Черный доктор и белый халат
Когда мы читаем о том, чем занимается Шерлок Холмс – равно как и все его многочисленные литературные потомки, – нам представляется, что мы наблюдаем за уникальным и необыкновенно увлекательным занятием, которому по уровню интересности практически нет равных. У Конан Дойля яркость жизни главного героя оттеняется рутинным существованием полицейских, которым он помогает, – Лестрейда, Грегсона и прочих служащих Скоттленд-Ярда. И еще в большей степени – профессией его друга, доктора Джона Уотсона. Причем эта профессия настолько несущественна, что у Дойля он очень редко кого-либо лечит: все аспекты его медицинского ремесла отражены в нескольких сценках (оказание первой помощи очередному клиенту; заключение о причинах смерти – впрочем, Холмс его тут обычно превосходит; мимолетные упоминания о пациентах). Фактически профессия Уотсона сведена к обращению «доктор», в том же роде, что и «сэр», «почтеннейший» и т. п. Однако столь ли нейтрально это обращение?
Этот вопрос заинтересовал меня задолго до того, как зародилась идея книги, до выхода «Шерлока» или «Доктора Хауса». Читая разнообразную литературу, я обратила внимание на то, что в европейской (как и в русской) прозе конца XVIII – начала XIX века доктора:
а) как правило, не лечат;
б) обращение «доктор» часто замещает #имя собственное;
в) редко бывают главными героями, но тем не менее оказываются на поворотных точках повествования;
г) обладают особыми знаниями и умениями, вплоть до явной магии и чародейства;
д) как правило, одиноки или крайне несчастливы в любви и семейных отношениях.
Много лет я подбиралась к этой теме с разных сторон – от студенческих изысканий, основанных на центральных произведениях русской литературы (таких, как «Герой нашего времени» или же «Отцы и дети»), до более развернутых, рассматривающих уже массовую литературу 1820-1850-х годов. Литературоведческие исследования дополнялись историческими – каким был статус врачей в обществе того времени, когда была разрешена частная медицинская практика, где получали медицинское образование и т. д. В результате к моменту, когда мы заинтересовались «Доктором Хаусом», я находилась в процессе работы над диссертацией, посвященной теме медицинского дискурса в русском романтизме1. И с того момента эти две работы шли параллельно, подпитывая и дополняя друг друга.
С точки зрения современного человека сам факт того, что докторов постоянно сдвигали на окраины сюжета, кажется полным абсурдом – сейчас медицинская профессия весьма уважаема и престижна (в одной из серий «Доктора Хауса» Хаус застает своего друга Уилсона за тем, что тот вырезает купоны из газет. «Ты что? – спрашивает он его, – у тебя же шестизначная зарплата!»). Так было не всегда, и хотя врачи, обслуживавшие королевский двор и высокопоставленных государственных деятелей, вели роскошную жизнь, рядовые представители этой профессии зачастую бедствовали и прилагали огромные усилия для того, чтобы выжить («Казалось, мне суждено было ничего не добиться в своей профессии»2,– пишет Сэмюэл Уоррен, рассказывая о злоключениях молодого врача). И в довершение всего, к врачам нередко относились с некоторой брезгливостью и страхом – медицина представлялась «нечистой» в глазах обывателя («Он смотрел в глаза, которые видели это, касался руки, которая притрагивалась к мертвецу» – так реагирует юноша на рассказ врача о смерти поэта3).
Писатели осмысляют это отторжение, боязнь, неприятие медицинской профессии по-разному, от откровенного фарса, включающего в себя «длинную череду шарлатанов и гротескных лекарей, начиная елизаветинской драмой и кончая доктором Слопом из Лоренса Стерна»4, до зловещей фигуры черного, демонического доктора, персонажа готического романа и #романтической новеллы. Одним из произведений, вдохновивших меня на изучение места врачей в литературе, стала повесть Альфреда Виньи «Стелло» (1832), построенная в форме беседы юноши Стелло и «Черного доктора». Чтобы отвлечь Стелло от тоски и сплина, доктор рассказывает ему истории гибели трех поэтов – Чаттертона, Жильбера и Андре Шенье в разные эпохи (от последних лет монархии до террора французской революции). Сразу бросается в глаза несколько вещей – присутствие (но не участие) доктора в различных исторических событиях; его подчеркнутая холодность («Доктор остался холоден, как статуя царя зимой в Санкт-Петербурге»; «– А Китти Белл? Что стало с Китти? – осведомился Стелло, заглядывая в холодные глаза Черного доктора») и одновременно яркость и гениальность («На мгновение Стелло показалось, что с ним говорит сама мудрость»). Доктор явно занимает «пограничное» положение – не случайно ему п ре д оста в л я ется говорить именно о предсмертном состоянии героев его новелл. В его прозвище и полном отсутствии имени отражена демоничность – доктор принадлежит ночи (отсюда его черное облачение), а в финале, на рассвете, исчезает. Впрочем, и сам Стелло также оказывается не вполне реальным:
Кто этот Стелло? Кто этот Черный доктор?
