Эпоха сериалов. Как шедевры малого экрана изменили наш мир — страница 21 из 24

Техника, столь блистательно использованная Моффатом и Гейтиссом в «Ужасной невесте», – сгущение, смещение, повествовательные швы и нестыковки, переплетение иллюзии и реальности – изобретена, разумеется, не ими. В не меньшем разнообразии, хотя и не столь изощренно, как у Моффисов², она представлена в другом знаменитом шерлокианском нарративе – сериале «Доктор Хаус», в сезонах, снимавшихся до появления «Шерлока» на телеэкранах. Достаточно вспомнить такие эпизоды, как «Без причины» (2006 г.)³, «Три истории» (2005 г.)⁴ и двухчастный финал 4-го сезона – «Голова Хауса» и «Сердце Уилсона» (2008 г.)⁵.

Убить Вещь

В серии «Без причины» раненый Хаус лежит в одной палате со своим несостоявшимся убийцей Джеком Мориарти. Вынужденные делить общее пространство, они ведут друг с другом язвительные беседы. Параллельно с этим Хаус пытается диагностировать загадочного пациента, у которого сначала распухает язык, потом вываливается глаз, а под конец взрываются тестикулы. Все идет как обычно, пока в какой-то момент Хаус не осознает, что часть происходящих с ним событий, скорее всего, его галлюцинации, причем отличить правду от иллюзии становится все труднее. Впрочем, Хаус уверен, что ему удастся справиться с этой проблемой, как и с любой другой, с помощью логических умозаключений. Но и тут его ждет неприятный сюрприз: Кадди и Уилсон без ведома Хауса опробовали на нем после ранения экспериментальный метод – ввели в кетаминовую кому и «перезапустили его мозг» с целью устранить хронические боли в искалеченной ноге Хауса. Нога и впрямь больше не болит, а вот гениальный мозг Хауса, похоже, начинает ему отказывать, и полагаться на силу разума ему все сложнее.

Пациент, не поддающийся никакой логике, превращается в бесформенную тушу; Хаус все глубже погружается в пучину галлюцинаций – не осталось ни одного лоскутка реальности, за который можно было бы ухватиться в попытке обрести истину. В спорах с Мориарти он все еще отстаивает рациональную природу истины, но тот выворачивает логику Хауса наизнанку: ты ищешь смысл, но истину измерить нельзя, и в своих поисках смысла ты только обессмысливаешь все, к чему прикасаешься, и прежде всего собственную жизнь. «Ты несчастен без причины» – «you are miserable for nothing» – так говорит Хаусу Мориарти. В этот момент Хауса осеняет – а мы знаем, что разгадка приходит к нему всегда именно так, в виде эпифании, озарения, в игре означающих, между которыми проскакивает внезапная искра.

Nothing, ничто – это Tyuja пациента, лежащего на операционном столе. «Проверьте, человек ли это», – поручает своей команде Хаус. И это действительно не человек, а Вещь, наделенная признаками влеченческого объекта: оральный (язык), скопический (глаз), фаллический (тестикулы). Перед нами объект, утративший агальмическое сияние формы, образа человеческого тела. Хаус натыкается на бессмыслицу, лежащую по ту сторону всякого знания, – дыру, ничто. Ему остается только одно: радикальный жест, убийство Вещи, – и он раскраивает пациента пополам на глазах у застывшей в ужасе команды.

В награду ему достается маленький сгусток смысла: пуля, выпадающая из безжизненной руки пациента. Хаус приходит в себя на каталке, его везут на операцию, ведь его подстрелили буквально несколько минут назад. За эти минуты он, как Шерлок в самолете, успевает пережить целую жизнь. Во сне Шерлок вступает в общение с Мориарти, у которого полчерепа снесло выстрелом, со своим братом – чудовищной прожорливой тушей, с Невестой – полусгнившим трупом. Разгадывая загадку, он натыкается на бессмыслицу. Сон указывает на желание Шерлока, но одновременно – на то, благодаря чему запускается бег всякого желания: на дыру, провал, ничто, травму как столкновение с Реальным. Желание бесконечно перебирает свои объекты, маскирующие дыру объекта-причины, недоступного рациональному познанию. В этот провал – бездну Рейхенбахского водопада – суждено рухнуть Шерлоку, как бросается в пучину безумия Хаус, приводя в движение лезвие хирургического робота, вспарывающего плоть пациента⁶.

Не было никакого заговора Кадди и Уилсона – идея насчет кетаминовой комы родилась в мозгу самого Хауса. Маленькая пуля – еще одно обличье неуловимого объекта-причины. Этот объект, сигнализирующий о разрушении галлюциногенных чар, запускает желание Хауса, известное нам по эпизоду «Три истории», в котором мы узнаем о том, что произошло с ногой Хауса, как он пытался ввести себя в кому после инфаркта и как Кадди и тогдашняя возлюбленная Хауса Стейси обманули его, решившись на полумеры. Ампутации Хаус избежал, но с того момента обречен на вечные боли, как король Амфортас из вагнеровского «Парсифаля», раненный священным копьем⁷. В своем видении Хаус проигрывает заново сценарий пережитого предательства и в то же время пытается воссоздать ситуацию целительной комы, в которой ему было отказано несколько лет назад⁸.

Сфинга и хромоногий Эдип⁹: «подвешенная» кастрация

У Хауса, похоже, есть даже что-то вроде «чертогов разума». В финале 4-го сезона он пытается попасть в них насильственным образом (как и Шерлоку, ему необходимо «погрузиться глубоко», вспомнить) – прибегает к гипнозу, к сенсорной депривации, глотает горстями викодин и стимулирующие работу мозга вещества, отчего у него останавливается сердце. Наконец, Хаус решается на смертельно опасную для него глубокую стимуляцию мозга с помощью устройства, напоминающего электрический стул; так он в очередной раз оказывается в автобусе¹⁰, потерпевшем аварию, только теперь это что-то вроде ладьи Харона, везущей его в загробную жизнь (таким образом, любой экстремальный психический опыт Хауса, связанный с галлюцинациями, флешбеками, сновидениями и другими «научно объяснимыми» явлениями, всегда имеет мистический оттенок шаманского потустороннего путешествия).

Тем не менее доступ к своим воспоминаниям, к интересующим его фактам Хаус получает отнюдь не напрямую: ему приходится разгадывать загадки Сфинги, стерегущей вход, расшифровывать ребусы, возникшие в силу работы механизмов сгущения и смещения (Кадди «сгущается» с танцовщицей-стриптизершей, которую Хаус видел в клубе сразу после аварии, – ее танец вокруг шеста/автобусного вертикального поручня привлекает внимание к металлическому шесту, именно он, как выяснится, стал причиной травмы человека, которого пытается вспомнить Хаус; рюмка хереса (sherry) указывает на бар «Sharrie's» и т. д.). В своих флешбеках-галлюцинациях Хаус раз за разом сталкивается с темноволосой незнакомкой, которая задает ему вопрос: кто я?

Незнакомка теребит янтарную подвеску у себя на шее: в конце концов Хаус поймет, что дело не в смоле и не в мухе, влипшей в нее. Подвеска отсылает не к реальности, не к материальной субстанции, а к означающему – amber (янтарь), Эмбер, девушке Уилсона, ехавшей вместе с Хаусом в злополучном автобусе. Это ее никак не может вспомнить Хаус – не потому, что стимуляция мозга недостаточно глубока, а потому, что он столкнулся с силой вытеснения: для него невыносима мысль о том, что он послужил косвенной причиной гибели девушки своего лучшего друга. Хаус, как Эдип, расследующий, сам не зная о том, собственное преступление, вытесняет факт своей вины.

Эмбер вернется в конце 5-го сезона в качестве настойчивой галлюцинации, дарующей Хаусу ложное чувство всезнания и всемогущества. Она демонически искушает Хауса, подталкивая его к безрассудным и опасным поступкам, и в конце концов доводит его до психиатрической клиники. Умная, манипулятивная (и мертвая) Эмбер – темный двойник Хауса, в определенном смысле его The Woman, La femme qui n'existe pas, в которую он перевоплощается, подобно президенту Шреберу.

В первой серии 3-го сезона¹¹ (следующий эпизод после серии «Без причины», финала 2-го сезона) Хаус переживает маниакальный подъем: затея с кетаминовой комой удалась, нога больше не болит, Хаус бегает кроссы и не принимает викодин. Тем не менее отношение Кадди и Уилсона к нему как к наркоману, который раньше получал кайф и от викодина, и от разгадывания загадок, а теперь только от загадок, не меняется. Кадди не нравится эйфория Хауса и то, что он теперь больше полагается на интуицию, нежели на логику и доказательства, как было прежде; она хочет, чтобы он «научился понимать слово “нет"». Когда он прибегает к ней ночью, осененный гениальной догадкой по поводу состояния пациента, она жестко отказывает ему: «Ты сейчас под кайфом!» Она имеет в виду вовсе не викодин, а состояние эйфории.

Наркотический кайф и способ познания, практикуемый Хаусом (или Шерлоком), таким образом уравниваются между собой. Но у этой медали есть и обратная сторона: контроль рационального, «научного» эго у Хауса ослабел, и на передний план более отчетливо выступает интуиция, которая на самом деле и составляет основу гениальности (метода) Хауса. Его дар располагается в измерении бессознательного, а не в измерении рацио, в области истины, а не в области научного знания.

Кадди и Уилсон, пытаясь ввести категорию закона для Хауса, на самом деле выступают не на стороне закона и желания, а на стороне морализирующего – и лживого – Суперэго. Отказав Хаусу, Кадди втайне от него использует его идею, пациент чудесным образом исцелен, но Кадди и Уилсон скрывают это от Хауса в страхе, что он возомнит себя непогрешимым. Хаус тяжело переживает мнимое поражение и снова возвращается к викодину, подделав подпись Уилсона на рецепте. За этим поступком последует сюжетная арка с детективом Триттером – воплощением садистического Суперэго.

Даже в этой трагикомедии положений (Хауса принимают за наркомана, хотя он в завязке; его убеждают в провале, хотя он на самом деле, как всегда, распутал дело) отчетливо виден структурный принцип: больная нога и сопутствующая ей наркозависимость – синоним гениальности Хауса, плата за его дар; здоровая нога – синоним неудачи, утраты дара. В серии «Без причины» Хаус говорит: у меня есть только мой мозг, а вы хотели заставить меня бегать кроссы; в эпизоде «Лучшая сторона»¹² он начинает принимать вместо викодина метадон, который полностью избавляет его от боли, но и одновременно становится причиной его врачебной ошибки; ему приходится бросить метадон и отказаться от счастья жить без боли во имя своего дара. Увечье, отсутствие счастья, как уже неоднократно отмечалось выше, – цена фаустовского, божественного дара. В каком-то смысле Хаус – действительно непогрешимое божество, проказливый дух, совершающий чудесные исцеления, как и положено чудотворцу.

Отказавшись когда-то от ампутации, Хаус получил в результате искалеченную конечность, боли в которой не утихают. Вся жизнь Хауса организована вокруг его увечья и необходимости принимать сильные обезболивающие, что приводит к наркозависимости, особым отношениям с Реальным (например, галлюцинации) и особому положению по отношению к законам и правилам, которые Хаус так любит демонстративно нарушать. Нога с мертвой мышцей превращается в неотделившийся зловещий объект – кастрация не произошла должным образом, точнее, сам факт кастрации не был признан: нога на месте, но при этом она не функциональна. Уилсон в галлюцинации Хауса («Без причины») говорит ему: «Ты не просто определяешь себя через ногу – ты ведешь себя так, как будто твое увечье ничего для тебя не значит». Хаус не отделяет себя от ноги, работа горя не происходит, утраченный объект утрачен не всерьез, утрата его не признается. Нога стала фетишем Хауса, он проделывает над собой опасные эксперименты, чтобы вернуть то, что вернуть нельзя (хочет вживить себе в ногу частицу спинномозгового нерва пациентки, нечувствительной к боли¹³; экспериментальные лекарства для наращивания мускулов приводят к тому, что у Хауса возникают опухоли, которые он сам себе пытается вырезать дома в ванной¹⁴).

Сумерки эскулапов: как лечат счастьем

Выписавшись из психиатрической клиники, Хаус решает уйти из больницы и переключиться, по совету доктора Нолана, его психотерапевта, на хобби, чтобы контролировать боль в ноге без наркотиков; но выясняется, что только его призвание – разгадывание медицинских шарад – может по-настоящему отвлечь его от боли (связь между даром Хауса, его ногой и наркотиками нерасторжима). Хаус боится вернуться в больницу, которая символизирует для него прежний образ жизни со всеми его рисками, но доктор Нолан не задается вопросом о желании своего пациента и смысле его симптома – он просто предлагает ему перебирать один за другим воображаемые объекты (хобби), которые заставили бы симптом замолчать. Симптом Хауса для его психотерапевта – не убежище истины желания, не свидетельство расщепления субъекта, а просто физическое неудобство, препятствующее социальной адаптации пациента, мешающее ему быть счастливым и гармоничным по рецепту эгопсихологии и бихевиоральной психотерапии.

Эпизод «Багаж»¹⁵ посвящен сеансу психотерапии, которую Хаус проходит у Нолана. Нолан занимает недвусмысленную позицию «субъекта, которому положено знать»¹⁶. Он четко знает, к какой цели должен стремиться Хаус и как его туда привести, заставив его ценить благо и здравый смысл. Хаус должен научиться быть счастливым – преодолеть социальную изоляцию, признать ценность отношений и чувств. Сеанс терапии превращается в отчаянную борьбу с пациентом: Нолан много говорит, активно – и агрессивно – интерпретирует, загоняет Хауса в угол, вытряхивает из него «истинные чувства» (это называется эмпатическим методом). Он изо всех сил старается продемонстрировать Хаусу, кто тут главный. «Если вы не будете говорить о своих чувствах, то я вас просто не стану слушать», – заявляет он Хаусу, усаживаясь поглубже в кресло и с небрежным видом листая журнал.

«Давайте включим свет в вашем мозгу», – говорит Нолан, демонстрируя тем самым, что бессознательное для него – всего лишь темная комната, которую достаточно осветить лучом разума, чтобы увидеть, что в ней находится. Это представления в духе Пьера Жане: «подсознательные зоны» возникают на периферии сознания, там, куда «свет» Я не доходит; если свет Я недостаточно интенсивен, происходит «сужение поля сознания»; если синтез сознания по какой-то причине (обычно травматической) нарушен, психика подвергается диссоциации – то, что не освещено «лампочкой Я», объединяется в «подсознательные синтезы»¹⁷. Подсознание Жане, определяемое нехваткой света сознания, ничего общего не имеет с открытием Фрейда, для которого бессознательное принципиально гетерогенно сознанию – там правят лингвистические законы первичного процесса¹⁸. Пульсирующее бессознательное, стремящееся, как говорит Лакан, к «помрачению, исчезновению», едва приоткрывшись, тут же схлопывается, субъект, едва показавшись в приоткрывшейся щели, в неуловимо промелькнувшем означающем, оговорке, каламбуре, тут же исчезает, вместе с проблеском истины желания. Бессознательное, истина, субъект обнаружить себя могут только в речи, в которой выговаривается нечто помимо воли Я.

