Конечно, не одни лишь супружеские измены омрачали браки эпохи Регентства. Причин, по которым союзы оказывались несчастливыми, имелось в достатке. Виконт Лисмор и его жена Элеонора поссорились из-за образа жизни: она задыхалась в ирландской глуши и отчаянно хотела иметь дом в Лондоне, а он стоял на том, что им это не по средствам. Первая леди Вустер, между тем, была бы, наверное, только рада, окажись ее муж столь же прижимистым; ведь ее жизнь в браке делалась все несноснее из-за всевозрастающих огромных долгов. Незадолго до ее безвременной кончины в 1821 году их дом на Верхней Брук-стрит описали судебные приставы; и если бы ее дядя герцог Веллингтон «не выделил ей комнат в своем доме, у нее бы даже норы не нашлось, куда преклонить голову», если верить Гарриет Арбатнот. Еще серьезнее их обеих пострадала младшая сводная сестра Гарриет леди Джулия Локвуд, промучившаяся более десяти лет замужем за страстным любителем рукоприкладства армейским капитаном Робертом Локвудом, согласие на брак с которым, кстати, у своей семьи еле выпросила. Поскольку множество из того, что в наше время квалифицируется как «домашнее насилие», в ту пору таковым не считалось, она явно была далеко не единственной жертвой супруга с садистскими наклонностями.
Однако, вне зависимости от того, страдали ли они от пренебрежения или унижений, бездушия и нелюбви, как Аугуста, насилия или безрассудства своих мужей, жены эпохи Регентства мало что могли сделать для того, чтобы хоть как-то изменить ситуацию к лучшему. Процедура парламентского развода – единственная, дававшая разрешение на вступление в новый брак, – спросом не пользовалась, будучи де факто табуированной. Мизерные по нынешним меркам три развода в год, в среднем, в 1800–1852 годах оставляют открытым лишь вопрос о причинах, по которым моралисты того времени поднимали из-за этого столько шума. И, в то время как формально исковое заявление на развод могла подать и женщина, реальных шансов на его удовлетворение парламентом у нее не было. Доказательства супружеской измены так или иначе должны были быть предъявлены, но, в отличие от мужа, которому этого было достаточно для получения развода, жене в Англии для удовлетворения ходатайства о расторжении брака одного лишь факта измены мужа было недостаточно. Нужно было предъявить еще и доказательства отягчающих обстоятельств, таких как двоеженство или инцест.
Когда Аугуста в 1808 году ушла от мужа, в Англии имелся единственный прецедент такого рода: миссис Аддисон в 1801 году посчастливилось удостоиться от парламента Акта о разводе, поскольку ее муж взял себе в любовницы родную сестру, что однозначно квалифицировалось как кровосмесительство. Но ни разу еще неверность мужа, как таковая, достаточно веским основанием для развода не признавалась, сколь бы жестоким или унизительным по отношению к супруге ни было его поведение. Некая миссис Теуш тщетно пыталась добиться в Лондоне развода в 1805 году, хотя там и признали, что ее супруг «выказал грубейшую неверность», живя с любовницей открыто и позволив ей взять свою фамилию, что было куда большей дерзостью и оскорблением, нежели все, что Аугуста могла инкриминировать лорду Борнгдону. В точности так же и самодурство Джека, сколь бы сильно оно ее по временам ни бесило, ни один судья эпохи Регентства за доказательство его жестокого обращения с женой не принял бы.
Другие варианты правовых действий потерпевшей жены были реалистичнее развода, но сулили куда менее удовлетворительные результаты, особенно с точки зрения молодой женщины, не нацеленной на пожизненное безбрачие. Церковному суду достаточно было доказательства прелюбодеяния или опасной для жизни жестокости мужа для вынесения вердикта о его отлучении a mensa et thoro [56]. Этот вариант был не хуже парламентского развода в том плане, что заявительница получала (при отсутствии за нею самою доказанных прелюбодеяний) щедрое содержание и свободу жить отдельно, но имел один критический недостаток: обеим сторонам повторно вступать в брак запрещалось. Заблудшего мужа это могло и не волновать, особенно при наличии сына-наследника и еще одного про запас. Все остальное ему вполне могла дать и любовница. Другое дело жена. После подобного развода де факто без расторжения брака де юре она в глазах света делалась незамужней и обязана была блюсти свою репутацию. Детей ей определенно больше нельзя было заводить без потери допуска в благочестивое общество. Непростая ситуация ждала ее и в плане социального статуса – не старая дева, не вдова, а попросту невесть кто. Не удивительно, что многие разведенные по этой процедуре предпочитали перебираться за границу и доживать свои дни там, подальше от модного мира и его лишенных всякой гибкости правил.
То же самое касалось и раздельного проживания, оформленного гражданским актом. Такая квазиюридическая форма развода требовала участия и самих супругов, и их адвокатов или поверенных в утрясании всех финансовых и практических аспектов расставания сторон. Будучи единственным доступным вариантом для жены без веских (с точки зрения суда) доказательств измены или жестокости мужа на руках, такой способ разойтись обладал тем преимуществом, что позволял не выносить семейные проблемы на всеобщее обозрение и обсуждение, – и по этой причине часто оказывался самым удобоваримым не только для женщины, но и для всей ее семьи.