Тоже не знаю.
Не походит ли Стелло на что-то вроде чувства, а Черный доктор – на что-то вроде суждения?
Я знаю одно: если бы мое сердце и разум обсуждали друг с другом тот же вопрос, они говорили бы то же самое5.
В «Стелло» отчетливо выявляются личностные черты и особенности взаимоотношений, которые потом станут каноническими для всех шерлокианских пар: сочетание сердца и разума; холодность, гениальность и проницательность доктора – и теплота и чувствительность Стелло. Конечно же свойства Черного доктора отойдут к Шерлоку Холмсу, в то время как доктор Уотсон займет место Стелло – слушателя, свидетеля, человека.
Как же получилось, что доктор Белл превратился в сыщика Холмса, а доктор Уотсон отошел на второй план? Биографические обстоятельства этого превращения хорошо известны, но для этой книги гораздо важнее типология образа, давшего начало нашему герою. И тут следует указать два важных обстоятельства, сопровождающих вымышленных докторов. Первое – это уже упоминавшееся ранее недоверие к доктору как герою литературного произведения, характерное для викторианской эпохи. В статье, посвященной доктору Лидгейту, герою романа «Миддлмарч», обозначена веха, когда докторам становится наконец позволительно быть не только на вторых ролях – и это 1871 год, когда был опубликован этот роман Джордж Элиот. Автор статьи справедливо задается вопросом – «Почему же врач в качестве главного героя не появляется в британской литературе до 1871 года, так что когда нам на обеде у мистера Брука представляют молодого хирурга Терциуса Лидгейта, нам он так же внове, как и леди Четтам? В этот век научного и медицинского прогресса мы вполне могли бы ожидать, что встретимся раньше с героем-врачом»6. И хотя до выхода рассказов Дойля пройдет еще какое-то время, дистанция, отделяющая «Миддлмарч» от «Этюда в багровых тонах», совсем невелика, всего-то 15 лет. «Доктора как доктора явно не представляли особого интереса для романистов XIX века, – говорится в той же статье, – и если писатель осмеливался выстроить свою книгу вокруг личной жизни доктора и его медицинской деятельности, то он рисковал нарваться на жесткую критику. Это произошло с “口нрбруком”，романом Гарриет Мартино (1839), который Сидни Смит ворчливо называл "историей любви аптекаря". Он утверждал, что доктор не способен к влюбленности: "Если он возьмет свою возлюбленную за руку, то в силу привычки измерит ей пульс; если она упадет в обморок, он предложит ей только нюхательные соли <…>”»7.
Второе обстоятельство связано с ролями, или же, пользуясь терминологией Проппа, функциями литературных врачей, которые, на мой взгляд, сводятся к посредничеству между персонажами, наблюдению за действием и почти полному неучастию и конфидентству – как правило, в отношении главных героев. Вплоть до второй половины XIX века доктора остаются теневыми фигурами, хотя и очень важными для сюжета. Наблюдая за жизнью с ее непарадной стороны, они получают огромное преимущество – сквозь призму их взгляда мы и сами начинаем проникать за кулисы жизни, видя болезни и страдания без всяких ширм и прикрас. Можно смело сказать, что для литературы XIX века присутствие докторов – это окно во внутренние покои, как в буквальном, так и в переносном смысле («чертоги разума»). Так, суперпопулярные в 1830–1840 годы «Записки доктора» Сэмюэла Уоррена сыграли именно такую роль, показав жизнь людей разных сословий и занятий с самой личной точки зрения (Черный доктор в «Стелло», по сути дела, выполняет ту же функцию). Через руки доктора – рассказчика «Записок» проходят и политики, и поэты, и бедняки; и добрые, и злые люди. При этом рассказы выстроены в форме «истории болезни» (case history), жанра, который в XIX веке еще не был окончательно формализован и позволял медикам излагать их в свободной форме8. По замыслу Уоррена, читатель должен был полностью увериться в аутентичности записок доктора, и для этого он придает своим рассказам форму «клинической истории болезни. [Доктор] говорит о симптомах, подразумевая, что он осматривал пациента, ставил диагноз и проводил лечение»9. Но и это Уоррену кажется недостаточным, и он вводит в повествование весьма деликатные и даже табуированные темы: например, в рассказе «Man About Town» в больших подробностях описывается, как сифилис разрушает тело больного, а в рассказе «Thunderstruck» девушка впадает в кататонию из-за очень сильного шока10. Герой «Записок» не только наблюдатель (главная функция литературных докторов), но и доверенное лицо своих пациентов (как, например, в рассказе «Statesman»11 – драматической истории взлета и падения одного британского политика), а также активно занимается посредничеством (как в рассказе «The Merchanfs Clerk»12 – где доктор пытается помочь одной бедной семье, ведя переговоры с богатыми и жадными родственниками). То же самое можно сказать и о Черном докторе из «Стелло», перемещающемся из королевских покоев в комнаты нищего поэта.