Таких щелей в течение сеанса будет немало. Ни одной из них Нолан не увидит, да ему это и неинтересно: речь пациента он рассматривает как досадную помеху, заблуждение; его задача – агрессивная педагогика, он слишком увлечен выстраиванием идеальных гештальтов, чтобы прислушаться к тому, что на самом деле говорит ему Хаус.

А Хаус тем временем рассказывает ему об очередном случае: пациентке-бегунье с амнезией. Она не помнит, кто она, и не узнает своего мужа. Нолан начинает выискивать соответствия между диагностическими предположениями, возникающими у Хауса на ее счет, и проблемами самого Хауса. «Токсические вещества, судороги, травма мозга – все это ваше прошлое! Почему ваше прошлое – такая угроза для вас? Вы избегаете своего прошлого!» Нолан так настаивает на том, что в этом дифференциальном диагнозе содержатся значимые отсылки к личному прошлому Хауса, что не замечает самого очевидного. Пациентка – экстремальная бегунья. У нее паралич стопы. У нее на лодыжке – старая полусведенная татуировка, которая в результате и оказалась причиной ее заболевания. Иными словами, речь все время идет о ноге.

Пациентка не помнит своего мужа, он для нее чужой человек, чья настойчивость ей неприятна. Потеря памяти освободила ее от идентичности, которую пытается навязать ей незнакомец, называющий себя ее мужем: ты моя жена, ты юрист, ты много работаешь, ты любишь бегать. Муж (он тоже юрист) настаивает на осуществлении своих прав (пациентке предстоит опасная операция, удаление части мозга): «Я говорю от имени своей жены, которой здесь сейчас нет [из-за потери памяти] и она не может защитить себя. Она не в состоянии сейчас принимать самостоятельные решения!» – «Это мой мозг, и только мне решать», – отвечает она.

Супруг-юрист, настаивающий на своем праве принимать медицинские решения относительно своего партнера; сам этот партнер, отстаивающий свое право на независимость и требующий проведения опасной операции, – это история Хауса и Стейси, его возлюбленной-юриста. Когда пациентка (которую Хаус решает провести по местам, где она предположительно живет), спрашивает у него: «А если ничего не покажется мне знакомым?», он отвечает: «Тогда появится кто-то – супруг или друг, который расскажет вам, кто вы на самом деле и что должны чувствовать. Они всегда так делают». Именно этим занимается муж пациентки; именно этим занимается Нолан. Когда Нолан говорит о муже пациентки: «Он для нее незнакомец, который навязывает ей близкие отношения. Понятное дело, что он ей не нравится. От него никакого толку», он не понимает, что говорит на самом деле о себе. Он – тот, кто навязывает Хаусу близкие отношения, «истинную природу», идентичность, рассказывает ему, «кто он на самом деле и что должен чувствовать».

О муже пациентки Хаус говорит прямым текстом: «У людей мозги отключаются, когда они думают, что вот-вот потеряют того, кого любят». Хаус имеет в виду себя и Стейси: она приняла за него решение, боясь, что он умрет из-за опасной процедуры, которой решил себя подвергнуть. Из-за этого они расстаются – Хаус не простил ей

предательства. Невозможное желание, всегда нацеленное по ту сторону блага, – и ложная идентичность, иллюзорность эго, гармонии, блага; вот о чем этот случай, и вот в чем суть метода Нолана, стремящегося укрепить эго вместо того, чтобы прислушиваться к желанию. Скандальные выходки Хауса, его сопротивление любым правилам – отражение скандальной, подрывной природы желания как такового, которая так шокировала добропорядочных эскулапов, столкнувшихся с истеричками.

У Нолана своя концепция: он заявляет Хаусу, что тот идентифицируется с мужем пациентки, потому что от него ускользает Кадди. Это он, Хаус, не в силах перенести утрату того, кого любит. На этом месте Хаус, до сих пор с необыкновенным для себя терпением парировавший интервенции своего психотерапевта и остроумно обыгрывавший профессиональный психотерапевтический жаргон («Да, Алви – субститут Уилсона, они практически неразличимы, особенно когда Уилсон исполняет рэп»), взрывается и хлопает дверью: «Я делал все, что вы от меня требовали, но я по-прежнему несчастлив. Вы – шарлатан, вы обманываете тех, кто хочет вам верить. Все ваши приёмчики ничего не стоят. У вас нет ответа».

Сошествие во Id

Тема ноги, едва промелькнувшая в приоткрывшемся устье бессознательного в эпизоде «Багаж», окончательно выходит на авансцену в следующем, заключительном эпизоде сезона¹⁹. Хаус работает в полевых условиях с людьми, пострадавшими от падения строительного крана. Под завалами, фактически под землей, он находит женщину по имени Ханна, ее ногу придавила рухнувшая балка. Он спускается к ней в подземелье, между ними устанавливается человеческий контакт. Спуск под землю активизирует мифологические коннотации (которые всегда важны в случае Хауса): он хочет (и в результате не может) вывести Эвридику из Аида; он предстает перед ней как божество порога, как проводник на тот свет; появляется намек на его инопланетную сущность (аналог божественной) – он, как всегда, реагирует неэмпатичной шуткой, она поправляет его, а он парирует, что «запомнит это для своего следующего контакта с человеком».

Ханна доверяет только Хаусу, а он не хочет ампутировать ей ногу, как ни уговаривают его коллеги: «Я тут единственный, кто понимает, как важна нога!» Кадди в бешенстве: «За что ты так цепляешься, Хаус? Ты хочешь рискнуть ее жизнью, чтобы спасти ногу? А для тебя самого это сработало? Скажи мне, что у тебя осталось в жизни? Ничего!» Кадди уверена, что Хаус будет продолжать сопротивляться, но он внезапно говорит Ханне, что ногу придется отрезать, и рассказывает ей собственную историю: «Лучше бы мне не спасли тогда ногу. Она изменила меня, сделала хуже, это бесполезный искалеченный кусок плоти, и он болит. У вас вся жизнь впереди. А это просто нога».

Он отрезает Ханне ногу прямо там, под землей, без анестезии, но в машине «Скорой помощи» Ханна умирает. Хаус в отчаянии и ярости: он все сделал правильно, но она все равно умерла. У себя в квартире он атакует своего зеркального двойника – зеркало в ванной разбито, за ним обнаруживается тайник с викодином (объект а). Хаус держит в руке баночку с таблетками, в этот момент он сам редуцирован до объекта-отброса, объекта а, который не отражается в зеркале. От отчаянного шага его спасает появление Кадди, которая признается ему в любви. Хаусу все-таки удалась кастрация, пусть и через посредника, – объект а, как ему и положено, оказался дырой, смертью, бессмыслицей. Приняв свое несовершенство и беспомощность, Хаус признает свое расщепление – и тогда ему открывается доступ к женщине как к объекту любви и желания.

Любовные отношения – еще одна «фаустовская» тема: дар всеведения и всемогущества подразумевает запрет на любовь. Дилемма «дар/любовь» уже неоднократно возникала в жизни Хауса. Мы уже знаем историю со Стейси (где означающее «дар» заменено означающим «нога»). В психиатрической клинике Хаус встречает Лидию, невестку пациентки-виолончелистки, которая много лет находится в кататонии. Хаус совершает очередное чудо, публичное исцеление – выводит виолончелистку из кататонии, «вернув» ей ее «голос» (музыкальную шкатулку). Как только дар приведен в действие, любовь исчезает: теперь, когда сестра ее мужа исцелена, Лидия с семьей должна будет перебраться в другой штат. Хаус снова остается один.

Любовная идиллия Хауса и Кадди недолговечна; вскоре ему придется убедиться в том, что его дар слабеет из-за любви. В эпизоде «Несмотря ни на что»²⁰ он говорит Кадди: «Счастье и любовь сделали меня плохим врачом. Но я выбираю тебя». Дальнейшее развитие событий покажет, что этот выбор – не во власти Хауса-Фауста: их отношения с Кадди обречены. В серии «Гром среди ясного неба»²¹ у Кадди подозревают рак; Хаус явно плохо справляется с тревогой, пытается избежать ее, скрывая свои чувства за напускным безразличием, а заодно скрываясь от своей возлюбленной. Кадди тоже тревожится о возможном будущем для своей дочери. Ей снится череда снов, каждый из которых – жанровая киносценка (ситком; мелодрама 50-х годов; вестерн; мюзикл); их объединяет одно – леденец, который ест Хаус. Кадди догадывается, что речь идет о том, что Хаус, не справившись с тревогой, снова начал принимать наркотики. Если сны Кадди представляют собой работу языка, работу символического, то в сне, который снится Хаусу, нет ничего, что могло бы опосредовать тревогу. Он видит кошмар про членов своей команды, превратившихся в зомби и пожирающих Кадди заживо на операционном столе. Фаллическая вуаль, призванная укрыть объект а, опосредовать отношения с ним субъекта, в кошмаре Хауса разодрана.

Эти глаза напротив: аффекты лживые и правдивые

Тревога, говорит Лакан, это единственный аффект, который не обманывает. Это аффект, который возникает из столкновения с Другим и с вопросом: чего хочет Другой? Не хочет ли он, например, моей смерти? Тревога обнаруживает то, что не может обнаружить означающее. Тревога – это сигнал Реального; она ускользает «из сетей означающей игры»²². Когда завеса разодрана, за ней – немигающий взгляд волков на дереве в кошмаре Человека-Волка, избыток, то, что Лакан еще называет нехваткой нехватки. Устранено препятствие, «заграждающее доступ к Вещи», произошло падение желания, и перед Хаусом во сне вместо желанной женщины – бесформенная туша, обглоданная монстрами.

Для описания тревоги Лакан находит шокирующий парадоксальный образ – Эдип, который видит свои собственные вырванные глаза:

Эдип видит содеянное им и вследствие этого видит мгновение спустя свои собственные глаза, их вздутую остекленевшую массу, лежащими в грязи, как куча дерьма. Когда я произношу слово видит, язык у меня немеет, поскольку, вырвав свои глаза из орбит, герой, естественно, потерял зрение. И все же Эдип не остается без зрелища собственных глаз, собственных глаз как таковых, как разоблаченного, наконец, объекта-причины последнего, высшего, не обремененного виной безграничного вожделения – вожделения к знанию. <…>. Тревога – это именно то, что мой образ призван до вас донести, это грозящее вам невозможное зрелище ваших собственных брошенных на землю глаз²³.

Истина, которую ищет Хаус, истина несомненная, не обманывающая («все врут!») – то, что он сам в одном из последних сезонов называет «темной материей», которую он бы изучал, если бы стал физиком, – раз за разом предстает перед ним в качестве «невозможного зрелища»²⁴.

Фрейд, рассуждая о бессознательном и о доступе к нему, не говорит об аффектах – он говорит о дешифровке «репрезентаций» (означающих, по Лакану). Именно репрезентации подлежат вытеснению; аффекты же располагаются на оси удовольствия-неудовольствия, они не вытесняются, а смещаются относительно того, что послужило причиной их возникновения²⁵. Вытесняется то, что связано с инфантильным сексуальным опытом, т. е. с влечением, – нечто неприемлемое (травматичное) для субъекта, и от этого неприемлемого отрывается аффект, который дрейфует затем от означающего к означающему, обманывая относительно своего происхождения.

В «Проекте научной психологии» (1895 г.) Фрейд описывает случай своей пациентки Эммы, которая боялась заходить одна в магазины. Как выяснилось, страх ее был связан не с самими магазинами, а с событием, произошедшим, когда ей было 12 лет: молодые приказчики (один из которых показался ей привлекательным) в магазине посмеялись над тем, как она была одета. В процессе анализа означающее «одежда» и означающее «смех» привели ее к более раннему воспоминанию – в возрасте восьми лет она зашла в магазин за сладостями, и хозяин лавки трогал ее гениталии через одежду; смех молодых приказчиков напомнил ей о том, как улыбался хозяин лавки сладостей. Таким образом, страх перед магазинами оказался аффектом, смещенным – т. е. обманывающим – относительно своей причины²⁶.

Французский психоаналитик Колетт Солер называет тревогу «аффектом исключения»²⁷ (подобно тому, как Отец орды является исключением из замкнутого множества кастрированных мужчин). Тревогу не следует путать со страхом, хотя и появляется она в том же регистре. Ее характеристики – некая смутная угроза, природа которой субъекту неизвестна, тем не менее у него нет никаких сомнений, что обращена она лично к нему. В отличие от всех прочих аффектов, тревога не смещается, а остается укорененной в том, что ее производит, она связана всегда с уверенностью (особенно отчетливо эта уверенность сказывается в психозе)²⁸.

Лакан помещает тревогу на стороне объекта а, на стороне Реального, по ту сторону Символического. Он подчеркивает, что истинный обманщик – это Символическое как таковое, цепочка означающих, отсылающих друг к другу, а не к «внешней реальности», маскирующих, латающих прореху Реального²⁹. Противопоставление разума и чувств в шерлокианских нарративах следует прочитывать именно в таком ключе: вечно смещающиеся, обманывающие чувства находятся на стороне означающих, т. е. на стороне бессознательного, языка, истины как эффекта означающих; разум находится на стороне несомненной, никогда не лгущей Вещи.

Бедро Иакова: Бог Декарта vs Бог Хауса

Девиз Хауса «все врут» – формулировка, очень точно отражающая состояние субъекта, погруженного в язык, расщепленного языком.

Ложь составляет самую суть субъекта, поэтому мы можем считать истерию основным его состоянием. <…>. В этом смысле говорить – означает лгать. Субъект лжет. Ложь присуща ему в такой степени, что самое правдивое, что он может сказать, это: «Я лгу». Такое высказывание субъекта заслуживало бы ответа: «Ты говоришь правду». В речи, в словах уже присутствует глобальная ложь, речь – это proton pseudos³⁰ [греч. «первичная ложь»].

Термин proton pseudos Фрейд вводит в «Проекте научной психологии» в связи с истерией, позаимствовав его у Аристотеля, имеющего в виду ложную изначальную посылку, из которой вытекает ложное заключение, как в случае Эммы.

Хаус только и делает, что изобличает эту ложь, неотъемлемую от человеческого существования. Он говорит грубую правду; высмеивает чувства и находит рациональные и циничные объяснения всем возвышенным самоотверженным порывам; борется с правилами как с сетью означающих, социальных условностей, пронизывающих поле совместного человеческого существования. Самый изощренный из всех его способов борьбы с ложью языка – это виртуозное владение этим языком: Хаус непрестанно каламбурит, иронизирует, сыплет метафорами, использует язык как средство манипуляции. Хаус сам непревзойденный, демонстративный лгун. Непрерывно выговариваемая им правда или ее обратная сторона, скандализирующая, постоянно выходящая наружу, ложь – вот главное наслаждение Хауса.

Врут все, и Бог не исключение – если Декарт отвергает идею о Боге-обманщике (и, признав его всеблагим и всемогущим, больше о нем не беспокоится)³¹, то Хауса с Богом связывают страстные отношения: он вступает с ним в состязание, пытаясь не столько доказать его отсутствие, сколько оспорить его авторитет и разоблачить его («Бог – просто очередной лжец и манипулятор»)³². Его искалеченная нога – это след богоборчества, бедро Иакова. Как соперник Бога, Хаус и сам выступает в роли демиурга, вершащего судьбы смертных. Об этом нередко свидетельствует и его физическое местоположение – например, он почти незримо наблюдает за больными и коллегами с высоты галереи, располагающейся над операционным амфитеатром³³.

