Это был далеко не первый и не единственный в эпоху Регентства роман, завязавшийся с подачи кого-нибудь из благожелательных друзей или родственников. На явным образом состроенные браки по расчету общество могло и ополчиться, однако имелась масса всяческих причин считать приемлемыми и даже разумными более мягкие варианты сводничества; самая очевидная из них состояла в том, что круговерть светской жизни на протяжении сезона и строгие социальные условности эпохи не позволяли паре свести сколь бы то ни было близкое личное знакомство, чтобы получше узнать друг друга.
На фоне безостановочного прибытия и отбытия гостей, мотающихся всю ночь между вечеринками, балами и раутами, Саре и Уильяму в тесноте душных залов и фойе при их мимолетных случайных встречах едва ли удалось бы пойти дальше обмена вежливыми любезностями. Конечно, в некоторых случаях это было даже к лучшему. «Когда нет времени на беседу, всякий мнится тебе приятным, – делилась с братом очередным циничным наблюдением Марианна Спенсер-Стэнхоуп, – а в модной жизни, поверь мне, воображаемое всегда предпочтительнее реальности!». Вот только для ухаживаний такая обстановка была далеко не идеальной. Уильям по первому суждению Сары был просто симпатичным на вид и острым на язык светским говоруном: «…невероятнейшая мешанина из блестящего юмора, детского лепета, легких фривольностей и вселенской широты сведений обо всем и вся, – и все это льется из него нескончаемым потоком как бы помимо его воли, будто из одержимого дикими духами», – так она это описала. Однако сам факт его дружбы с ее братом Элторпом, служившим для Сары эталоном мужской добродетели, был мощнейшим аргументом в пользу Уильяма и наводил ее на подозрения, что есть у него за душой нечто большее, нежели веселость и остроумие, являемые им на публике. «Рада буду по-настоящему познакомиться с лондонским красавцем, – писала она в предвкушении его визита, – ведь прежде мне подобной радости не перепадало».
Между тем, Lady’s Magazine считал «подобную радость» абсолютной необходимостью и призывал своих юных читательниц получать надлежащее представление о нраве и характере претендента, прежде чем принимать твердое решение. Вместе с тем трудности с получением «надлежащего преставления» проистекали еще и от строгости правил приличия при мимолетных встречах в бальных залах и прочих присутственных местах. Радушная фамильярность в духе Эстер Аклом при встречах с молодыми людьми еще могла сойти с рук богатой наследнице вроде нее, но действовало в свете еще и одно куда более жесткое и незыблемое правило: ни единой благовоспитанной девушке на выданье нельзя было ни на миг остаться наедине с мужчиной не из числа родных и близких. Это означало, что, если претендент наведывался к девушке домой, любые разговоры между ними шли строго при матери или старшей воспитательнице; ровно то же самое ожидало его и в оперной ложе избранницы. И, если девушка принимала от него приглашение на конную прогулку или выезд куда-либо в его экипаже, вездесущая компаньонка отправлялась и туда. Если он улучал шанс для якобы «случайной» встречи на дневной прогулке по Гайд-парку или в публичной библиотеке, то и там правила приличия не позволяли юной даме полностью выйти из-под присмотра служанки, подруги или сестры, в обязательном порядке составлявшей ей компанию. Сетования одного писателя той эпохи на то, что за женщинами и мужчинами «следят и шпионят столь пристально, будто без этого первых всенепременно похитят, разобьют или съедят вторые, будучи неисправимыми ворами, вредителями и обжорами», были шуткой лишь отчасти.
Таким образом, тур танца был едва ли не единственной возможностью для женщины остаться с глазу на глаз с мужчиной без выхода за рамки приличий – и побеседовать, и в меру пофлиртовать с ним под гвалт музыки вдали от всеслышащих компаньонка дуэньи. Вот дамы и господа в поисках спутников и спутниц жизни и полагались на уверенное исполнение па чего угодно от котильона и кадрили до сельских народных танцев.
Последние, при которых партнеры выстраивались в две шеренги друг напротив друга через весь зал, все еще оставались чуть ли не главным номером программы больших балов и публичных собраний в начале 1810-х годов, когда Сара и Уильям пустились в плавание по волнам брачного рынка. Пока пара в буквальном смысле «простаивала» в ожидании своей очереди исполнить заученные движения, визави не просто разрешалось, а полагалось вести вежливую светскую беседу, пусть и о пустяках. Поскольку господа ангажировали дам на два сельских танца подряд, составлявших «сет», партнеры проводили лицом к лицу от получаса до часа в зависимости от общего числа пар.
Конечно, по-настоящему волнительными в танцах были не разговоры, а эндорфины, будоражившие кровь и кружившие голову в результате сочетания физической нагрузки с непривычной близостью к особе противоположного пола: лицом к лицу, глаза в глаза; рука в руке или в обнимку; промельки изящной девичьей лодыжки при грациозных па. Это в XXI веке сельские народные танцы могут показаться чуть ли не чопорными, а в ту эпоху, когда всякий физический контакт до помолвки был для пар под запретом, и такой танец – с подходящим партнером, конечно, – вполне мог быть сексуально заряженным. А уж пришедший ему на смену вальс – и подавно, поскольку требовал качественно нового уровня физической близости между партнерами, сходившимися в этом танце куда теснее и обхватывавшими друг друга за локти, а то и за талии.
