хотел жениться на Элизабет, но та отвергала его предложения из опасения, что развод больно ударит по ее дочерям и мужу Генри.
Однако же она весьма болезненно восприняла решение Борингдона, который, махнув рукой на ее отказы, в тридцать два года обвенчался с юной невестой – по слухам, неимоверной красавицей с огромными синими глазами и к тому же дочерью влиятельного графа и обладательницей внушительного приданого милостью дедушки Роберта Чайлда. Особо страстным их роман, похоже, не был. Джек при внешней импозантности особыми чарами явно не обладал, раз часть современников обращала его фамилию в прозвище «Боринг Дон» [54]. С Аугустой он познакомился в 1803 году, живя по соседству с ее отцом на Беркли-сквер, а предложение ей сделал на следующий год, судя по всему, вскоре после ее дебюта в свете. Как минимум, достаточно убедительную видимость счастливой четы новобрачных они поначалу производили – на радость его родственницам и даже на зависть леди Элизабет. «По-моему, она все видит в ложном свете, и все ее желания и страхи напрасны», – сообщила леди Бессборо собственному любовнику и старому другу Борингдона лорду Левесону-Гоуэру в канун Рождества 1804 года. «Сердцем мне ее жаль, – добавила она, – ибо даже при всей решимости и благонамеренности ее ситуацию не исправишь, – она так и останется ужасной».
Леди Элизабет Монк в Италии за пару лет до романа с лордом Борингдоном, портрет работы ее подруги
И действительно, вопреки надеждам сестры Джека, придерживавшейся «решительного мнения, что это будет не ее [Аугусты] вина, если она не станет ему отменной женой», брат ее и после свадьбы расставаться со старой любовницей не пожелал. Слухи о неладах в семействе Борингдонов поползли первой же осенью после свадьбы, так что леди Аугуста, похоже, действительно узнала о продолжающемся у мужа адюльтере в первые же месяцы замужества. Всеведущая миссис Калверт тогда уже где-то прознала о том, что молодожены вот-вот расстанутся, правда, причиной называла не измену мужа, а то, что «она [Аугуста] говорит, что он с нею настолько суров, что жить с ним попросту невозможно».
Пересуды о состоянии взаимоотношений между супругами продолжились и весной 1805 года. «Имела на днях удовольствие лицезреть лорда Борингдона воочию, – сообщала лорду Гренвилю его мать леди Стаффорд. – По-моему, брак весьма пошел на пользу его прическе», – начала она с маловажного, прежде чем заявить: «…и выглядит он глубоко счастливым, как, говорят, и его женушка, хотя зависть, злоба и разочарование и сеют в последнее время о них прямо противоположные слухи», – вероятно, намекая на продолжающиеся происки леди Элизабет.
Впрочем, склонность леди Стаффорд развеивать слухи о неблагополучии у Борингдонов отнюдь не служила основанием для того, чтобы считать их совсем уж беспочвенными. По всем рассказам Аугусте приходилось много с чем мириться. Для начала с тем, что леди Элизабет оказалась не единственной женщиной на стороне в жизни ее супруга. Практически одновременно с первенцем от Аугусты, появившимся на свет в мае 1806 года, у Борингдона в Бристоле родилась дочь от балерины. Сколько у него еще было романов, история умалчивает. Но репутацию дамского угодника он снискал себе задолго до женитьбы, и по следам описываемой истории с побегом жены газеты пестрели сплетнями о его «пренебрежении ею» и «общеизвестной привязанности к другим особам».
К тому же Борингдон был, похоже, не только неверным мужем, но еще и тираном. «Он ей диктует не только кого посещать, но и в какие именно часы наносить визиты», – отметила в марте 1805 года герцогиня Девонширская, добавляя не без иронии: «Так и вижу, как он по-генеральски приказывает ей, каким маршрутом следовать и в каких пунктах отмечаться: „Направо! Шагом марш! Стой раз-два в три ровно у леди Бессборо! Оттуда к четырем – к дому Д[евонширских]!“ и т. д.». Да и письма самой Аугусты к мужу хотя и начинались с непременного «дражайшая любовь моя», но явственно выдавали ее тревогу о том, как бы его чем не прогневать, и потому читаются слегка диковато в XXI веке: «Я тут совсем разболелась и вынуждена принимать лауданум (ты уж меня не брани)», – писала она в 1806 году. Сообщив затем, что даже в церковь выбраться не смогла, добавила: «Ты только не подумай, что все это от моего небрежения твоими приказами… это все из-за свирепости моей простуды». В другой раз она написала ему: «Надеюсь, милый Борингдон, ты не будешь против, если я схожу в театр на эту пьесу, ведь ты и сам знаешь, что ничто из того, что тебе неприятно, и мне удовольствия не доставит».