В эпизоде «Хаус против Бога» Хаус, который обычно не посещает пациентов, предоставляя это своей команде, заинтересовывается юношей-целителем, ведь тот утверждает, что с ним говорит Бог. Тем временем кто-то (позже выяснится, что Чейз, бывший семинарист) ведет на доске для дифдиагноза счет между Хаусом и Богом. Мальчик-пациент, как это чаще всего бывает с пациентами Хауса, связан с Хаусом отношениями двойничества: он говорит людям правду о них, считает себя особенным, он обладает даром исцеления и т. п. (Хаус полагает, что мальчик просто опытный манипулятор, – ему ли, Хаусу, не знать!) Мальчик разоблачен, но у якобы исцеленной им пациентки Уилсона действительно ремиссия, и, хотя она научно объяснима, остается неустранимым факт редчайшего совпадения нескольких факторов, которые привели к положительному результату. «Лотерея!» – говорит Хаус. «Чудо!» – парирует Чейз, засчитывая ничью.

О такого же рода удивительных совпадениях идет речь в эпизоде «Неверующий»³⁴: Хаус лечит священника, потерявшего веру, но не сложившего сан. Как и в серии «Хаус против Бога», Хаус снова проявляет нетипичный для него интерес к личности пациента, у которого было видение распятого Христа, и приходит побеседовать с ним: священник (почти как Иов, о чем не преминул вспомнить Хаус) пришел к убеждению, что действия Бога чудовищны и бессмысленны. В конце эпизода происходят «чудеса»: благодаря Таубу (но вопреки его желанию, так как он убежден в справедливости обвинений против священника в педофилии) мальчик, которого якобы растлил пациент, приходит к нему покаяться в своей клевете; ну а Хаус, как всегда, ставит правильный диагноз. Для священника это повод вновь обрести утраченную веру: «Слишком много совпадений привели к тому, что я попал к вам. Эйнштейн сказал: с помощью совпадений Бог сохраняет анонимность».

Совершая язвительные ироничные выпады в сторону Бога, Хаус не столько отменяет его, сколько показывает свою нешуточную в нем заинтересованность: только всерьез задетый человек будет упрекать кого-то в лживости и манипулятивности. «Почему все хорошее всегда ставится в заслугу Богу? А где он был, когда у нее остановилось сердце? Может, это не человеческая ошибка? Может, это Божья ошибка?» – негодует Хаус в серии «Человеческая ошибка»³⁵. «У меня тоже подскочило давление, ведь я тут с божеством сражаюсь!» (в той же серии, делая ангиограмму пациентке). Мужу пациентки во время проведения процедуры он заявляет: «И чтобы никаких молитв! Я не хочу потом доказывать, что заслуга моя, а не Божья!»

«Слава Богу?! Богу он обязан своим подарочком!» (нарост на лице пациента, «человека-слона»³⁶); «у вас врожденная болезнь. Это еще один Божий дар!»³⁷; «мои ошибки не доказывают, что Бог существует. Вы собираетесь вручить свою судьбу ему или мне?»³⁸. На вопрос Кэмерон: «Вас так утешает то, что там ничего нет?» Хаус отвечает: «Не хочу думать, что все это какая-то проверка»³⁹; в серии «97 секунд» (4:3) втыкает нож в розетку, чтобы узнать, «что там»; сюда же примыкает неоднократно повторяющийся «мистический» опыт Хауса. В случае со священником он в итоге исключает как симптом галлюцинацию (видение Христа), и это позволяет ему поставить правильный диагноз. Правда, он списывает видение на действие алкоголя, но сам пациент явно теперь придерживается другого мнения.

Священник из серии «Неверующий» (на тот момент вполне еще неверующий) проницательно подмечает: «Вы хотите поговорить о моем лицемерии? [Хаус не понимает, почему священник, утратив веру, не ушел из церкви.] А как насчет вашего? Вы ведете себя так, словно вам плевать, но тем не менее продолжаете спасать людей. Вы ищете не доказательств своей правоты; нет, вы хотите, чтобы кто-то доказал вам, что вы не правы, и подарил вам надежду. Вы ведь уверовать хотите, правда?» На это Хаус (замечание пациента явно попало в яблочко) отвечает грубой иронией: «Да, я хотел бы попасть в лес, где все деревья увешаны шлюхами. Но совокупляться с деревьями – люди меня вряд ли поймут», – и тут же улетучивается из палаты.

Реплика Хауса, впрочем, отнюдь не случайна: практикуя «честные», «правдивые», основанные на простой потребности отношения с проститутками, он противопоставляет их сложности и лживости романтических отношений. Для Хауса сексуальные отношения существуют на уровне анонимного короткого замыкания. Сексуальность, основанную на кастрации, нехватке, сексуальность всегда проблематичную, связанную с травмой и бессознательной фантазией (фундаментальной фантазией, или фантазмом, в психоаналитических терминах), которая маскирует зияние объекта-причины, невозможность сексуальных отношений, восполняемую любовью, он не признает.

Собственно, Бог и занимает место этого травмирующего зияния, которое настолько невыносимо, что Хаус хотел бы его целиком заполнить научным, не знающим нехватки знанием: «Мы можем знать все. Истина есть истина»⁴⁰. В серии «Обе половинки вместе»⁴¹, пытаясь понять, какие чувства испытывает к нему Кадди после проведенной вместе ночи, он делает ее термические снимки – «…они не врут, в отличие от разговоров» – и утаскивает стаканчик Кадди, чтобы выявить окситоцин, гормон привязанности. Научные доказательства налицо – беда только в том, что Хаус не подозревает о proton pseudos, ложной исходной посылке: никакой совместной ночи не было, это всего лишь галлюцинация Хауса.

Чего хочет женщина, того хочет Бог

Желание Хауса-богоборца подобно желанию истерички, которая только и делает, что разоблачает господина, твердит о его нехватке, жалуется на нее. Но, чтобы разоблачить господина, нужно сначала его создать, поддерживать его желание, его фаллическое могущество. Таковы фрейдовские пациентки, отцы которых так или иначе обнаружили свою немощь (дурной нрав, болезнь, импотенция). Истеричка не находит в своем отце той опоры, на которую она рассчитывала: фаллос отца всегда в чем-то себя не оправдывает. «Отец истерички структурно импотент», по выражению Сержа Андре⁴². Что это означает? В какой опоре нуждается истеричка?

Означающего женственности не существует, единственное означающее – это фаллос и, соответственно, обладание или не обладание им. В поисках своей женственности истеричка выбирает фаллическую идентификацию с отцом, но этой идентификации недостаточно для постижения тайны женственности. Женщина – pas toute, не-вся, она не вписывается целиком под фаллос: «…образ тела не может полностью одеть, эротизировать Реальное тела»⁴³. Остается зазор, дыра, то, что вызывает тревогу, то, что невозможно назвать, – безымянное, невыразимое.

Фаллическая идентификация у истерички – способ эту дыру закрыть. Но, идентифицируясь с мужским желанием, она неизбежно оказывается в ловушке и теперь воспринимает себя как объект, игрушку, товар, отданный во власть «мужского извращения»⁴⁴. Истеричка посвящает свою жизнь восстановлению, исправлению дефекта в Другом (пациентка Фрейда Элизабет фон Р. самоотверженно ухаживает за больным отцом, служа ему, как преданный рыцарь в фаллических доспехах) – не затем чтобы получить от него фаллос, а затем «чтобы получить что-то принципиально отличное от фаллоса: знак, который позволит ей утвердить свою женственность, получить признание этой женственности»⁴⁵.

Отсутствие означающего женственности – обратная сторона фаллического означающего, которое отсылает к фаллическому (сексуальному) наслаждению (jouissance), но не в силах ничего сказать о том, что Лакан называет Другим наслаждением, или наслаждением бытия. Оно находится по ту сторону речи, речь его не в состоянии выговорить. У него есть и другие названия: наслаждение тела как такового, как живого, асексуального, реального, по ту сторону языка; наслаждение Другого (которое может быть представлено как в психотическом опыте, так и в мистическом; отсюда – мистическое наслаждение, jouissance мистиков); женское наслаждение – то, о котором сама женщина сказать ничего не в состоянии. Этот непреодолимый барьер между двумя типами наслаждения и есть то, что определяет невозможность сексуальных отношений: мужское (фаллическое) наслаждение не имеет доступа к Другому наслаждению, женское наслаждение ускользает от мужчины, женщина предстает перед ним в качестве объекта фантазии, фетиша. Для женщины отсутствие сексуальных отношений восполняется не объектом-фетишем, а… Богом.

Бог – это, собственно, имя Другого наслаждения. Такую же роль выполняет Дама в куртуазной лирике; ее атрибуты напоминают атрибуты Бога в мистической (например, суфийской) поэзии. Бог не расщеплен нехваткой, занимает место утраченного объекта, абсолютной целостности, «целостного сексуального влечения, в противоположность влечениям частичным»⁴⁶. Здесь Лакан проводит грань между Другим речи, расщепленным нехваткой, т. е. Другим, в котором есть дыра, и Другим Реальным, чье место эта дыра очерчивает, о котором ничего нельзя сказать, ибо язык, основанный на нехватке, перед ним бессилен. Это Другой пол (фр. sexe), отношения с которым невозможны.

Адресуясь такому Другому, женщина обращается к тому, кто находится вне законов фаллического означающего, т. е. вне законов кастрации.

Это позволяет ей сместиться с позиции, где она не-вся, кастрированный субъект, в сторону партнера, который вовсе не кастрирован, к месту, где мужчина становится Богом, а она становится Женщиной (La femme). Этой фантазией о всемогущем существе, которое сделает ее полностью Женщиной, женщина отвечает на дыру, открывающуюся в Другом, подобно тому как мужчина в тех же обстоятельствах прибегает к своему фантазийному объекту⁴⁷.

Нетрудно заметить, что на этой женской фантазии базируются, в частности, миф о Дон Жуане или миф о вампире. Что же касается мужской фантазии, то о ней дает представление описанное Фрейдом расщепление образа женщины на возвышенный объект любви (мадонна) и низменный объект похоти (блудница), которые часто не совпадают в одной женщине (работа «Об унижении любовной жизни»).

Дама, Бог, Вещь, запретный материнский объект – все это вещи одного порядка. Женщина – одно из имен Бога, скажет Лакан, ведь ее тоже не существует⁴⁸. «И не лежит ли в основе одного из ликов Другого, лика, что мы именуем Богом, женское наслаждение?»⁴⁹

Jingle Bells: отец-метафора и отец-сперматозоид

Тело Хауса не вполне «фаллизировано»: в разрыве фаллической ткани эротизированного образа тела – искалеченная, обезображенная нога («у меня вырезали из ноги кусок мускулов величиной с мой кулак»⁵⁰). Хаус знает, что такое Другой jouissance: это мучительная неутихающая боль в ноге⁵¹. Хаус задается вопросом о природе своего дара и своего страдания; он, как Эдип, вопрошает о своем происхождении. В серии «Папенькин сынок»⁵² Хаусу звонит его мать с просьбой о встрече; коллеги размышляют, какие родители могут быть у такого человека, как Хаус. Может быть, на него повлияло воспитание? Или, наоборот, он был таким от рождения и это он терзал своих родителей, а не они его?

Хаус всеми силами пытается избежать ужина с родителями, даже готов на отработку часов в клинике: «Моя мать – человек-поли-граф, и я ненавижу своего отца». В результате родители приходят к нему в клинику, общение с ними в больничном кафе неизбежно. Отец выступает в роли обесценивающего Суперэго, и Хаус, который может запугать и перешутить кого угодно, совершенно перед ним теряется.

Хаус: Я купил себе новый мотоцикл, такой оранжевый, вы, наверное, его видели.

Отец: Это тот, что на парковке для инвалидов? (мотоцикл – фаллический символ, которым очень гордится Хаус).

Отец: В последнюю нашу встречу у тебя было две ноги.

Хаус: На самом деле, три (указывает на трость).

Отец: Знаешь, в чем твоя проблема, Грег? Ты не понимаешь, какой ты везунчик.

Мать: Такой, какой ты есть, ты совершенно идеален! (Хаус расслабленно улыбается ей в ответ; он раздвоен между идеальным образом и образом обесцененным.)

Отец был морпехом, в детстве Хауса семья постоянно переезжала по месту службы отца; единственный талант матери, домохозяйки, – она знает, когда Хаус врет. Хаус говорит Кэмерон: «Отец такой же, как ты: сумасшедший моральный компас, не позволяет лгать никому ни о чем. Паршивое качество для отца». Это свойство, говорить неприятную правду, Хаус разделяет со своим отцом, за исключением морального компонента, который подвергается отчаянным атакам со стороны демонстративно лживого и манипулятивного Хауса. В эпизоде «Один день, одна комната»⁵³ Хауса, вопреки его воле, избирает в собеседники изнасилованная пациентка. Хаус рассказывает ей про свою голландскую бабушку, которая сурово его воспитывала, наказывала за провинности, отправляя спать во двор и заставляя его принимать ледяную ванну; Хаус ее очень боялся. Позже он сознается, что говорил о своем отце, и в этот момент пациентка, которая до этого не желала рассказывать о том, что с ней произошло, решает ему довериться.

Тем временем Кэмерон сидит у постели умирающего бездомного, который говорит, что выполняет обещание, данное отцу: отец когда-то сказал ему, что он умрет одиноким и несчастным; эта реплика резонирует с историей жизни Хауса. Одиночество и несчастье – судьба Хауса, желание Другого, ставшее его желанием.

В эпизоде «Родинки»⁵⁴ отец Хауса умирает, мать требует, чтобы он приехал на похороны, этого же требуют и его коллеги, которые не понимают, почему он не испытывает никаких чувств. Уилсон и Кадди накачивают его снотворным, и Уилсон похищает его, чтобы отвезти на похороны. По дороге Хаус рассказывает ему, что он с 12 лет знает, что это его ненастоящий отец: «У меня есть родимое пятно, в точности такое, как у одного друга семьи». Уилсон изумлен тем, что Хаус, одержимый наукой, полагается в столь важном вопросе на такое ненадежное доказательство.

Хаус произносит надгробную речь, изображает рыдания и под шумок берет у мертвого отца образец ДНК. Хаус занят поисками отца реального: отец как биологическая данность, а не как тот, кто символически признает сына. Параллельно истории с похоронами развивается история с пациенткой Хауса, китаянкой, которую, как выясняется, в младенчестве пытались убить ее биологические родители из-за запрета в Китае иметь больше одного ребенка в семье. Параллель, как всегда, существенная (истории пациентов, как правило, отражают аспекты личной истории Хауса), она ставит Хауса в положение Эдипа (или эдипальную позицию): младенец, которого пытались убить родители, – это история Эдипа⁵⁵. У пациентки, как и у Эдипа, есть любящие приемные родители, но она, как Хаус, одержима поиском родителей биологических.

