ого типажа. «Не понимаю, как вообще можно обвинить даму в столь нелепом бесстыдстве», – процедила она по случаю появившегося в The Times сообщения (ложного, само собой), будто она явилась на бал-маскарад в мужском наряде. Помимо этого, многим их знакомым было предельно ясно не только то, что Веллингтон «в равной мере привязан к мужу и жене» Арбатнотам, но и то, что Гарриет живет с Чарльзом «в нежнейшем союзе и сознательной невинности». Ни малейших сомнений в чистоте отношений Гарриет с герцогом не было, в частности, у леди Шелли, близко дружившей с обоими. «Он ею очень восхищался – из-за ее воистину мужского благоразумия, – сообщала она, невольно выдавая в себе продукт своего времени при всем своем богатстве и свободолюбии. – Но миссис Арбатнот была чужда женских страстей, ибо, превыше всего, была верной и преданной женой».
Слухи о том, что Гарриет Арбатнот была любовницей герцога Веллингтона, живы и поныне. Зарисовка их прогулки под руку была опубликована за считанные дни до ее смерти, 1834 год
Искушение сбиться с пути истинного у Фрэнсис Энн Вейн-Темпест после того, как она стала новой леди Стюарт, было куда серьезнее. Как и Гарриет, она, выйдя в 1819 году замуж за своего Чарльза, служившего послом в Вене, сразу оказалась на совершенно новом для себя поле, где призвана была к тому же играть строго определенную роль. При этом, в отличие от Гарриет, она была далеко не в восторге от новой жизни. Главной ее обязанностью было оказывать радушный прием знатным и высокопоставленным иностранцам, но в ипостаси посольской жены она еще и сама оказывалась публичной фигурой, ответственной за организацию работы посольства, поддержание полезных контактов, а главное – обязанной постоянно следить за тем, чтобы никому не выказывать предпочтения и никого не обходить вниманием, дабы не обидеть. Гаррио, к тому времени уже леди Гренвиль, заступила на ту же роль с назначением ее мужа послом в Гааге в 1824 году и вскоре написала оттуда сестре не без сарказма: «Не даю тут себе воли прислушиваться к своим нравится или не нравится, но, подобно солнцу, кстати, довольно тусклому тут, оделяю своим сиянием всех поровну». Интенсивность светского общения, подразумевавшаяся новой работой, тяготила ее более всего, – вплоть до того, что «все эти выходы» сделались для нее «излюбленным отвращением».
Фрэнсис Энн, однако, отправилась на континент с удовольствием, наконец-то избавившись от опеки гувернерши, получив свободу распоряжаться деньгами и мужа, который в ней настолько души не чаял, что взял ее фамилию и, похоже, вознамерился потакать всем ее прихотям. «Обожают друг друга», – обратили внимание в посольстве по прибытии молодоженов в Вену. Вот только само их новое местонахождение девятнадцатилетней новобрачной скоро совсем разонравилось. Друзей среди ровесников ей в городе не нашлось; дипломатические обеды наскучили «до смерти» вкупе с ролью «хозяйки»; а после трех блистательно обставленных приемов для европейских венценосных особ с их удушливым придворным этикетом от ее первоначального восторженного предвкушения сладкой жизни в Европе не осталось и следа. Не говоря уже о том, что знакомые ее мужа с их «неудобными рассказами о былых временах и других привязанностях», во-первых, утомляли, а во-вторых, подтачивали ее уверенность в себе. Изнывая от «недовольства и праздности» на посту посольской жены, Фрэнсис Энн нашла себе эмоциональную отдушину в кратком бурном романе с харизматичным российским императором Александром, который, по ее словам, сочетал в себе «все, что только нужно для того, чтобы услаждать взор, очаровывать слух, льстить тщеславию и покорять сердце».
Портрет Фрэнсис Энн Вейн-Темпест работы все того же Томаса Лоуренса, 1828 год; к тому времени все благополучно разрешилось, она сделалась маркизой Лондондерри и изображена на крыльце своего загородного имения с сыном и наследником Джорджем
Но если оставить в стороне шаткость, явленную ею на первых порах, пара у них сложилась крепкая. И он, и она обрели друг в друге родственную душу: оба обладали развитым чувством собственной значимости; оба упивались ростом их совокупного дохода и владений, достигших свыше 80 000 фунтов в год и около 50 000 акров после того, как Чарльз в 1822 году унаследовал титул маркиза Лондондерри вместе с имуществом покончившего с собой старшего брата. Разделяли они и склонность к экстравагантности и показухе. «Побывав в том доме, недолго и всякий вкус к роскоши потерять, настолько там все вульгарно выставлено напоказ», – заявила княгиня Ливен после посещения дома, снятого ими в Лондоне, а венская знакомая язвила, что «когда они устраивают развлечение» для гостей, то «это нарочитый показ… ими своего превосходства по части их богатства и великолепия. Она… принимает вас с леденящей помпезностью. А он при ней играет смиренного раба».
