка в Пэлл-Мэлл обратно в холостяцкие нумера «Олбани» и стал жить еще более замкнуто, чем в юности. Лишь единожды он предпринял некое подобие попытки жениться повторно, да и ту явно не по велению сердца, а по нужде обзавестись-таки наследником: непосредственно перед тем, как в 1834 году он получил, наконец, титул графа Спенсера, то есть, через шестнадцать лет после смерти Эстер, он сделал предложение вдовой кузине леди Изабелле Клинтон, получил отказ – и более никаких попыток подобного рода не предпринимал. Столь долгая скорбь, пожалуй, удивляет нас сегодня не меньше, чем скоропалительные повторные браки, как у лорда Вустера, да еще со всеми «подвязками концов и маневрами», характерными для эпохи Регентства. Но, как ни трудно было хорошо узнать друг друга в светской круговерти сезона и насколько бы ни приходилось соизмерять пыл страстей с практическими соображениями, включая, прежде всего, главное предназначение брака как средства обретения наследников, совершенно очевидно, что союзы по любви были отнюдь не редкостью, а глубокие и часто противоречивые чувства играли немаловажную роль в принятии решений, жениться ли повторно и, если да, то на ком.
Именно так все складывалось и у лорда Абердина. Поначалу все только и говорили о том, что «светоч его жизни угас навеки» после кончины в 1812 году от чахотки его жены Кэтрин. Целый год после ее смерти он фиксировал в своих дневниках ее чуть ли не еженощные явления ему в ночных грезах. По прошествии же положенного года вдовец всерьез задумался о женитьбе на мисс Анне Кавендиш, племяннице пятого герцога Девонширского. Его показная глубокая и долгая скорбь тревожила ее близких, которые при этом еще и опасались, что его интерес к Анне – не что иное, как попытка вступить в mariage de convenance [50], но его мотивы, судя по всему, были далеко не столь цинично-прямолинейны, сколько практичны. Практическая сторона его жизни – ему в двадцать девять лет оставаться отцом трех дочерей без матери и сына-наследника было никак нельзя, – боролась с эмоциональной, подогревавшей в нем, рано осиротевшем, желание обрести покой и стабильность в будущей любви и убеждение в его притягательности для особ противоположного пола, среди которых он слыл «красавцем на загляденье». Но позабыть о Кэтрин было решительно невозможно. «Я узрел природу человека в той форме, в коей она никогда доселе не существовала. И сердце мое должно теперь остыть не только метафорически, прежде чем чувство это сможет измениться или забыться», – заверял он свою сестру. Но сердце его все-таки продолжало биться, и в мыслях своих он все так же ощущал себя способным «лелеять чувства к ней [Анне] более пламенные и чистые, чем к кому-либо».
Так что это был, конечно, не расчет в чистом виде, но и не любовь, а просто надобность в новой жене, и бедной мисс Кавендиш это через некоторое время сделалось предельно ясно. В итоге те ухаживания завершились ничем. А затем в 1815 году с подачи тестя лорда Аберкорна граф женился на вдове старшего брата Кэтрин виконта Гамильтона. Леди Гарриет Гамильтон успела пробыть замужем всего четыре с половиной года, прежде чем тот скончался от некоего «неизлечимого недуга» (вероятно, от все той же чахотки, преследовавшей их семью), а потому оказалась вполне способна понять и разделить все чувства Абердина по случаю безвременной утраты молодой супруги. Брак между ними выглядел предельно разумным, поскольку возвращал вдовцу столь чаемый им домашний очаг, а внука (и теперь уже и законного наследника) дряхлеющего лорда Аберкорна оставлял на попечение не неведомо какой мачехи, а годами проверенной и любимой тети. Вот только, вопреки россказням этого многоопытного сводника, «разумность» этой внутрисемейной женитьбы вдовца на вдове вызывает сомнения. С точки зрения жениха, по меньшей мере. Ведь еще совсем недавно лорд Абердин отзывался о своей будущей второй жене весьма нелестно: «…на вид достаточно мила… но тупее нее я мало кого встречал».
Со стороны Гарриет затея тестя сосватать ее за овдовевшего зятя, похоже, была воспринята не без энтузиазма. Ее, пусть и всего лишь в двадцать два года, но с тремя детьми, перспектива повторного выхода в свет и состязания с юными дебютантками на рынке невест явно не прельщала. Возможно, впрочем, что она даже и запала на весьма красивой наружности Абердина, с которым имела возможность общаться в последние годы в кругу семьи своего покойного мужа.