Хаус проводит тест ДНК, он подтверждает его подозрения: его отец – ему не отец. Но это ничего не меняет и не избавляет его от депрессии. В конце эпизода он говорит: «Уилсон, у меня умер отец».

Отец – это отцовская функция в Символическом, а не сперматозоид; в своем символическом качестве он всегда обнаруживает структурный изъян – «структурную импотенцию».

В эпизоде «Частная жизнь»⁵⁶ Чейз и Уилсон обнаруживают, что Хаус тайком читает книгу, скрыв ее под обложкой другой книги. Книга называется «Шаг за шагом: проповеди на каждый день» и принадлежит перу человека по фамилии Белл⁵⁷, который, как считает Хаус, является его настоящим отцом. Предполагаемый отец Хауса – священник: Бог снова в игре. Уилсон говорит Хаусу: «Ты пытаешься понять, как работает мозг твоего биологического отца. Ты необычный человек, и ты одинок. Ты хочешь под всей этой болтовней о Боге обнаружить некий стиль мышления, который напоминал бы тебе твой собственный. Нашел ли ты что-нибудь?» И Хаус отвечает: «Под болтовней о Боге… еще больше болтовни о Боге». Дар Хауса, его одиночество и его страдание, подобно загадке женственности, по-прежнему не находят отклика в фаллическом Другом: Бог-Отец не отзывается.

Мотив опознавания давно потерянного ребенка по вещицам или по физическим приметам (родимым пятнам, родинкам, шрамам и т. п.) распространен в фольклоре и литературе; он встречается в античном романе (например, в «Эфиопике» Гелиодора), где таким образом утверждается высокое происхождение героя; в новоаттической комедии (Менандр); мы найдем этот мотив в «Женитьбе Фигаро» Бомарше и даже в пьесе О. Уайльда «Как важно быть серьезным» (где героя опознают по саквояжу); примета Эдипа— проколотые в младенчестве ноги; в «Одиссее» кормилица опознает по шраму на ноге вернувшегося домой неузнанным Одиссея; в «Простодушном» Вольтера родные опознают героя по медальону и т. п.⁵⁸.

Тема родимых пятен разыгрывается снова в эпизоде «Любовь слепа»⁵⁹, на этот раз в гамлетовском ключе. В город приезжает мать Хауса; она обманом заманивает сына к себе в отель, искусно наведя Уилсона на мысль, будто она больна раком в терминальной стадии. Когда Хаус (неожиданно для матери) врывается к ней в номер, он застает ее в постели с Беллом, которого он считает своим биологическим отцом. Происходит классическая «первичная сцена»; Хаус, по его собственному признанию, травмирован – он не может «развидеть фаллос Юрского периода». Но зато таким образом он обнаруживает еще одно, такое же, как у него, родимое пятно – это подтверждает его теорию об отцовстве Белла.

Свое пятно, родинку на пенисе, он жестом эксгибициониста демонстрирует в ресторане на ужине с матерью, Беллом и Уилсоном. Мать признается, что скрывала от него свой брак с Беллом, за которого она вышла «башмаков не износив», через два месяца после смерти отца Хауса. Белл шокирован тем, что Хаус, этот «чокнутый социопат», по всем приметам его сын. Когда Белл приходит к Хаусу извиниться, тот говорит: «Я никогда не любил вашего друга… моего отца. Но, в отличие от вас, его я уважал». Живой комический отец, для которого Хаус такой же гвоздь в ботинке, как Гамлет для Клавдия, не выдерживает никакого сравнения с тенью мертвого отца; мертвый отец – символический отец, отец-означающее.

Уилсон тем временем проводит тест на ДНК Белла – тот тоже Хаусу не отец. «Хаус: Ты понимаешь, что это значит. – Уилсон: Что твоя мать – шлюха. – Хаус: Это да… а еще она не такая зануда (boring⁶⁰), как я о ней думал». Мать Хауса, единственный человек, способный раскусить его вранье (если от отца ему досталась привычка говорить грубую правду, то от матери он явно унаследовал умение врать и манипулировать), хранит тайну (как и мать Фокса Малдера) об отце своего сына. Истина не в научном факте ДНК, истина в мифе – мифе божественного происхождения героя, который, как Геракл, сын вовсе не смертного Амфитриона, а неведомого бога, вернее всего, Зевса⁶¹.

Мать – это биологическая функция; отец – это означающее. Быть отцом значит брать на себя символическую функцию, которой в природе не существует; в этом смысле отец всегда неизвестен, ведь единственный реальный отец – это сперматозоид. Мать, которой Хаус гордо предъявляет свой фаллос, – это та, относительно которой (в отличие от отца) сомнений не возникает: фаллосом матери желает быть ребенок, стремясь полностью удовлетворить ее собой. Мать Хауса носит имя Блайт (Blythe), созвучное старинному английскому слову blithe, «счастливый, беззаботный», которое этимологически родственно существительному bliss, «блаженство»⁶². Мать – воплощение наслаждения, ставшего запретным; мать и сын почти не общаются, но отношения их носят оттенок таинственного безмолвного взаимопонимания (например, когда Хаус объявляет матери, что вовсе не в Африке провел последний год, она спокойно доканчивает за него: «…а в тюрьме. Я знаю», чем поражает и Хауса, и Уилсона).

Случай маленького Грега

До сих пор мы рассматривали желание Хауса в контексте желания истерички (невротическая структура). Теперь же попытаемся взглянуть на него под другим углом, в связи с перверсивной структурой. Лакан, рассматривая знаменитый фрейдовский случай «маленького Ганса»⁶³, отмечает, что фобия мальчика – он боится лошадей, у которых шоры и «черное у рта» (Фрейд понимает, что такие лошади напоминают ему отца – у отца очки и усы), – возникает потому, что отец Ганса не справился со своей функцией «агента кастрации», т. е. того, кто кладет предел наслаждению матери. С помощью фобии Ганс создает подпорку отцу как символической инстанции: он нуждается в отце, который отделил бы его от всемогущей матери, в отце, которого следует бояться.

Страх Ганса, таким образом, это не страх кастрации, а провалившийся призыв к отцу, который не может извлечь его из воображаемых (соблазняющих) отношений с матерью (матерью-крокодилом, или, в данном случае, кусающей лошадью)⁶⁴. Отец не вступает с ним в эдипальную борьбу за обладание матерью. Мать Ганса – мать без нехватки: на вопрос мальчика о том, есть ли у нее «Wiwimacher» (детское словечко, обозначающее пенис), она отвечает утвердительно (она раздевается перед ним на ночь, и он ее внимательно разглядывает). Маленький Ганс тогда приходит к примечательному выводу, который сыграет свою роль в его фобии: «Раз ты такая большая, то и Wiwimacher у тебя, как у лошади»⁶⁵.

Маленький Ганс, не уступавший в искусстве логики Аристотелю, делает следующее утверждение – он говорит, что все одушевленные существа обладают фаллосом. <…>. Есть живые существа – скажем, мама, – у которых фаллоса нет. Выходит, и живого существа в данном случае тоже нет. Отсюда тревога. Приходится делать следующий шаг. Удобнее всего сказать себе, что у тех, у кого его нет, он есть⁶⁶.

Перверт – это тот, кто продолжает в каком-то смысле верить в существование фаллоса (прежде всего материнского фаллоса). Отрицание кастрации происходит у него по следующему сценарию: все вокруг обладают фаллосом (маленький Ганс одержим этой идеей – Wiwimacher он находит у лошадей, у игрушечного жирафа, у коровы (вымя), у новорожденной сестренки); затем возникают некоторые сомнения – все-таки фаллос есть не у всех. На следующем этапе эти сомнения решительно отметаются; в качестве решения предлагается фетиш, который позволяет радикально отказаться от раскрытия истины – истины кастрации.

Если невротик может в фантазии рассказать об объекте а, то перверт сам и есть этот объект, он сам – фетиш, который должен заполнить собой нехватку в Другом. Перверт стремится указать Другому на его нехватку, столкнуть его с ней, вызывая тревогу (на это нацелен жест эксгибициониста, распахивающего полы пальто). Здесь обнаруживается определенное сходство между первертом и истеричкой, которая тоже хочет столкнуть Другого с его нехваткой; но, в отличие от истерички, перверт не только демонстрирует эту нехватку, но и хочет заполнить ее собою как фетишем.

Если невротик постоянно перебирает объекты желания, не в силах удовлетвориться ни одним из них, то перверт точно знает, где находится единственный желанный объект и все сводит к нему (это позволяет отрицать кастрацию). Перверт знает, в чем истина, и с педагогическим пылом хочет ее показать (Хаус настаивает в эпизоде «Увольнение», что он должен рассказать умирающей девушке о причине ее болезни, и при этом сам впадает в почти непристойный экстаз, шокируя и пугая пациентку и ее родных). Аналитик также сталкивает анализанта с его нехваткой, но, в отличие от перверта, он этим не наслаждается⁶⁷.

Объект, к которому стягивается весь мир Хауса, это его нога: объект, расставание с которым не произошло в силу кастрации; нога составляет неразрывное целое с даром Хауса и с его наркотическим наслаждением. Отец Хауса – это не мягкий и слишком добрый отец маленького Ганса; но и он не является агентом кастрации, поскольку сам не подчиняется ее закону. Отец Хауса – тиран, руководствующийся произволом, а не законом, он воплощает в себе принцип садистического моралистического Суперэго, которое наказывает, ничего не предлагая взамен (т. е. до третьего такта Эдипа – отцовского обещания – дело не доходит); его поступки бессмысленно жестоки и лишены символического значения.

Хауса с его пациентами связывают зеркальные отношения, отношения двойничества. Примеры найдутся практически в каждой серии, часть из них мы уже перечислили. А еще можно вспомнить пациента-гения, который пытается поглупеть, чтобы иметь возможность общаться с обычными людьми; пациентку, которая ничего не забывает и владеет, по мнению Хауса, «объективной истиной» о людях, при этом она озлоблена и несчастна; пациентку-социопатку; пациента с зеркальным синдромом, «показывающего» правду о людях. Сюда же относятся умирающий пациент-ученый – бесчувственный экспериментатор, тип «сумасшедшего ученого», поздравляющий Хауса с тем, что тот нашел разгадку-диагноз, хотя это и не позволит пациенту избежать смерти; умная и манипулятивная художница-перфор-мансистка, для которой главное в жизни – ее дар (Хаус потрясен, когда в конце концов она выбирает любовь вместо дара; он набрасывается на нее с упреками, воспринимая ее решение как личное оскорбление); молодой солдат, который простреливает себе ногу и добивается ампутации, чтобы вернуться к семье и не погибнуть на войне; и многие другие.

Со своими коллегами Хаус также находится в отношениях двойничества: все они – одинокие, несчастливые, одаренные, в той или иной степени манипулятивные, социопатические или аутичные. Двойником Хауса оказывается и его психотерапевт Нолан – одинокий несчастливый целитель.

Хаус играет роль того, кто открывает Другому жестокую истину о нем, выводит на чистую воду, уличает во вранье. Какие бы выходки ни позволял себе Хаус, он – талисман больницы, его двусмысленная харизма завораживает всех, кто с ним соприкасается. Кадди, отчитывающая его за ничем не подкрепленные догадки, тем не менее не может устоять перед искушением воспользоваться его идеей, потому что Хаус всегда прав. Его гениальность и правота и есть вечное сияние его фаллоса.

Хаус действительно превращает всех в себя. Формана больше нигде не берут, кроме больницы Принстон-Плейнсборо: в эпизоде «97 секунд» он пытается прижиться на другом месте работы, но его оттуда увольняют, потому что он работает так, как научил его Хаус, в характерном для Хауса режиме дерзких гениальных решений, нарушая правила и не подчиняясь никому, а это неприемлемо для администрации больницы, несмотря на то что решение Формана спасло пациентке жизнь. Тауб пытается порвать с Хаусом, который всячески его высмеивает и третирует, и вернуться к собственной процветающей и куда более доходной практике пластического хирурга, но Хаус заманивает его обратно, соблазняя интеллектуальными загадками. Чейз сознательно убивает пациента (африканского диктатора); это становится причиной его развода с Кэмерон, которая говорит Хаусу: «Вы развратили его».

Хаус вмешивается в личную жизнь коллег: предсказывает разрыв Кэмерон и Чейза; мешает отношениям Формана и Тринадцатой, испытывая их на прочность, ставя непреодолимые препятствия, заставляя любовников изобретательно выкручиваться и в конце концов добиваясь своего: Тринадцатая убеждается, что Форман слишком похож на Хауса, чтобы быть способным на отношения. Чейз после развода становится донжуаном, меняющим сексуальных партнеров (как Хаус – проституток). Эмбер, максимально похожую на него из всех его коллег, Хаус спроваживает на тот свет, а потом общается с ее, по сути дела, призраком. Тринадцатую Хаус всячески подталкивает к тому, чтобы она сделала анализ на хорею Гентингтона, заставляя ее признать жестокую правду о своем смертельном недуге, лишая надежды и «превращая в себя» (оба они, Хаус и Тринадцатая, неизлечимо больны). Когда она от отчаяния начинает вести рискованный образ жизни, Хаус ее увольняет, а потом заманивает обратно, соблазнив, как и Тауба, загадками. Так же, как и Хаус, она попадает в тюрьму (за то, что подвергла эвтаназии брата, страдавшего от той же болезни, что и она); Хаус обещает ей, что, когда придет ее время, он готов провести для нее эвтаназию.

Печень Уилсона: эмпатия и перверсия

Но перверсивность не чужда и «эмпатическим» коллегам Хауса. Уилсон, который, по словам Хауса, «агонизирует над каждым этическим решением и тратит дни на обдумывание всех возможных аспектов», не задумываясь, подвергает своего друга мучительной процедуре (серия «Сердце Уилсона»), увеличивая силу электрического разряда, пока Хаус не начинает биться в конвульсиях и затем впадает в кому. Уилсон также готов стать объектом, восполняющим нехватку Другого: в серии «Уилсон»⁶⁸ он отдает часть собственной печени для пересадки эмоционально шантажирующему его пациенту; в эпизоде «Хаус против Бога» вступает в сексуальную связь с умирающей пациенткой, чтобы утешить ее.

Кэмерон, собираясь выйти замуж за Чейза, шокирует его заявлением, что хранит замороженную сперму своего первого, умершего от рака мужа. Она считает, что такого рода «страховка» на случай неудачи ее брака с Чейзом – абсолютно логичный и обоснованный шаг, все равно что застраховать квартиру на случай пожара; сперма первого мужа – биологический сверхценный объект-фетиш, отменяющий символическое (т. е. основанное на нехватке, «неудаче») измерение брака (и символический аспект отцовства). Кэмерон, которая считается «теплым», «коммуникативным», «эмпатичным» врачом, свойствен моральный ригоризм («безумный моральный компас»), она неумолима в своем решении бросить Чейза, выносит жесткие суждения по поводу своих пациентов.