Сильнодействующее сочетание приводящей в трепет физической близости с редкостной возможностью остаться tête-à-tête[10] как раз и делало парные бальные танцы ключевой составляющей придворных ухаживаний эпохи Регентства. Несмотря на накладываемое правилами этикета ограничение совместного пребывания леди и джентльмена на танцполе двумя выходами (на отдельный танец или сет) за вечер, для женщины эти минуты оставались, по сути, единственной возможностью испытать себя на химическую совместимость с потенциальным кандидатом в женихи и одним из немногих путей познания его манер, вкусов и мнений, да и оценки интеллекта тоже.
Излишне даже говорить, что никто из дебютанток не мог испытывать уверенности, что ей удастся найти своего единственного за краткие и относительно поверхностные свидания с разговорами ни о чем под присмотром компаньонки, которые перепадут на ее долю в течение сезона. Скорее наоборот. Вскоре после того как в 1810 году семнадцатилетняя дебютантка Изабелла Калверт вышла в свет, она влюбилась без памяти в сэра Джеймса Стронга, с которым была знакома от силы пару месяцев. Роман между ними, похоже, завязался всерьез после их совместного выезда в Воксхолл-Гарденз в составе небольшой компании, собранной лично тетушкой Изабеллы. Тремя неделями позже баронет Стронг сделал ей предложение.
Роман между шестнадцатилетней Гарриет Говард, племянницей Гаррио, и ее же тридцатишестилетним кузеном графом Георгом Гоуэром был и вовсе молниеносным. Предложение он ей сделал всего через неделю после их первого танца на ее дебютном балу в апреле 1823 года, а свадьбу они сыграли всего через месяц после того самого первого тура вальса. Но то была истинная любовь, хотя даже их современники, более привычные к стремительным романам и неравным бракам, с трудом в это верили.
Поскольку замужество определяло весь ход дальнейшей жизни женщины – не только в плане семейного счастья, но и с точки зрения благосостояния, социального круга и новой малой родины (в стране или в мире), – принять предложение руки от человека, знакомого лишь по серии мимолетных публичных встреч девушке было проще и не столь рискованно, если кто-то из любимых ею близких отзывался о нем в превосходных тонах. Фрэнсис Уинкли, будучи наследницей столь богатой, что ее оперная ложа неизменно ломилась от поклонников, похоже, придерживалась именно такого мнения. В 1806 году самым заманчивым ее ухажером был баронет Джон Шелли пятнадцатью годами старше нее с «тревожной репутацией» закадычного друга принца-регента. Однако, поскольку ее опекун намеревался сосватать ее за собственного сына, а сводный брат был решительно настроен не пускать «гуляку» Джона на порог их дома, Фрэнсис не имела возможности как следует (в ее понимании) с ним познакомиться до того, как сэр Джон сделал ей предложение. На фоне светских сплетен, используемых прочими охотниками за ее приданым, чтобы лить ей в уши всякие байки о дорого обходящемся пристрастии к азартным играм и замужней любовнице Шелли, она была благодарна за блистательный отзыв о нем его близких друзей и ее ланкаширских соседей лорда и леди Сефтонов. Они полагали, что Фрэнсис «станет самой подходящей женой и выровняет характер» беспечного и добросердечного сэра Джона, да еще и спасет его от нависшей над ним перспективы финансового краха. При множестве всяческих свидетельств не в пользу ее фаворита из числа ухажеров лично она считала его «самым занятным из всех мужчин, с кем когда-либо доводилось беседовать», – и чистосердечное одобрение этих «дорогих людей» придало Фрэнсис уверенности в себе и побудило прислушаться к зову сердца и принять предложение Джона, сочтя, что ей под силу исправить этого повесу.
Собственно, Сефтоны и познакомили Фрэнсис и сэра Джона у себя на званом обеде на Арлингтон-стрит. Это было сугубо практического рода сводничество, в равной мере ценное как для осаждаемой непонятными поклонниками богатой наследницы, так и для баронета на грани банкротства, поскольку оба испытывали определенные трудности с тем, чтобы произвести желаемое впечатление на брачном рынке. Тем, чьи лучшие качества были, как у Сары и Уильяма, сокрыты где-то глубоко под светской личиной, как и для тех, кто на дух не переносил частые погружения в толчею и духоту бальных залов, как раз и оставалось полагаться на то, что какая-нибудь сваха сведет с идеальной парой в более интимной обстановке – за обеденным столом или, скажем, на частной вечеринке в загородном доме.
Конечно, Уильям Литлтон не стал дожидаться устройства подобной встречи от леди Худ, а взял инициативу на себя, но исход был идентичным. В качестве самозваного гостя Спенсеров в Райде он каждое утро виделся с Сарой за завтраком, а по вечерам имел возможность, сидя с нею в одной гостиной, узнать ее гораздо лучше, ч