В целом, однако, вдовы эпохи Регентства вступали в повторные браки значительно реже вдовцов [51]. Многое зависело от личной предрасположенности вдовы к новому замужеству в силу таких факторов, как стесненность в средствах или планы и надежды на будущее. Если наследуемая доля или пенсия вдовы позволяла ей и дальше существовать безбедно, она вполне могла предпочесть «оставаться сама себе хозяйкой и жить припеваючи», где и как ей захочется без оглядки на мужчину, и даже, возможно, сделаться единственной попечительницей собственных детей. Но случалось и такое, что вдовьи доходы оказывались мизерными по сравнению с привычными ей круглыми суммами расходов модной светской дамы или по каким-то причинам не выплачивались вдове в срок; особенно же несладко приходилось женщинам, которые обнаруживали, что муж не оставил им после себя ничего, кроме долгов. Что до будущего образа жизни, любая вдова, пожалуй, была только рада возможности вырваться из нескончаемого круговорота зачатий, беременностей и родов; можно сказать, даже счастлива возвращению к безбрачию, ибо оно избавляло ее от риска повторения участи несчастной леди Марии Дунканнон, проведшей всю взрослую жизнь на сносях и умершей от изношенности организма пятнадцатью родами в сорок шесть лет. С другой стороны, можно ведь было овдоветь и молодой, бездетной и страстно нуждающейся в мужской любви и поддержке, как это произошло с Магдален де Лэнси.
Помимо соображений касаемо желаемого уровня и образа жизни вдове приходилось не менее тщательно взвешивать и репутационные аспекты своих возможных романов, ибо за вдовами, похоже, приглядывали куда пристальнее, чем за вдовцами. И блюсти траур в одежде и поведении от них, в отличие от вдовцов, требовалось неукоснительно. Магдален после смерти сэра Уильяма пришлось месяцами отмахиваться от гнусных инсинуаций и ехидных замечаний других дам, указывавших ей на недостаточную меру скорби по покойному, – в то время как любвеобильного лорда Вустера злые языки не трогали вовсе, поскольку в модном свете считалось, в целом, вполне допустимым, чтобы вдовец по скорому времени после потери супруги принимался утешать себя как умеет. «Она, должно быть, реально сделана из кремня», – вынесла ей приговор леди «Джорджи» Леннокс, дочь герцога Ричмондского, видимо, не дождавшись от Магдален после Ватерлоо подобающих, по ее мнению, многодневных или даже многонедельных рыданий и прочих признаков женской слабости и беспомощности, поскольку та вместо этого, держа себя в руках, деловито занялась организацией похорон мужа и своего собственного переезда из Бельгии обратно на родину. Мнению Джорджи вполне созвучен и отзыв одной знакомой тети Магдален, которая, ознакомившись с присланным тою родным кратким и сухим письмом с известием о гибели мужа, назвала ее «слишком уж собранной, прямо до неловкости для близких». Принадлежащий перу леди де Лэнси пронзительный рассказ о том, каково ей пришлось в Брюсселе на фоне Ватерлоо, возможно, как раз и был ею написан в попытке развеять слухи о собственном бездушии и вернуть себе репутацию должным образом скорбящей вдовы великого мужа.
Слишком поспешный выход вдовы замуж за другого, в целом, делал ее уязвимой для критики за недостаточную печаль по покойному мужу и неуважение к его памяти. Несмотря на то, что Гарриет соблюла положенный годичный траур перед выходом за лорда Абердина – в точности так же, как это делали лорд Вустер и другие вдовцы, – о ее повторном браке одна дама отозвалась подчеркнуто негативно именно из-за того, что «по странному стечению обстоятельств… недолго горевала она по первому мужу».
И об устройстве жизни своих детей, особенно дочерей, вдове приходилось помнить. Более низкий статус второго мужа мог лишить их перспектив. Дочь овдовевшей графини Линдсей леди Шарлотта до конца жизни будет держать зло на свою мать за решение выйти замуж вторично за своего кузена – преподобного Питера Пегуса с репутацией беспробудного пьяницы. Она полагала, что этот «злосчастный брак» матери запер перед нею двери, которые оставались бы открытыми перед дочерью графа, и не позволил ей самой выйти замуж за аристократа. И эти ее упреки имели под собою веские основания. В 1818 году леди Шарлотта Кэмпбелл делала все возможное для сохранения в тайне своей помолвки с наставником старшего сына преподобным Эдвардом Бари, который был ее моложе лет на пятнадцать, именно ради того, чтобы не поставить под угрозу помолвку собственной дочери с наследным сыном одного маркиза. В итоге же в роли пострадавшей едва не оказалась она сама: сын, проведав о тайном романе матери, настолько прогневался, что пригрозил лишить ее пособия, которое выплачивал ей из собственных средств сверх скудной, надо полагать, пенсии по вдовству.