Моралистический, педагогически-перверсивный посыл присутствует в терапии доктора Нолана, точно знающего, в чем нехватка пациента и как ее восполнить; он настаивает на самораскрытии, на том, что Хаус должен говорить о своих чувствах. На этом же настаивает Кадди после своего разрыва с Хаусом (она не в силах справиться с тревогой, которую вызывает в ней ведущий себя «слишком» хладнокровно бывший бойфренд). С ней солидарен Уилсон: прояви чувства, дай себе волю, let it go, и тебе полегчает, говорит он Хаусу. Дело кончается массивным passage à l’acte⁶⁹ – Хаус, разогнавшись на машине, сносит стену дома Кадди, в то время как она находится там с гостями. Ошеломленному Уилсону, свидетелю этой сцены, он бросает на ходу с привычной иронией: «И впрямь полегчало!»⁷⁰

Passage a facte – чистое «нет!», брошенное в лицо Другому; это не ошибочное действие, т. е. сфера бессознательного, а радикальный отказ. Хаус буквально проделывает дыру в Другом и одновременно сам выпадает в эту дыру, не изжив утрату объекта любви, а слившись с ним, как это происходит у меланхоликов (для которых самоубийство будет закономерным passage à l’acte). Въехав в разрушенный дом, он вручает оцепеневшей от шока Кадди щетку для волос (которую она просила вернуть) – это не символический предмет, связанный с воспоминаниями о любви, не письма, не кольцо, не локон, а просто голая в своей материальности вещь, и к ее щетине не пристала ни единая прядка волос возлюбленной.

В последних кадрах серии он бредет по берегу сверкающего океана, один на один с ослепительным агальмическим образом того, что с древности служило символом мирового хаоса, бездны. Океан – это и Другое, нефаллическое, наслаждение, как океан в «Солярисе»; и образ свободной стихии – и Хаус действительно ощущает себя свободным, от отношений, от травмы, причиняемой субъекту языком.

Не в последнюю очередь к этому приводят терапевтические усилия окружения Хауса – целиком на воображаемой оси, где перекрыт доступ к истине желания: чувства, которые «должен» испытывать Хаус, призваны заткнуть нехватку, замаскировать расщепление субъекта; Хаус должен стать «нормальным» и «счастливым». Хаус в ответ одним махом устраняет и барьеры Воображаемого, и координаты Символического, чтобы затронуть границы Реального.

Лабрадоры и премьер-министры: иронический демонтаж

Мы рассмотрели «случай» героя шерлокианского нарратива (здесь – Хауса) в контексте двух структур – невротической и перверсивной. Попробуем теперь взглянуть на него с точки зрения структуры психоза.

Сцена с разрушением стены дома Кадди выстроена как иронический жест. Въехав в гостиную Кадди на машине, Хаус не спеша выбирается из нее, отряхивается и, подойдя к застывшей в шоке хозяйке, протягивает ей щетку для волос: «Вот, ты просила вернуть». На таком же ироническом контрасте шокирующего (страшного) и незначительного выстроена, например, сценка в фильме «Индиана Джонс⁷¹ и Священный Грааль». Действие происходит в дирижабле: Индиана, чтобы отвлечь преследующего их с отцом врага, переодевается стюардом и спрашивает у всех билеты. Дойдя до врага (который уже успел опознать отца героя), Индиана спрашивает у него билет, а когда тот недоуменно поворачивается к нему, бьет его в челюсть и выкидывает в окошко. Остальные пассажиры замирают в немом шоке. Индиана поясняет: «У него не было билета». Мгновенно поднимается лес рук: пассажиры торопятся предъявить суровому стюарду свои билеты.

Так же устроена и сцена у гроба отца Хауса. Хаус произносит надгробную речь, которая начинается как инвектива, но, когда все уже ждут скандала, внезапно переходит в похвалу. Имитируя рыдания, Хаус склоняется над гробом и на глазах у ошеломленного Уилсона украдкой отрезает кусочек мочки отца в качестве образца ДНК, демонстративно нарушая табу, совершая святотатство, двойное надругательство над мертвым и над отцом.

Иронические выходки Хауса обычно выходят за грань благопристойного, они шокируют своей демонстративностью, внезапностью, непристойностью и часто адресованы фигурам, занимающим авторитетную позицию. Его поведение действительно сродни эксгибиционистскому жесту: когда «реципиент» выходит из ступора, «агент» уже успел добиться нужного эффекта. Хаус вообще любит сдергивать с себя штаны на публике. Мы уже упоминали случай в ресторане; другой такой случай происходит вскоре после выписки Хауса из психиатрической лечебницы. Кадди и Уилсон подозревают, что он мог опять подсесть на наркотики. Уилсон умудряется добыть мочу Хауса из собственного унитаза; но на поверку оказывается, что это моча… лабрадора⁷². «Мы знаем, что ты подсел на наркотики», – говорят Хаусу Кадди и Уилсон. «Нет, все, что вы знаете, – это что я гений, сумевший заставить пса пописать в унитаз», – отвечает Хаус и тут же у них на глазах мочится в кружку, которую Уилсону сделал в подарок его крестный сын (Хаус, разумеется, знает об этом), ставит ее на кофейный столик и спокойно удаляется.

Вербальные выходки Хауса ничуть не лучше; например, на вопрос Нолана (терапия в психиатрической больнице): «Почему ваши неудачи вам дороже ваших успехов?» он отвечает: «Мать застала меня, когда я мастурбировал… На фотографию ее матери»⁷³. Большое количество таких шуток Хауса вращается вокруг проституток.

Шерлок тоже наделен похожим чувством юмора: его выпады язвительны, грубы и неожиданны: «Какие у вас пустые лица! Как это, наверное, приятно – не быть мной! Такое умиротворение!»; «Андерсон, не разговаривай вслух, ты понижаешь ай-кью целой улицы»; Джону: «Боже мой, каково это – быть внутри ваших забавных крошечных мозгов? Должно быть, это так скучно»⁷⁴; «Джон: Почему я не подумал об этом? – Шерлок: Потому что ты глупый. О, не смотри на меня так, практически все вокруг – глупые» (все это реплики из одной только первой серии первого сезона, самого ее начала). Он также сыплет своими дедукциями направо и налево, не заботясь, какой эффект они произведут на «жертв» его метода. В той же первой серии «Этюд в розовых тонах» он выдает рассуждение вслух об интрижке сержанта Донован и судмедэксперта Андерсона: «Очевидно, Салли заглянула к тебе поболтать и осталась на ночь. А также усердно драила твои полы, если судить по состоянию ее коленей».

Шерлок избивает труп в морге хлыстом; упивается Большой Игрой с Мориарти («Лестрейд: Зачем подрывнику это нужно, зачем он дает нам подсказку? – Шерлок: Добрый самаритянин. – Который снаряжает живые бомбы? – Злой самаритянин»); выдает странные неэмпатичные реакции («Джон (о жертве): Может быть, он [убийца] каким-то образом использовал смерть ее дочери? – Шерлок: Да, но это же было сто лет назад. Зачем ей все еще горевать?»). При этом ему ничего не стоит использовать свои выдающиеся актерские способности, чтобы очень убедительно притвориться тем, у кого есть чувства. Так, в эпизоде «Большая игра», разыгрывая слезливое сочувствие жене предположительно погибшего человека, он ловко вытягивает из нее нужную реакцию, после чего мгновенно переключается в свой обычный режим бесчувственной машины, даже не пытаясь скрыть от женщины свой обман. Одна из самых неудачных шуток Шерлока – розыгрыш Джона в ресторане после «воскрешения» (где Шерлок упорно акцентирует внимание не на общем контексте, а на незначительной детали – усах Джона; он и себе их пририсовывает).

Майкрофт даже еще больший иронист, чем Шерлок⁷⁵. В серии «Скандал в Белгравии» в рамках операции спецслужб он снаряжает целый самолет с мертвыми пассажирами, и только задним числом выясняется, что к этому имеют отношение нелепые истории клиентов Шерлока в начале эпизода: к детективу-консультанту приходит человек с погребальной урной: «Это не моя тетя! Ее заменили! Уж я-то знаю, что такое человеческий прах!»; затем появляются две маленькие девочки с жалобой на то, что их не пустили попрощаться с умершим дедушкой.

Структура иронического жеста – контраст жуткого и нелепого, комического. Например, часто так бывают выстроены кейсы в сериале «Кости»: в каждой серии нам показывают чудовищно обезображенный труп; зачастую жертва либо обнаружена при комических обстоятельствах, либо погибла нелепым образом, либо по поводу состояния трупа высказывается в комическом ключе кто-то из команды Института Джефферсона, где работает главная героиня (трагедия и ужасное зрелище преподносятся как хеллоуиновские ужасы). В сериале «Декстер» непристойными шутками по поводу трупов и места преступления постоянно сыплет судмедэксперт Масука.

Но самый главный иронист в «Шерлоке» – это, конечно, Мориарти. Вся его речь соткана из жутковатых и малопристойных шуточек; в его преступлениях задействована изощренная драматургия; его вторжение в Тауэр заканчивается ироническим самокоронованием, и он преспокойно восседает на троне в ожидании полиции. Цель Мориарти – продемонстрировать уязвимость Другого, обладающего властью: он метит в символические средоточия этой власти – Тауэр, тюрьма Пентонвиль, Банк Англии, стремясь разоблачить самые основания системы, дезактивировать ее ключевые узлы. Властям он сдается только для того, чтобы показать беспомощность системы правосудия – присяжные объявят его невиновным. Любопытно, что Шерлок, ведя себя вызывающе во время судебного процесса над Мориарти, также выступает с ироническими разоблачениями, высмеивая присяжных, адвокатов и всю судебную систему в целом, не подозревая, что работает таким образом на Мориарти. В предыдущем эпизоде Мориарти точно так же доказывает беспомощность спецслужб, срывая секретную операцию Майкрофта.

Если Мориарти присуща яркая театральность, ему необходимы спектакль, сложно организованное действо, сцена, публика, преувеличенно-драматические жесты, то Магнуссен в такого рода зрелищности не заинтересован. Можно даже было бы сказать, что там, где Мориарти «эротичен», Магнуссен «порнографичен». Его действия непристойны ради самой непристойности: вылизывает щеку леди Смоллвуд; мочится в камин Шерлока; щелкает по лицу Уотсона. В сцене, которая не вошла в окончательный монтаж эпизода⁷⁶, он навещает раненого Шерлока в больнице, пользуясь его беспомощностью, ласкает и целует его руку, наклоняется к самому лицу, как будто собираясь поцеловать в губы; иронически извиняется за свое «влажное прикосновение» – контакт с Магнуссеном физиологически избыточен, отвратителен. Магнуссен – насильник; ну и, разумеется, так работает его сравнение со скользким гадом, который, проползая, оставляет влажный след, слизь.

С Мориарти его роднит то, что он также целит в самые устои системы, находит изъяны в нравственном облике тех, кто должен олицетворять общественные ценности, наслаждается властью над теми, в чьих руках сосредоточена публичная власть.

Леди Смоллвуд: Мистер Магнуссен, как бы вы охарактеризовали то влияние, которое вы оказываете на премьер-министра?

Магнуссен: На британского премьер-министра?

Очевидно, в его коллекции шантажиста немало властных фигур со всего света. Издеваясь над Джоном Уотсоном, он глумится в его лице над самим понятием солдатской доблести и чести («Как же мне нравится ваша солдатская мордашка!»). Магнуссен подвергает демонтажу символического Другого, находя «pressure points» (болевые точки), которые позволят разрушить его.

Три «М» – Майкрофт, Мориарти, Магнуссен – разные степени «расчеловеченности», грани личности самого Шерлока.

Непристойное Суперэго: прогулки с Кантом по Саду

«Социальная функция [психоза] – это ирония. Шизофреник вооружен иронией, которая целит в самый корень социальных отношений», – говорит Лакан⁷⁷. Французский психоаналитик Жак-Ален Миллер в своей программной статье «Ироническая клиника», называя иронию шизофреника «инфернальной», описывает ее следующим образом:

Какое определение мы можем дать шизофренику? Я полагаю, вслед за Лаканом, что это субъект, чья основная характеристика состоит в том, что он не вписан ни в один дискурс, ни в какие социальные отношения. К этому можно добавить, что это единственный субъект, который не пытается защититься от реального с помощью символического, как делаем все мы, если только мы не шизофреники. Он не защищается от реального с помощью языка, поскольку для него символическое реально. Речь здесь идет именно об иронии шизофреника, а не о юморе.

Ирония и юмор вызывают смех, но они принципиально различаются по структуре. Юмор – это комическая сторона суперэго. <…>. Юмор вписан в перспективу Другого. Юмористическое высказывание производится в месте Другого. Оно схватывает субъект в самом несчастье его беспомощности. Вспомним знаменитый еврейский юмор, процветавший в гетто – этом образце социума, поскольку создан он грозным Богом Авраама, Исаака и Иакова именно для того, чтобы заключить в нем Своих детей. Ирония, напротив, исходит не от Другого, а от самого субъекта. И она направлена против Другого. Ирония утверждает, что Другого не существует, что самые основания Другого – это обман, надувательство, что всякий дискурс – это лишь видимость <…>. Ирония – это такая форма смешного, за которой стоит представление о том, что Другой не обладает знанием, что в качестве Другого знания он – полное ничтожество⁷⁸.

Символическое – защита от Реального, слово убивает Вещь: «…символ с самого начала заявляет о себе убийством вещи, и смертью этой увековечивается в субъекте его желание»⁷⁹. Но для шизофреника слово вовсе не убийца вещи, оно и есть вещь. «Именно в этом смысле если психотик и не верит в Другого, в Вещи, тем не менее он совершенно уверен»⁸⁰. Для Хауса место Вещи занимает наука с ее объектом – «темной материей» (как уже упоминалось выше, «темная материя» – это обобщенный образ, который Хаус периодически использует для обозначения бытия, материального референта всякой истины). В эпизоде «Аутопсия» (2:2) храброе поведение девятилетней девочки, больной раком, он объявляет очередным симптомом, поломкой в мозгу (тромбом, блокировавшим центр страха), тем самым радикально отменяя символическое измерение этического выбора. В этом эпизоде поведение Хауса особенно цинично; он снова разрушает социальные конвенции, покушаясь на очередное табу (умирающий от неизлечимого недуга ребенок – случай, требующий предельной деликатности и моральной чувствительности). Так, свою простуду Хаус демонстративно противопоставляет страданиям обреченного ребенка: от насморка он лечится сильными препаратами (дробит бритвой и вдыхает, как кокаин).

Юмор имеет дело с фаллическим наслаждением. Он позволяет ему немного высвободиться под прикрытием шутки, сальной или не очень, ловко протащив ее под носом у Суперэго; при этом субъект не рискует испытать чрезмерное чувство вины.

Ирония же затрагивает наслаждение в его исходном статусе – загадочном, темном, непристойном. Благодаря иронии непристойность наслаждения оборачивается насмешкой, осмеянием, глумлением. Таким образом непристойное наслаждение, непристойный jouissance, становится чуть менее реальным. Ирония пытается воздвигнуть своего рода защиту против Реального наслаждения⁸¹.

Ирония шизофреника разоблачает Другого знания и Другого власти. Требования Другого воспринимаются как невыносимые, в том числе – или даже в особенности – требование эмоциональной близости, привязанности. Этому Другому – разоблачаемому, несуществующему – предъявляется ложная личность, имитация, искусная ложь (Шерлоку, Хаусу, Декстеру отлично удается изощренная имитация «нормального поведения»). Ирония – иронический, сомневающийся разум (дедукции, логические выкладки) – в качестве средства защиты от Реального позволяет Хаусу и Шерлоку выпутываться из галлюцинаций. И эта свирепая, безжалостная, логическая ирония располагается на стороне Суперэго, кантовского морального императива.