Так что в действительности, вопреки всем опасениям миссис Тейлор по поводу раннего брака племянницы, Чарльз на поверку оказался куда более заботливым и внимательным мужем, чем можно было бы ожидать, будь он просто охотником за приданым юной жены. В частных письмах брату в первые годы после женитьбы на «Фанни» (так он ее всю жизнь называл) он называл ее исключительно «моя несравненная маленькая спутница, ведущая себя как ангел». И двадцать лет спустя он продолжит отдавать ей должное в исключительно восторженных тонах: «Я должен ей больше, чем когда-либо сумею отплатить, хотя и не больше моих чувств к ней – …наперснице по радостям и горестям и просто суженой моей».
Управление семейными шахтами Вейн-Темпестов, с которых Чарльзу была, согласно брачному соглашению, пожизненно выделена доля в доходах, Фрэнсис Энн, по сути, также передала в руки мужа. Уступка мужу оперативного управления унаследованной угольной империей, возможно, была также вполне ожидаемым шагом с ее стороны, но никак не неизбежным. Та же леди Сара Джерси в 1806 году отказалась брать своего нового мужа в долю или доверять ему управление полученной в наследство от дедушки не менее внушительной финансовой компанией Child & Co. Даже вынашивая и рожая восемь своих детей, леди Джерси оставалась старшим партнером и лично участвовала во всех делах от бухгалтерии до подбора кадров и определения размеров окладов, держа за собою кабинет в их конторе на Флит-стрит. Параллельно она продолжала активно участвовать и в повседневном управлении клубами Альмака. Фрэнсис Энн, однако, пошла более традиционным путем, сделав мужа по существу своим агентом, и работал он в этом качестве исправно. Через считаные месяцы после свадьбы Чарльз возглавил управление шахтами от ее имени и, проведя детальный разбор их текущей деятельности, оперативно заменил не справлявшуюся со своими функциями команду управленцев людьми толковыми. После этого он, руководствуясь здравыми соображениями, пошел на заведомые риски, которые в итоге окупились: в частности, построил в Сихеме порт для отгрузки их угля морем и железную дорогу от шахт к нему.
Но, даже не будучи столь же в курсе всех текущих дел, как ее супруг, Фрэнсис Энн явным образом считала управление своим наследством их общим делом. «Мы простили [моей матери] 2000 фунтов… задолженности нам за мебель, книги, посуду и т. д., которые она продала и стащила», – писала она сразу же после свадьбы по поводу затеянного леди Антрим открытого разграбления имущества собственной дочери. Нет никаких сомнений в том, что Фрэнсис Энн держала руку и на пульсе всего происходящего в унаследованной ею угольно-промышленной империи на северо-востоке и вполне разделяла энтузиазм мужа по части крупномасштабных проектов, а во многих из них так или иначе и активно участвовала. Явно не собираясь мириться с уделом затворницы-домохозяйки, она играла ключевую роль в предвыборной агитации среди шахтеров в графстве Дарем, курировала строительство школ для их детей и даже ходатайствовала перед правительством о наследуемом пэрстве для своего старшего сына. Она же играла главную роль в перепланировке имения своих предков в Виньярд-Парке, и в постройке дома отдыха лично для себя на ирландских землях, унаследованных от матери, и в до слез дорогом проекте перестройки их новой недвижимости в Лондоне – бывшего дома графа Холдернесса, который они объединили в один комплекс с соседним особнячком поменьше. В получившемся в итоге роскошном таунхаусе она поставила себя хозяйкой роскошных приемов для элиты тори (на которых сама красовалась в гирляндах из драгоценных камней) и общепризнанной покровительницей восходящих звезд большой политики, включая самого Бенджамина Дизраэли. И все это она проделала на фоне девяти беременностей за пятнадцать лет, включая две закончившиеся выкидышами, и рождения трех сыновей и четырех дочерей [67].
Однако лишь после смерти Чарльза от гриппа в 1854 году Фрэнсис Энн получила возможность в полной мере доказать миру, что она – не просто «прекрасная дама», каковой столь часто представала с его подачи. По достижении ею совершеннолетия в 1821 году, он устроил все так, чтобы вся ее наследственная собственность в Дареме и Ирландии, включая угольные рудники, осталась в ее «абсолютном распоряжении» и после его смерти, желая сделать ее «более сильным и свободным агентом перед лицом неизбежности», – сообщил он своему брату. И, когда время пришло, Фрэнсис Энн заступила на его место без колебаний. В ее единоличном распоряжении оказалось разом все – «от поместий до доков, от ирригации до железных дорог, от карьеров до лесозаготовок» – вся огромная по тем временам промышленная империя, построенная вокруг крупнейшего и самого прибыльного угольного месторождения на севере Англии, плюс 12 000 акров земельной собственности. И ей предстояло все это возглавить не номинально, а с полномочиями примерно главы совета директоров по современным понятиям. И она показала себя способной на многие бесстрашные шаги: указывала на дверь всякому, кто пытался воспользоваться ее женской слабостью или незнанием при ведении деловых переговоров; безоглядно расширяла добычу и рынки сбыта; без тени смущения выступала с разъяснениями перспектив возможного повышения зарплаты перед тысячными толпами недовольных шахтеров, только что поднявшихся из забоев.