Именно таким частным внесудебным разделом прав и имущества завершился в 1816 году брак леди Каролины Парнелл, которая, подобно Аугусте, решила, что с нее хватит доставляющих одни неприятности супружеских отношений. Леди Каролина Доусон (по девичьей фамилии) столь же беззаботно приняла в восемнадцатилетнем возрасте первое же предложение от члена парламента Генри Парнелла. Тем более что ее мать, графиня Портарлингтонская, не питавшая особых надежд на своих дочерей-бесприданниц, была в полном восторге, получив в 1801 году от Генри, знавшего ее дочек чуть не с детства, благо жил по соседству, это нежданное предложение для Каролины после какой-то вечеринки. Это же, говорила графиня своей сестре, одинокой леди Луизе Стюарт, «лучшая для нее пара из всех, кого я бы только могла пожелать», ведь она «знает его с детства» и питает «великое уважение ко всей его семье и связям». Сама Каролина, хотя и была крайне удивлена, сказала, что возражений не имеет, «кроме самого естественного ощущения недостаточного знакомства с ним», но это обстоятельство семья легко устранила, вывезя ее в город и дав на него там полюбоваться. Дело оставалось за малым, и через двенадцать недель после предложения пара обвенчалась.
И никому из участников этого сватовства было невдомек, что оно стало результатом чудовищной ошибки. Генри хотел жениться вовсе не на Каролине, а на ее младшей сестре Луизе. Но, как истинный парламентарий, он каким-то образом сумел облечь свое предложение в письме к леди Портарлингтонской в столь витиеватые слова, что та сочла их относящимися к ее старшей дочери Каролине, тем более что только она одна из ее дочерей к тому времени вышла из школьного возраста. А затем, то ли из трусости, то ли из ложно понятой порядочности Генри не стал никого ни в чем разуверять, а женился на Каролине, хотя невесте сразу показались странными его холодность и отчужденность. Двенадцать лет они так и прожили с ним в обоюдном безразличии, пока она не потеряла одну за другой младшую дочь и мать. Доктор прописал ей поездку на континент, где Каролина, немного отойдя и разобравшись в себе, судя по всему, неплохо устроилась с выжившими тремя дочерьми и двумя младшими сыновьями, после чего стала раз за разом откладывать возвращение в Англию, пока не получила в 1815 году от потерявшего терпение Генри ультиматум о том, что их детям пора возвращаться на родину. Насчет детей жена его с готовностью согласилась, но сама сопровождать их наотрез отказалась, и Генри сдался. В июле 1816 года было подписано формальное соглашение о разделе, по которому Каролине причиталось 560 фунтов в год на личные нужды, включая пособие в 360 фунтов от Генри и унаследованную от матери пенсию в 200 фунтов в год, плюс отказ от любых последующих денежных претензий друг к другу [57].
На самом деле, при желании Генри был вправе настаивать на возвращении Каролины на родину. Более того, он мог даже попытаться принудить ее к этому по суду. Но Генри, должно быть, прекрасно отдавал себе отчет и в том, что их взаимоотношения пришли к тому, к чему пришли. Одно дело настаивать на возвращении пяти совместно нажитых детей, – на это он, повторюсь, имел полное и законное право. Хотя взгляды и начали смягчаться, общее право по-прежнему провозглашало его, отца, законным опекуном над ними, вне зависимости от того, насколько он хороший отец; и он один был вправе решать, где и как им воспитываться, учиться, работать, вступать в брак. Отец мог быть хоть конченым пьяницей, насильником или уголовником, – он и при этом оставался в глазах закона того времени главным из двух родителей и ответственным за попечение над их общими детьми. При оформлении развода в частном порядке, как у Парнеллов, мать, в принципе, имела шанс оговорить сохранение за собою права опеки над кем-то из детей (до оговоренного срока или постоянное), и некоторые мужья охотно на это соглашались, особенно в отношении дочерей и младших сыновей. Но все эти соглашения были, по сути, беззубы перед судом, если только отцу впоследствии по прихоти или из мести не приходило в голову оставить ребенка себе. То же самое касалось и решений об отмене ранее данных отцом разрешений на свидания своей бывшей супруги с их детьми, и даже на переписку. То есть, все последующие ее отношения с ними так и оставались раз и навсегда на усмотрение ее бывшего мужа.
В случае с Парнеллами леди Каролине дозволено было регулярно переписываться со всеми детьми, оставаясь во Франции, но лично они со своей матерью после 1816 года, судя по всему, не виделись (по крайней мере, никаких сведений об этом не сохранилось). Но это был скорее ее личный выбор, нежели требование отца, – вероятно, она просто испытывала чувство вины перед детьми за то, что поставила собственные нужды выше их.