Лакан в работе «Кант с Садом» прочитывает Канта через сочинения маркиза де Сада, показывая, что «голос совести» по Канту, голос чистого разума, логический механизм, исключающий идею личного блага или удовольствия (поскольку это универсальный нравственный критерий), обезличенный голос самого субъекта – это то, что позже будет названо влечением к смерти, удовольствием в боли. Фундаментальный нравственный закон требует всегда говорить правду, даже тому, кто может использовать ее в дурных целях и причинить вам (или еще кому-то) страдание, ибо мораль абсолютна.

В подражание всеобщему критерию (фундаментальному закону) Канта Лакан конструирует фундаментальную максиму Сада (или формулу его фантазма) следующим образом: «У меня есть право наслаждаться [le droit de jouir\ вашим телом, – может сказать мне любой, – и я буду претворять это право в жизнь, ни в малейшей степени не стесняя себя в осуществлении своих изощренных насильственных действий» (прямая цитата из Сада, которую приводит Лакан в семинаре VII, звучит так: «Предоставьте мне часть вашего тела, которая принесет мне сейчас удовлетворение, и, если вы захотите, можете наслаждаться той частью моего тела, что принесет удовлетворение вам»).

Конечно, такая максима Сада, извлеченная Лаканом из сочинений маркиза, не более чем пародия на Канта, но пародия весьма поучительная. В садовской максиме отчетливо прослеживается все тот же всеобщий, универсальный принцип – любому предоставляется право обратиться к любому с требованием предоставить ему свое тело для наслаждения. А то, что этому другому подобное обращение может (и вернее всего так и будет) не доставить ни малейшего удовольствия, так на то и всеобщий логический принцип, не принимающий в расчет боли или удовольствия. Всеобщий закон никому счастья не гарантирует.

Итак, если исключить из морали всякий элемент чувства (или патоса – чего-то, связанного с удовольствием/неудовольствием), говорит Лакан, то садистский мир оказывается «изнаночным» вариантом мира, подчиненного радикальной этике Канта⁸². Именно таким – свирепым, наслаждающимся, садистическим, непристойным – предстает Суперэго, если сдернуть с него покров «нравственного императива». И останется лишь императив, воплощенный в дьявольских нашептываниях Мориарти – «Давай умирай уже, Шерлок!», – чистое влечение к смерти.

Безумная корова удобряет посевы: метафора, метонимия и «ляля-зык»

И здесь мы возвращаемся к логическим вулканцам, всегда говорящим только правду, в полном соответствии с заветами И. Канта. Вулканцу Споку присуща еще одна особенность, вытекающая из неспособности говорить ложь: неспособность распознавать метафоры, устойчивые выражения и юмор.

Боунз: Вы собираетесь все бросить и искать ветра в поле [букв.: «гнаться за дикими гусями»] по всей галактике только потому, что обнаружили аномалию в межзвездном водородном облаке?

Спок: Доктор, я гонюсь за капитаном, лейтенантом Ухурой и курсантом Чеховым, а не за какими-то дикими водоплавающими пернатыми⁸³.

Спок: Мы находимся в пустынной местности, где господствует арктический климат.

Боунз: Он имеет в виду, тут холодно!⁸⁴

Спок: Капитан, я закончил анализ требуемой зоны. К сожалению, мозг слишком обширен, уничтожить его не сможет даже все имеющееся в нашем распоряжении наступательное оружие. Однако мы сумеем добиться его полного уничтожения, если преобразим корабль в поток энергии, нацеленной на кортекс мозга, и нанесем смертельный удар всей его мощью.

Боунз: Вы что, корабль предлагаете взорвать?

Спок: Полагаю, доктор, именно это я и сказал⁸⁵.

Капитан Керк: Если мы будем продолжать взятый курс, на какое расстояние мы сумеем подобраться к ближайшему посту клингонов?

Чехов: На один парсек, сэр. Точно сможем учуять их запах! (Широко улыбается.)

Спок: Это нелогично, курсант. Запахи не могут распространяться в космическом вакууме.

Чехов: Это была маленькая шутка, сэр.

Спок: Исчезающе маленькая, курсант⁸⁶.

Лейтенант Бейли: Оно перекрыло нам путь!

Спок: Нет никакой необходимости повышать голос, мистер Бейли.

Бейли: То, что я повысил голос, не означает, что я напуган или не могу справиться с заданием, это значит, что у нас, людей, есть такая штука – адреналиновая железа.

Спок: Это весьма прискорбное обстоятельство. Вы не думали о том, чтобы ее удалить?⁸⁷

Героини двух сериалов, «Кости» (доктор Бреннан по прозвищу Кости/Боунз) и «Риццоли и Айлз» (доктор Мора Айлз), вполне отчетливо списаны со Спока и наделены узнаваемыми споковскими характеристиками, в том числе специфическим пониманием переносных смыслов. Так, например, сцена из сериала «Кости» выстроена по лекалу упомянутой выше сцены из «Звездного пути» (одной из многих такого типа), вплоть до дословной цитаты. Доктор Бреннан выступает на процессе в качестве судмедэксперта. Ее наукообразная речь, перегруженная непонятными терминами, утомляет и раздражает присяжных. Обвинитель пытается спасти положение⁸⁸.

Доктор Бреннан: Положение запястий вкупе с гиперфункцией паращитовидных желез объясняет усталостные переломы на передней поверхности лучевой и локтевой костей.

Обвинитель: Вы хотите сказать, она сломала запястья, пытаясь освободиться от пут?

Бреннан: Полагаю, именно это я и сказала.

Бреннан, как и Спок, не опознает шутки, метафоры и устойчивые выражения.

Мать подозреваемого: Мой мальчик и мухи не обидит!

Бреннан: Он дезинсектор, обижать мух – его профессия⁸⁹.

Доктор Свите: Вы сказали, что улики гроша ломаного не стоят. А она, по сути, обозвала вас дураком.

Бреннан: Мы щупали друг друга. Как во время медового месяца.

Бут: Прощупывали. Мы прощупывали друг друга⁹⁰.

Доктор Мора Айлз не распознает идиомы:

Айлз: Посмотри, тут кто-то уже пытается вцепиться в тебя (hook into you).

Риццоли: Закадрить меня (hook up with те). Нужно говорить «закадрить»⁹¹.

Шерлок приглашение влюбленной в него Молли «выпить по чашечке кофе» воспринимает буквально: «Да, принеси мне черный без сахара»⁹². Джону, которому нужен шафер (best man), он перечисляет всех, по его мнению, «лучших людей»:

Шерлок: Билли Кинкейд. Кэмденский Душитель. Лучше его и быть никого не может. Щедрые пожертвования на благотворительность. Лично спас три больницы от разорения, под его началом процветали самые лучшие и безопасные детские дома в Северной Англии. Правда, время от времени имели место удушения, но если сравнить число спасенных жизней с числом удушений, то расклад будет в пользу…

Джон (перебивает): Это для меня, для моей свадьбы! Желательно не душитель.

Шерлок: Гэвин Лестрейд. Он мужчина (man) и хорош в этом качестве (good at it)⁹³.

Язык Спока, Бреннан, Шерлока – язык науки и статистики (число удушений в сопоставлении с числом спасенных жизней), он отсылает не к означающему, а к внеязыковой «реальности». Но слова не представляют вещи, слова отсылают к другим словам. Именно так, в результате убийства вещи словом⁹⁴ (означающим, а не знаком), возникает смысл, структурированный как фикция, ведь язык может обозначать несуществующие вещи. Попытка буквального понимания «best man» приводит к абсурду; расчленение идиомы дает бессмысленное «he is a man and good at it».

Еще одна «стартрековская» пара – Алан Шор и Денни Крейн из сериала «Юристы Бостона». Стартрековская она хотя бы потому, что Денни Крейна играет Билл Шатнер, прославившийся многолетним исполнением роли капитана Керка (в сериале и последующих фильмах)⁹⁵. Это обстоятельство делает из Алана Спока; впрочем, споковские, «инопланетные»/«безумные» черты распределены между друзьями более или менее равномерно. Денни – шут, «простец», безумец (у него Альцгеймер в ранней стадии – свою болезнь он называет «mad cow», «коровье бешенство») – знаменит своими эксцентричными высказываниями, иногда на грани глоссолалии⁹⁶.

Алан: Я раньше думал, что надежда принадлежит всем. Это ведь не пушки, не нефть… но надежда…

Денни:… удобряет посевы (hope springs a kernel).

(Алан смотрит на Денни с недоумением.)

Денни: Старая фермерская поговорка. Они так говорят, когда хлеб сеют. Надежда удобряет посевы. Ты разве не слышал?

Алан: Умирает последней (springs eternal).

(Денни смотрит на него вопросительно.)

Алан: Надежда… умирает последней.

Денни: В этом мире слишком много страдания. И слишком много зерна. Так что да, надежда удобряет посевы.

Алан: Наверное, ты прав⁹⁷.

Словесная находка Денни ближе к тому, что на языке психиатрии называется «словесной окрошкой» (расстройство речи при шизофрении); а еще она напоминает звукоподражательные словесные игры Джойса (ср. «Улисс»: «и исшед вон, плюхнулся с горки» вместо евангельского «и исшед вон, плакася горько»⁹⁸). Но еще ближе к Джойсу, уже не к «Улиссу», а к «Поминкам по Финнегану», подошел сам Алан, на которого периодически обрушивается напасть в виде «словесного салата» (или «окрошки»). Впервые с этим он сталкивается прямо в зале суда, когда держит речь перед присяжными:

Алан: Чепуха. Обратитесь к доказательству номер яблоко.

Обвинитель: Простите?

Алан: Господь дал корзину для яблок.

(Все смотрят на Алана в замешательстве. Алан этого не замечает.) Судья: Мистер Шор…

Алан: До шестидесяти классические электроны не свободны.

Обвинитель: Протестую!.. Наверное…

Судья: Мистер Шор, вы любитель спектаклей в зале суда. Если вы задумали добиться признания процесса недействительным, я вас разочарую.

Алан: Брюки из подушек объединяют силы для запрета пилонов. Вы не проплывете мимо чести ради любви к комнате. Эти вопросы – праздничные подвалы. Чтобы покончить с голубым редисом, нужен верх роскоши! И взгляд хорошей ящерицы может вызвать слезотечение. Лужи не спрашивают почему! Это сыр! Это сыр, дыхание и ветер. Это сыр".

В «словесном салате» слова сцеплены друг с другом случайным образом – это прихотливый закон метонимии, где слова могут соединяться, например, по созвучию. Метонимия в словесной окрошке уходит в свободное плавание, оторвавшись от метафоры, которая обычно выполняет роль «якоря», создавая иерархии смыслов. Джеймсу Джойсу Лакан посвятил свой 23-й семинар «Смитом», где он рассматривает жизнь и творчество Джойса как случай психоза (позднее Ж.-А. Миллер даст психозу, не переходящему в стадию развязывания, название «ординарного», в отличие от «экстраординарного», т. е. классического психоза шреберовского типа).

«Смитом» – это изобретение психотика, позволяющее ему стабилизироваться; для Джойса таким синтомом была его писательская деятельность. В этом контексте любопытно было бы осмыслить детективную деятельность Шерлока (не только в одноименном сериале, но и в конандойлевском каноне): разгадывание загадок позволяет ему стабилизировать (или, как еще говорят психоаналитики, «локализовать») свое наслаждение (Jouissance). Отсутствие загадок – риск погрузиться в пучины jouissance (наркотики). Для Хауса это правило тоже работает (разгадывание медицинских шарад позволяет, например, унять боль в ноге).

Анализируя тексты Джойса, Лакан обращает внимание на материальность слова для Джойса: это буква по ту сторону означающего, чистое наслаждение, язык, неотделимый от голоса, от материнского голоса-объекта (то, что Лакан обозначает неологизмом lalangue, «ляля-зык»; ближайший аналог – младенческий лепет, гуление).

Отчаянный бабник (как и Денни), Алан использует свою компульсивную потребность в недолговечных сексуальных интрижках как защиту от романтических чувств и глубокой тревоги, связанной с женщинами. Одна из таких подружек Алана, Лоррейн, которая вскоре приходит работать в одну с ним фирму, вызывает у Алана приступы словесного салата. Лоррейн напоминает ему подругу матери, которая соблазнила Алана, когда ему было 14 лет. Но настоящая причина тревоги и «салата» – не в этом. Лоррейн хочет, чтобы Алан рассказал ей, почему она так на него действует, и приглашает его выпить.

Лоррейн: Ты готов?

Денни: К чему?

Алан: Мы с Лоррейн идем воровать трусы.

Лоррейн: Выпить.

<…>

Лоррейн: Может, ты занимался сексом со мной, чтобы дать выход гневу?

Алан: Скорее это вопрос пеленок… эээ… контроля. Когда мы с тобой впервые поцеловались, ты коснулась моей ноги. Очень мягко и очень знакомо, как… Я тебе говорил, мать меня не слишком любила. Единственная ситуация, которая запомнилась мне как проявление нежности, – когда она снимала с меня мерки для брюк, она обычно касалась моей ноги так, что восьмилетний мальчик, не избалованный вниманием, принимал это за любовь и нежность. И теперь ты разбудила во мне интимные воспоминания и переживания, из-за которых и случился этот зеленый шпинат… Словесный салат!!¹⁰⁰

Если мать маленького Ганса выступает в роли соблазнительницы, сосредоточиваясь на сыне как на объекте своего желания, то желание матери Алана, напротив, на сына вовсе не направлено. Ее отношения с ним носят чисто функциональный характер – она обеспечивает его нужды, но не откликается на то, что выходит за их пределы: требование любви, открывающее дорогу желанию. Единственное означающее желания матери, которое удается найти мальчику, – это случайное прикосновение; но оно больше похоже на знак, на фетиш, нежели на означающее в цепочке других означающих.

Провалившиеся эдипальные отношения с матерью Алан переносит на ее подругу, но этот преждевременный сексуальный опыт носит характер травмы и не может полностью защитить его от пугающего материнского наслаждения. Наслаждение матери опасно и совершенно загадочно: когда ему было три года, она повесила в его комнате страшную клоунскую маску; ночью он боялся пройти мимо нее и мочился от страха в постель. Страх перед клоунами остается у Алана и во взрослом возрасте – наряду с множеством других фобий и странностей. Это роднит его с мистером Монком – детективом, чей список фобий неисчерпаем.

Симптом Алана – слова, вышедшие у него из подчинения; слова, которые, по его собственному признанию, порой единственное, что связывает его с миром, его оружие. Речь Алана-адвоката – это ироническая речь софиста, организованная так, чтобы доказать и показать любую истину; но это не более чем симулякр, убедительная версия реальности, пародия на строгую дедукцию – не выявление, а изобретение связей между фактами. Весьма знаменательно, что в помощь своим ироническим, совершенно в хаусовской манере, парадоксам он привлекает дискурс науки с ее статистикой, фактами и цифрами.