Лицемернее всего со стороны Борингдона, между прочим, как раз и было требовать от юной супруги образцово-показательного поведения на фоне собственного распутства. Когда кто-то из слуг уведомил его о том, что в его отсутствие в их дом что-то зачастил с визитами сэр Артур Пэджет, он обрушил на голову Аугусты град упреков. Ей было велено «прекратить шашни с любовником» (не факт, что таковые на тот момент имели место), – и немедленно возвращаться из города в поместье. Этот безапелляционный приказ и стал последней каплей в чаше терпения Аугусты. Несомненно, она пресытилась вопиющим лицемерием мужа и его полнейшим неуважением к ее чувствам – и решила взять ответственность за свою дальнейшую судьбу в собственные руки. «Подготовка к побегу», писали газеты, включала, в частности, тайный вынос из дома ее одежды якобы уволенной горничной, которая на самом деле готовилась встретить хозяйку, как только той представится удобный случай оттуда улизнуть. И, когда такой случай представился, Аугуста воспользовалась им без колебаний. Сказать, что вовсе никаких сожалений она при этом не испытывала, было бы, возможно, и несправедливым по отношению к ней, поскольку газеты писали, что бегству предшествовало «самое нежное и мучительное прощание» с двухлетним сыном Генри [55], – но вот неверного мужа-тирана она точно покинула без всяких сожалений.
Супружеская неверность, подобная той, которую явил свету лорд Борингдон, в эпоху Регентства все еще считалась в аристократических кругах вполне терпимой, но лишь при условии, что все замешанные в адюльтере играют по правилам. Превыше всего от тайных любовников требовались осторожность и воздержание от проявления взаимных чувств на публике, не говоря уже о неукоснительном соблюдении правил вежливости и приличий при появлении в свете на пару с законными супругами. До тех пор, пока эта видимость благопристойности на публике соблюдалась, неверные мужья обычно могли не опасаться того, что кто-то полезет в их тайную жизнь. Осуждение было уготовано прежде всего тем, кто имел неосторожность вынести свои прегрешения из-за закрытых дверей частных покоев на свет, да еще и унизив при этом своих жен. Маркиз Аберкорн, к примеру, подвергся остракизму лишь после того, как допустил выставление портрета, изображающего его с любовницей и их сыном-бастардом, в Королевской Академии, а младший брат сэра Артура достопочтенный Беркли Пэджет был «резко» осужден герцогом Йорским (и не только) и вовсе лишь после ухода от законной жены и детей к куртизанке Эми Уилсон с последующими регулярными появлениями с тою на публике, поскольку «оскорблял тем самым весь город… помимо чувств своей несчастной жены».
Уровень терпимости к неверности был, на самом деле, столь высок, что множество аристократок, похоже, вступало в брак, вполне ожидая от своих мужей, что те не устоят перед искушениями, и на эпизодические измены реагировало вполне спокойно. Фрэнсис, давая согласие стать леди Шелли, это предвидела и решила упредить события. Зная, что не только записные красавицы (включая ту же Аугусту) напропалую флиртуют с ее мужем сэром Джоном, но еще и его любовница с двенадцатилетним стажем леди Хаггерстон не желает его терять, она после их свадьбы в 1807 году вознамерилась окружить его таким счастьем у них дома, чтобы смотреть на сторону ему было недосуг. «Я задействовала все силы, которыми наделила меня природа, и все знания, которыми владела, чтобы очаровать его как любовница и привязать к себе как жена, – вспоминала она. – И я твердо уверена, что полностью в этом преуспела». Впрочем, поскольку сама же она еще и признает, что взяла с мужа клятву не говорить ей ни слова о своих возможных изменах, не вполне ясно, откуда у нее столь твердая уверенность.
Также ничто не указывает нам на то, что адюльтеры мужей непременно побуждали и других женщин к принятию мер сродни тем, на которые пошла Аугуста, даже в тех случаях, когда супружеские измены носили откровенно провокационный характер. София, мать пятерых детей Беркли Пэджета, спокойно приняла в 1819 году блудного мужа обратно в семейный дом после того, как тот надоел своей куртизанке. «Жаль, что так вышло, – писала леди Уильямс Уинн, – поскольку я боюсь, что не светит ей сколь бы то ни было долгого утешения в нем, а так только и будет дальше подвергать себя свежим мукам». Со стороны, однако, злополучное примирение выглядело полнейшим, поскольку Беркли был принят обратно не только в семейный дом, но и на супружеское ложе, и София подарила ему затем еще двоих детей.
При всей кажущейся немыслимости этого для нас София вела себя в соответствии с общепринятыми в ту пору наставлениями для юных дам, причем не только одиозных авторов наподобие преподобного Джеймса Фордайса с его знаменитыми проповедями (из которых явствовало, что женам обычно следует винить только себя, если мужья ими брезгуют), но и таких как Элизабет Ланфер из числа последовательниц феминистки и поборницы женского равноправия Мэри Уолстонкрафт. В руководстве для юных дам 1824 года Элизабет, однако, советует жене «со сдержанным достоинством принимать» неверность мужа и «хранить кроткое молчание о собственных ошибках». Когда же муж признается в том, что не удержался, и просит у жены прощения, «пусть не откладывается примирение и не омрачается ничтожными условиями или бесполезными и обидными повторными упреками», – советовала она. Действительно, рассуждала она, «женщине-матери пришлось бы принести слишком много жертв, чтобы изобличить или покинуть отца своих детей». Несомненно, многим женщинам была знакома боль Аугусты, но они молча сносили ее, подобно Софии, или предпочитали закрывать глаза на происходящее, подобно леди Шелли.