Если словесный салат Алана состоит из никак не связанных между собой, но все же узнаваемых слов английского языка, то глоссолалия, приключающаяся с Монком, пережившим землетрясение (а затем страх потерять свою напарницу-«Уотсона»), чистый воды «ляля-зык»: бессмысленные звуки, не принадлежащие ни одному языку (при этом сам Монк думает, что говорит по-английски)¹⁰¹.

Массаж по-споковски: еще раз об отцовской метафоре

Человеческий субъект отделен языком от природы, от das Ding (Вещи, или «материнской Вещи») в силу кастрации, которая происходит благодаря так называемому Имени-Отца, или «отцовской метафоре». Имя-Отца создает метафорическую замену «желанию Матери» и отныне будет служить основой для всех прочих метафорических замен, где означающие всегда отсылают к другим означающим, а не к некоей «правде» означаемого. В клинической перспективе такая правда всегда будет выступать в обличии психотической уверенности, в отличие от всегда неуверенной, наполненной оговорками, метафорами, остротами речи невротика.

Существует фундаментальное различие между психотическими неологизмами и невротическими метафорами. Метафоры всегда пропущены через код, санкционированы Другим. Неологизм же «означает нечто неизреченное в самом себе»¹⁰².

У психотика не возникают метафорические значения, поскольку в его случае функция Имени-Отца (базовая метафора) не сработала. У него остаются два способа отношения к смыслу: «…чрезмерно близкое ассоциирование значения со словом <…> конкретность <…> неспособность понимать предполагаемые или подразумеваемые в речи значения. Противоположная проблема <…> когда связывание слов, по-видимому, настолько случайно, что смысл теряется»¹⁰³. Не случайно психотики часто стремятся изобретать новый язык – вернее, открывать то, что им представляется первоосновами языка (знаменитый случай судьи Шребера, составленный Фрейдом по мемуарам судьи, дает представление о таком языке, который Шребер в своей бредовой системе называет Grundsprache, «фундаментальный язык»).

Споку чужда человеческая система символических связей¹⁰⁴. С точки зрения логики она избыточна. В эпизоде «The Galileo Seven» (1967 г.) Спок командует шаттлом, сбившимся с курса и вынужденным сесть на планету, населенную враждебными существами. Инопланетянин принимает непопулярные у землян решения, руководствуясь исключительно логической целесообразностью. Так, он противится поминовению и даже похоронам погибших членов экипажа (нет времени, опасно для остальных; «мое сочувствие их не воскресит», «доставка тела на борт не должна препятствовать ремонтным работам»): тщетны все попытки объяснить ему символическую важность этого жеста для людей. Он отказывается произнести последнее слово над могилой, несмотря на то что это его обязанность как командира (как объясняет ему доктор Маккой).

Он игнорирует и другие символические жесты: когда возникает вероятность того, что несколькими членами экипажа придется пожертвовать, чтобы поврежденный челнок смог взлететь, он отказывается от жеребьевки и объявляет, что сам совершит максимально целесообразный выбор: «Логично все, что способствует достижению цели». Спок моделирует все возможные варианты ожидающей их смерти, чтобы выбрать из них наименее безрассудный (его рассуждения отталкивают землян своей абсолютной безэмоциональностью: «Если уж нам суждено умереть, умрем, по крайней мере, как люди, а не как машины»). Своей жизнью он готов жертвовать столь же хладнокровно, как и чужой, но из соображений не героизма, а практической пользы. При этом он отказывается сражаться с агрессивно настроенными аборигенами. С его точки зрения, земляне склонны неразумно истреблять формы жизни; при этом он не берет в расчет такие ключевые для людей понятия, как доблесть, честь и сопротивление врагу.

Рисунок поведения Хауса, язвительного остроумца, разумеется, куда более тонкий и сложный, нежели у Спока, но в основе его лежит все та же логическая – «споковская» – структура. В эпизоде «Massage Therapy» (7:4) Кадди (у которой роман с Хаусом), выходя от него, сталкивается в дверях с массажисткой, чей внешний вид наводит Лизу на подозрения. Хаус подтверждает, что его массажистка – проститутка и что массаж обычно заканчивался сексом, но больше нет, поскольку теперь он встречается с Кадди.

Кадди: Ты и правда думаешь, что меня не должно волновать, что тебе делает массаж проститутка, с которой у тебя был секс?

Хаус: Ты же не против массажа возражаешь, а против секса, а секса-то больше нет!

Хаус искренне не может взять в толк, почему Лизу это совсем не радует: его массажистка прекрасно делает свою работу, лучше нее он никого не сумел найти. Он приходит за советом к Уилсону: «Представь, что тебе помогал по дому отличный мастер. Сэм [жена Уилсона] попросила бы тебя отказаться от его услуг, только потому что у тебя с ним в прошлом был секс?» Уилсон советует ему не спорить с Кадди, но для Хауса это вопрос принципа: «Она ведет себя иррационально, уступлю ей в этом – придется тогда во всем ей уступать!» Сделай ей подарок и помирись, предлагает Уилсон.

Мысль о подарке вдохновляет Хауса на чисто хаусовский выход из положения. Он присылает Кадди мужчину-массажиста. В процессе выясняется, что ее массажист – гей-проститутка. Кадди требует объяснений у Хауса.

Хаус: Так он оказался проституткой? Меня это совершенно не беспокоит. Что ж, мы оба получили ценный урок.

Кадди: Вот только у меня с ним секса не было! Ты идиот! К тому же он гей!

Хаус: Да ты хоть знаешь, как трудно найти гетеросексуального мужчину-проститутку?!

Споковская логика обнаруживает свою абсурдистскую, безумную изнанку (и здесь мы снова можем наблюдать иронический сдвиг – смещение – в сторону незначительного: так Шерлок в ответ на реакцию все больше закипающего Джона продолжает назойливо выспрашивать, зачем тот обзавелся усами).

Двуликий уборщик: объект-отброс на границе миров

Мы рассмотрели «случай» Хауса в контексте невроза, перверсии и психоза. Остался еще один, пожалуй, самый любопытный аспект. В эпизоде «Сын коматозника»¹⁰⁵ пациент больницы Принстон-Плейнсборо выходит из 10-летней комы. Но жить ему осталось один день, и этот день он проведет в компании Хауса. Хаус (как это нередко с ним бывает) выступает в мифологической роли проводника в потусторонний мир; в этой пограничной ситуации они с Гейбом (так зовут пациента) ведут достаточно откровенную беседу. Гейб задает Хаусу вопрос: как ты стал доктором? И тот рассказывает ему удивительную историю. Когда Хаусу было 14 лет, его отец служил в Японии. Друг Хауса, мальчик из школы, упал, когда они лазили по скалам, и поранился; в больнице, куда отвез его Хаус, оказалось, что у мальчика инфекция и врачи не понимают, как его лечить. И тогда они зовут на помощь больничного уборщика. Уборщик на самом деле врач; но, поскольку он из касты японских неприкасаемых (буракумин), ему запрещено практиковать свое ремесло.

Этот человек знал, что остальной персонал его не принимает, и он даже не пытался стать одним из них, плохо одевался. Его никто не замечал, кроме тех случаев, когда его помощь была необходима. И он оказывался всегда прав. В такие минуты им ничего другого не оставалось, как только слушать его.

По-английски «уборщик» – janitor, от латинского слова ianua, «дверь», lanitor – привратник; а двуликий бог Янус – бог дверей, порога. Хаус решил стать не просто доктором – а тем, кто стоит у порога, у двери между мирами. Но и это не все: уборщика-неприкасаемого в лучшем случае не замечают, он из презираемой всеми касты («…его предки работали на скотобойне и были могильщиками»). Он в буквальном смысле слова «отброс общества» – объект-отброс. Но именно к этому отбросу остальные вынуждены идти на поклон, когда вся мудрость благополучного, добропорядочного мира бессильна. Именно такую роль и такую судьбу избирает себе Хаус. Хаус – это объект а, но уже не в перверсивном смысле слова, а каком-то ином. В каком – нам еще только предстоит выяснить.

¹ Глава «Доктор Хауст» выкладывалась частями на сайте Polit.ru с 3 января по 12 марта 2017 г. (с иллюстрациями) http://polit.ru/article/2017/01/03/ haust/

² Этот пример сгущения – прозвище, которым фанаты одарили сценаристов британского шоу (англоязычные фанаты зовут их (the) Mofftiss).

³ «No Reason», 2:24.

⁴ «Three Stories», 1:21.

⁵ «House's Head», 4:15, «Wilson's Heart», 4:16.

6 Сходным образом выстроен сюжет серии «Доктора Кто» – «Выбор Эми» («Amy's Choice», 2010). В этой серии Доктор и его спутники застревают между двумя снами, и в обоих случаях им угрожает опасность. Для того чтобы это прекратить, они должны выбрать «правильный» мир, и попасть туда можно, только умерев в неправильном. Однако, после того как Эми делает свой выбор и друзья возвращаются на борт ТАРДИС, Доктор логически вычисляет, что они все еще находятся во сне, и, чтобы вырваться из него, он взрывает свою машину времени, что приводит к пробуждению всех троих.

⁷ Р. Вагнер опирается на рыцарский роман «Парцифаль» Вольфрама фон Эшенбаха, а тот – на «Персеваля» Кретьена де Труа (где Анфортас именуется также Королем-Рыбаком; этого персонажа сближают иногда с Браном Благословенным, королем Британии из валлийских сказаний, смертельно раненным в ногу).

⁸ В первых двух эпизодах 7-го сезона сериала «Секретные материалы» Фокс Малдер находится в тяжелом состоянии после соприкосновения с инопланетным артефактом. К нему приходит Курильщик («Мориарти»), выводит его из комы, объявляет ему, что он его отец, и увозит Малдера (который называет его «змеей») «домой». Малдер оказывается в идиллическом окружении, уютном доме; его сестра жива. Курильщик велит Малдеру забыть о Скалли и просто наслаждаться жизнью. Вот уже Малдер женат на своей бывшей напарнице, Диане; у них трое детей; Диана умирает; Малдер дожил до глубокой старости, он лежит на смертном одре, Курильщик – нимало не постаревший – сообщает ему, что Скалли давно умерла. За окном комнаты, где умирает Малдер, апокалиптический пейзаж: Земля, разрушенная захватившими ее инопланетянами. Малдер не понимает, что все это привиделось ему в глубоком сне, куда заманил его «Мориарти»: на самом деле он в это время, полуобнаженный, лежит в позе распятого, прикованный к крестообразному операционному столу. На голове у него металлический обруч, напоминающий терновый венец; он должен стать «спасителем человечества» (прежде всего Курильщика) от инопланетного вируса. Так же как Шерлок возвращается с того света после выстрела Мэри, потому что вспоминает о Джоне Уотсоне, так и Малдера выводит из комы и иллюзии Скалли, которая сумела найти его.

В эпизодах «Человеческая природа» («Human Nature», 3:8) и «The Family of Blood» (3:9) ньюскульного «Доктора Кто» Десятый Доктор, чтобы перехитрить врагов, должен на время укрыться от них в викторианской Англии: он «забывает» о том, что он Доктор, и становится человеком – Джоном Смитом, учителем. Он живет обычной человеческой жизнью, влюбляется, хочет жениться. Его спутница Марта Джонс (которую он в своей новой жизни не узнает) должна в нужный момент «пробудить» его, заставить его вспомнить о том, кто он на самом деле: это настоящая трагедия для Джона Смита, перед глазами которого за мгновения проносится вся его жизнь, какой она могла бы быть – с женой, детьми, тихой и счастливой старостью.

Два сериала – «Lost» («Остаться в живых») и «Жизнь на Марсе» (и его сиквел «Прах к праху») целиком выстроены вокруг пребывания героев в иной реальности – на переходе от жизни к смерти (это становится понятно только задним числом, в финале).

⁹ Имя «Эдип» связано с травмой этого персонажа: по приказу своего отца он младенцем был брошен на горе Киферон с проколотыми ногами. Имя Oidipous принято расшифровывать как «опухшая нога», от греч. oideo, «распухать», и pous, «нога». Другая этимология этого имени – от глагола ἐἲδω (форма перфекта οἶδα), «знать». Эдип наделен всеведением, что помогает ему победить Сфингу, но одновременно ввергает в пучину гюбриса, гордыни, и приводит к катастрофе.

Хаус – не единственный хромой персонаж в шерлокианских нарративах: хромает в результате травмы Гарольд Финч (сериал «Подозреваемый»); хромает в начале первого сезона «Шерлока» Джон Уотсон («Шерлок» – в каком-то смысле преемник «Хауса», так что можно предположить, что Джону «по наследству» достается от Хауса хромота, как Лестрейду – имя Грег); Нил Кэффри («Белый воротничок») тоже в определенном смысле «стреножен» (у него на ноге – электронный браслет слежения); у Корморана Страйка («Страйк», «Strike», 2017-) ампутирована нога. Любопытным образом эдипальная ситуация обыгрывается в шоу «Person of Interest»: Грир, архивраг Финча (его Мориарти), который служит «темному» искусственному интеллекту, обвиняет Финча, создателя «светлого» ИИ, в том, что он «стреножил» свое создание (Финч заложил ограничения в свою Машину, лишив ее способности к безграничному саморазвитию и всемогуществу, чтобы она не погубила человечество). «Отец стал бояться своего сына и поэтому покалечил его. Эта история стара, как мир», – говорит Грир (эпизод «А House Divided», 3:22). Грир, несомненно, имеет в виду историю Лая и Эдипа: испугавшись предсказания, что сын погубит его и отнимет власть, Лай велит покалечить мальчика. Но Финч, как и положено символическому отцу, вводит отцовский закон кастрации – именно это позволяет ему «очеловечить» Машину.

¹⁰ Хаус неоднократно возвращается в автобус, как Шерлок в «Ужасной невесте» возвращается в самолет; оба дрейфуют между мирами.

¹¹ «Meaning» («Смысл»), 3:1.

¹² «The Softer Side», 5:16.

¹³ «Insensible», 3:14.

¹⁴ «After Hours», 7:22.

¹⁵ «Baggage», 6:21.

¹⁶ Лакановский термин, о котором подробнее речь пойдет в следующей главе.

¹⁷ См.: Архипов Г.А. Понятия диссоциации и вытеснения…

¹⁸ Там же.

¹⁹ «Help Ме», 6:22.

²⁰ «Recession Proof», 7:14.

²¹ «Bombshells», 7:15.

²² Лакан Ж. Семинары: кн. X «Тревога». М.: Гнозис/Логос, 2010. С. 98.

²³ Лакан Ж. Семинары: кн. X. С. 200–201. Сцена, которую описывает Лакан, напоминает сцену из новеллы Э.А.Т. Гофмана «Песочный человек» (ставшей предметом анализа в статье Фрейда «Жуткое»). Герой новеллы Натанаэль обнаруживает, что Олимпия, в которую он страстно влюблен, бездушный автомат, у которого вырваны глаза: «И тут Натанаэль увидел на полу кровавые глаза, устремившие на него неподвижный взор». Глаза, разумеется, его собственные, по всей логике повествования (кошмар его детства – Песочный человек, Коппелиус, таинственный и зловещий коллега его отца, грозит вырвать ему глаза и обращается с ним как с куклой). В этот переломный момент героем овладевает безумие; но об истинной природе Олимпии он бессознательно догадывается и раньше: «…легенда о мертвой невесте внезапно пришла ему на ум». Кукла-авто-мат – еще одна грань образа «мертвой невесты» (или «Ужасной невесты», как в новогоднем спецвыпуске «Шерлока»), его преломление в традиции романтизма.

²⁴ О темной материи Хаус заговаривает и раньше – в ситуации, когда он настаивает на необходимости объяснить умирающей 19-летней пациентке, от чего именно она умирает; при этом он впадает в почти маниакальное состояние, настолько он увлечен необыкновенным диагнозом: «Неужели тебе неинтересно знать, что тебя убивает? Это же как темная материя Вселенной! Как можно не хотеть знать?! Смысл жизни – в любопытстве!» («Увольнение» («Resignation»), 3:22).

²⁵ Soler С. Les affects lacaniens. Paris: PUF, 2011. P. 4.

²⁶ В связи с этим случаем Фрейд рассматривает устройство травмы, состоящей из двух тактов, двух этапов: второй задним числом придает смысл первому, на котором у события, связанного с преждевременным сексуальным опытом, смысл еще не мог появиться. В терминах Лакана, на первом этапе происходит столкновение с наслаждением, с Реальным, которое еще не опосредовано означающим; и только на втором этапе, с появлением означающего, первоначальная сцена осмысляется как травматическая и вытесняется. Восьмилетней Эмме происшествие в лавке сладостей не показалось чем-то ужасным, потому что она впоследствии заходила туда еще раз, и только на втором этапе (т. е. в 12 лет) действия лавочника приобрели для нее бессознательный травматический смысл (см., напр., обсуждение этого случая в: Andre S. What Does a Woman Want? /transl. by S. Fairfield. N.Y.: Other Press, 1999).

²⁷ Ibid. P. 15–16.

²⁸ Ibid.

²⁹ Ibid. P. 16–17.

³⁰ Miller J.-A. Introduccion a la Clinica Lacaniana. Conferencias en Espana.

³¹ «Я признаю невозможным, чтобы Бог когда-либо меня обманул, ведь во всякой лжи, или обмане, заключено нечто несовершенное; и хотя существуют доказательства проницательности и могущества Бога, свидетельствующие о том, что он может меня обмануть, он, несомненно, этого не желает и не выказывает никакой злокозненной хитрости, что и не подобало бы Богу» (Декарт Р. Размышления о первой философии, в коих доказывается существование Бога и различие между человеческой душой и телом. Четвертое размышление: об истине и лжи).

³² «Хаус 叩отнв Бога» («House vs God», 2:19).

³³ Хромота персонажа – часто признак его хтонической, демонической природы («Хромой бес» А.Р. Лесажа; Воланд у Булгакова; хромоногий Гефест – бог огня, кузнец; хромает и кузнец Вёлунд из «Песни о Вёлун-де» («Старшая Эдда»); и т. п.)

³⁴ «Unfaithful», 5:15.

³⁵ «Human Error», 3:24.

³⁶ «Ugly», 4:7.

³⁷ «Неверующий».

³⁸ «Человеческая ошибка».

³⁹ «Три истории».

⁴⁰ «Неверующий».

⁴¹ «Both Sides Now», 5:24.

⁴² Andre S. What Does a Woman Want? P. 119.

⁴³ Ibid.

⁴⁴ Ibid. P. 120.

⁴⁵ Ibid.

⁴⁶ Ibid. P. 257.

⁴⁷ Ibid. P. 259.

⁴⁸ Lacan J. Le seminaire, Livre XXIII: Le Sinthome. P.: Seuil, 2005. P. 14.

⁴⁹ Лакан Ж. Семинары: кн. XX «Еще». М.: Гнозис/Логос, 2011. С. 91.

⁵⁰ «Help Ме».

⁵¹ Физические страдания могут осмысляться как мистический опыт: Амфортас страдает от раны, нанесенной копьем Лонгина, т. е. копьем, пронзившим бок Христу на кресте; опыт стигматов; мучения и болезни св. Иоанна Креста (Хуан де ла Крус) и т. п.

⁵² «Daddy's Воу», 2:5.

⁵³ «One Day, One Room», 3:12.

⁵⁴ «Birthmarks», 5:4.

⁵⁵ В эпизоде «Папенькин сынок», где мы впервые знакомимся с родителями Хауса, такой знаковой параллелью будет случай очередного пациента Хауса – юноши, который умирает по вине собственного отца.

⁵⁶ «Private Lives», 6:15.

⁵⁷ Доктор Джозеф Белл, прототип Шерлока Холмса, действительно в каком-то смысле может считаться его «отцом»; в сериале «Элементарно» эту фамилию носит детектив полиции, с которым сотрудничает Шерлок; Белл – фамилия психотерапевта Монка (фобический Монк очень привязан к своему терапевту).

⁵⁸ Мотив обнаружения истинных родителей высокого происхождения совпадает с явлением, которое Фрейд в одноименной работе 1909 г. описал как «семейный роман невротиков» (фантазия ребенка о том, что его родители ему не родные). Любопытно, что в литературе встречается также мотив унижения героя, обнаружившего родителей низкого происхождения («Звездный мальчик» О. Уайльда, «Ундина» Ф. де ля Мотт Фуке).

⁵⁹ «Love is Blind», 8:14.

⁶⁰ Это словечко перейдет по наследству Шерлоку, подобно тому как fascinating перешло от Спока к Хаусу.

⁶¹ В фольклоре и мифологии чудесное зачатие нередко связывается не с сексуальным партнером женщины (человеком или нечеловеком), а с проглоченным (съеденным) ею предметом или существом: этот мотив очень распространен в волшебных сказках – женщина беременеет, проглотив горошинку, косточку, камешек, съев яблоко, рыбу, напившись воды из ключа или колодца, проглотив червяка (так был зачат, например, герой ирландских саг Кухулин – его мать нечаянно проглотила червяка, попавшего в чашу с водой). Герой может появиться на свет и минуя материнскую утробу: так, герой сказаний о нартах, богатырь Сослан, рождается из камня, на который попало семя пастуха, возбудившегося при виде Шатаны (знаменитой героини на рте ко го эпоса); схожим образом, от семени Гефеста, пролившегося на землю, рождается царь Афин Эрихтоний. Мальчика Сослана закаляют, подобно тому, как это было проделано с Ахиллом; так же, как у Ахилла, уязвимым местом у него оказываются ноги (колени у Сослана, пятка у Ахилла). Единственное уязвимое место змееборца Зигфрида из «Песни о нибелунгах» (Сигурд из «Старшей Эдды»), омывшегося в крови убитого им дракона и ставшего почти полностью «ороговевшим», на спине между лопаток.

⁶² В сериале «Элементарно» мать напрямую связана с запретным наслаждением – Шерлок выясняет, что его мать была наркоманкой, из-за чего отец, которого Шерлок ненавидит, изолировал ее от детей (не объяснив им причины); она вскоре умерла. Долгое время Шерлок ничего не знал об аддикции своей матери (и тем самым о трагическом сходстве их с матерью судеб). В тайнике Шерлок хранит перстень матери – агальмический объект а.

⁶³ Работа Фрейда «Анализ фобии пятилетнего мальчика» (1909 г.).

⁶⁴ «Мать пожирающая располагается во рту лошади, которая может укусить. Лошадь, которая кусает, – это замещение неспособности отца реального внушить тревогу кастрации, которая могла бы позволить держаться подальше от пожирающей матери; а страх пожирания – результат от травматической встречи с реальным сексуальным своего пениса в состоянии эрекции» (Наво Л. Маленький Ганс Лакана: http:// psychanalyse.ru/le-petit-hans/).

⁶⁵ Фрейд 3. Два детских невроза. (См., напр.: Фрейд 3. Два детских невроза / пер. А.М. Боковикова. М. Фирма СТД, 2007. С. 16.).

⁶⁶ Лакан Ж. Семинары: кн. 10. С. 98–99.

⁶⁷ Лекции Алена Абельозера в Москве (МГППУ, 2006「.，программа «Психоанализ лакановской ориентации: теория и клиническая практика»).

⁶⁸ 6:10.

⁶⁹ Фр. «переход к действию» – клинический термин, означающий импульсивное, (само)разрушительное действие. Лакан отличает его от acting out. если последнее несет в себе метафорический смысл, то первое представляет собой чистое, неметафоризированное, реальное действие.

⁷⁰ «Moving Оп», 7:23.

⁷¹ Индиана Джонс – типичный пример имени по образцу «холмсианского»: простая фамилия («Джонс» созвучно «Холмс») в сочетании со странным, уникальным именем.

⁷² «Epic Fail», 6:3.

⁷³ «Broken-2», 6:2.

⁷⁴ Похожим образом ведет себя Доктор («Доктор Кто») в серии «Доктор танцует» («The Doctor Dances», 1:10). Осматривая комнату, из которой началось распространение инопланетной болезни, он говорит: «Чувствуете, как это исходит от стен? Какие же смешные мозги у людей, как вы вообще справляетесь с ними?»

⁷⁵ Любопытные ассоциации возникают в связи с названием клуба «Диоген»: в конандойлевском каноне это клуб нелюдимых джентльменов (по-видимому, ничего другого название не подразумевает); в «Шерлоке» клуб «Диоген» – «логово» («бочка») Майкрофта, там находится его секретный и зловещий офис. Диоген, яркий представитель школы киников (откуда, как известно, пошло слово «циник»), в описании Диогена Лаэртского предстает типичным «иронистом» – нарушающий социальные правила и запреты, ведущий себя вызывающе, лишенный почтения к авторитетам, остроумный, «юродивый», харизматический (Диоген Лаэртский. О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов. М.: Мысль, 1979. С. 240–260).

⁷⁶https://www.youtube.com/watch?v=j766vqDr070

⁷⁷ Lacan J. Reponses a des etudiants en philosophie // Lacan J. Autres ecrits. P.: Seuil, 2001. P. 209.

⁷⁸ Miller J.-A. Clinique ironique // La Cause freudienne. Revue de psychanalyse. 1993. No. 23 «L'Qnigme et la psychose». P. 5.

⁷⁹ Лакан Ж. Функция и поле речи и языка в психоанализе. М.: Гнозис, 1995. С. 46.

⁸⁰ Miller J.-A. Clinique ironique. Р. 6.

⁸¹ Guyonnet D. Uironie dans la psychose: sa logique et sa fonction // 6eme Journee Atelier Histoire des concepts en clinique: La Clinique de Hronie et le dit-schizophrene. 2013.

⁸² См. об этом: Miller J.-A. A Discussion Of Lacan's «Kant with Sade» // Reading Seminars I and II: Lacan's Return to Freud / R. Feldstein, B. Fink, M. Jaanus (eds). Albany: State University of New York Press, 1996. P. 212–240. Пер. с англ. Г. Архипова (неизд.).

⁸³ «The Gamesters of Triskelion» (1968 r.).

⁸⁴ «All Our Yesterdays» (1969 r.).

⁸⁵ «One of Our Planets is Missing» (1973 r.).

⁸⁶ «The Trouble with Tribbles» (1967 r.).

⁸⁷ «The Corbomite Maneuver» (1966 r.)

⁸⁸ «The Girl in the Fridge», 1:8.

⁸⁹ «The Goop on the Girl», 5:10.

⁹⁰ «The Parts in the Sum of the Whole», 5:16.

⁹¹ «I Kissed a Girl», 1:6.

⁹² В ответ на эсэмэску Ирэн «давай поужинаем вместе?» Шерлок отвечает: «Я не голоден» (2:1). Майкрофт в ответ на предложение заигрывающей с ним леди Смоллвуд «как-нибудь выпить вместе» недоуменно спрашивает: «Что выпить?» (4:2).

⁹³ «Знак трех».

⁹⁴ «Jouissance, наслаждение воспрещено тому, кто говорит, в силу того факта, что он говорит; Другой как место означающего – это площадка, с которой наслаждение полностью “выметено”》(Miller J.-A. Clinique ironique. Р. 6).

⁹⁵ В сериале эксплуатируется прием разрушения так называемой пятой стены, т. е. границы между вымышленными вселенными. Значительное количество реплик Денни Крейна отсылает к «Звездному пути»: грань между ним и капитаном Керком периодически размывается.

⁹⁶ Денни часто путает слова в поговорках и устойчивых выражениях; например, в эпизоде «Do Tell» (4:4) он говорит: «Леопард не меняет своих полосок» (на самом деле пятен; аналог русской поговорки «Горбатого могила исправит»). «Пятен», – поправляет его коллега. «У тебя прыщи? – немедленно откликается Денни. – Покажись врачу!» (игра слов: прыщи – еще одно значение слова spots, «пятна»).

⁹⁷ «Норе and Gory», 4:5.

⁹⁸ Пер. В. Хинкиса и С. Хору же го.

⁹⁹ «Word Salad Day», 2:21.

¹⁰⁰«Норе and Gory», 4:5.

¹⁰¹ «Mr Monk and the Earthquake», 1:11.

Лакан Ж. Психоз и Другой // Московский психотерапевтический журнал. 2002. № 1. С. 17–33.

¹⁰³Si/o/os Т. The Great Divide: Psychoanalytic Contributions to the Diagnosis and Management of Psychosis // Lacanian Ink. 2001. No. 18. P. 42–59. Пер. с англ. В. Леденева (неизд.).

¹⁰⁴Неспособность ориентироваться в мире человеческих связей, не выстроенных на чистом рацио, примета не только инопланетянина, но и андроида. В конце 80-х – 90-х годах в рамках франшизы «Звездный путь» появляется новый сериал «Star Trek: The Next Generation» (1987–1994 гг.) и ряд фильмов на его основе (1994, 1996, 1998, 2002 гг.). Капитаном звездолета «Энтерпрайз» в них становится Жан-Люк Пикар; один из его старших офицеров (в определенном смысле преемник Спока) – андроид по имени Дэйта (Data). Дэйта стремится к тому, чтобы «очеловечиться», но некоторые аспекты человеческого поведения даются ему с большим трудом. Ему также свойственно буквальное понимание образных выражений и шуток, например: «Дженна Д'Сора: Какие это были прекрасные времена… Вот бы нам с тобой снова там оказаться. – Дэйта: Это весьма маловероятно в силу однонаправленности временного потока»; «Дженна: Я проболталась (букв, «кошку выпустили из мешка»). – Дэйта (озираясь в поисках своей кошки по имени Спот)\ Спот?» («Star Trek: TNG», 4:25); «Коммандер Джорди Лафорж: Подстричься решил? – Дэйта: Мои волосы не нуждаются в стрижке, тупица. – Лафорж: Что? – Дэйта: Мои волосы не нуждаются… – Лафорж: Тупица? – Дэйта: Я экспериментирую с дружескими подшучиваниями. Я не намеревался нанести вам серьезного оскорбления. – Лафорж (посмеиваясь)-. Поосторожнее, с капитаном такой номер не пройдет» («Star Trek: TNG>>, 4:11).

¹⁰⁵«Son of a Coma Guy», 3:7.

Принц и нищий