«Записки доктора» снискали большую популярность, в том числе и в России, где они переводились и публиковались практически сразу после выхода оригинальных текстов13. Однако тут важно понимать, что в тот момент эти рассказы воспринимаются скорее как документальные очерки, написанные врачом, и потому резонанс отчасти объясняется понятным желанием публики узнать различные подробности частной жизни пациентов, равно как и заглянуть в повседневную жизнь доктора. Уоррен публиковал свои рассказы анонимно, и, помимо идеи мистификации, он руководствовался конечно же теми соображениями, о которых мы уже говорили: если квазидокументальные заметки врача были вполне приемлемы, то доктор в роли главного героя – нет.
У Конан Дойля мы видим те же тенденции – доктор Уотсон осуществляет все перечисленные функции, становясь доверенным лицом Холмса (и единственным его другом); помогая ему взаимодействовать с миром (посредничество) и, главное, беря на себя роль летописца, воспевающего подвиги Шерлока, по сути дела, представляющего его миру. В отличие от Уоррена, Дойль не прячется за личиной своего доктора-рассказчика; но если принять во внимание всю предыдущую историю отношения читателей и критики к героям-врачам, то становится понятно, почему, несмотря на реальный прототип Холмса, Дойль не изображает своего героя врачом, отодвигая Уотсона на второй план.
Почему же собеседник Стелло назван «Черным доктором»? В первой половине XIX века образ медицины смыкался, с одной стороны, с чернокнижием и колдовством, а с другой – с шеллингианским толкованием животного магнетизма, предшественника медицинского гипноза и психоанализа. В народном театре традиционно фигура комического доктора-лекаря соседствовала с гробокопателем; в целом ряде #романтических новелл врачи изображались чернокнижниками и колдунами, как, например, у Гофмана в повестях «Магнетизер» или «Игнац Деннер». Постоянно имея дело с пограничными состояниями – роды, болезнь, смерть, – доктор и сам оказывается на стыке миров14. Тот же Черный доктор рассказывает Стелло истории смертей трех поэтов, и очень важным для слушателя (а через его взгляд – и для читателя) оказывается личный, физический контакт доктора с умирающим: «Вдруг Стелло остановился и схватил доктора за руки. – Значит, вы видели его? – воскликнул он. – Видели и держали на руках этого злополучного юношу, сказавшего себе: "Отчайся и умри", слова, которые вы часто слышали по ночам от меня?»15. В силу такой пограничности литературные доктора, равно как и их сериальные потомки, наделены целым рядом демонических черт, восходящих к древним мифологическим представлениям.
Бог (не) хромает
В самых первых кадрах пилотной серии «Доктора Хауса» мы видим, как двое мужчин, один в белом халате, другой в потрепанном костюме и с тростью, идут по коридору. Физическое #увечье героя предъявляется зрителям с первых же минут, когда человек с клюкой говорит своему собеседнику: «Ну, вот видишь, все меня принимают за больного из-за трости», – что задает тон не только этому эпизоду, но и всему сериалу, в котором слегка перекошенная фигура Хауса, ковыляющего по коридору в сопровождении своей команды, станет заставкой, брендом, символом; в этом скособоченном силуэте сосредоточится главная драма, загадка нашего героя – его неизлечимая травма. И этот герой – реинкарнация Шерлока Холмса, где доктора Уотсона замещает доктор Уилсон.
Хромота и асимметричность доктора указывают сразу на два типологических свойства. Первое отсылает нас к архаическим культурным корням, а именно к фольклору и эпосу, в которых асимметрия становится признаком принадлежности к потустороннему, подземному миру: «Хромы и кривы, одноглазы, одноруки и одноноги хтонические духи в фольклоре сибирских и центральноазиатских народов <…> Кривизна и хромота – устойчивый признак колдуна по поверьям русских восточной Сибири, что, кроме того, связано с представлениями о ложности, неправедности, неправильности, противоположности истине [Медведева, 1997, с. 6–7]. Естественно, что неполнота форм и асимметрия особенно характерны для ситуации пересечения рубежа. Весьма выразителен в этом отношении хромой перевозчик в загробный мир из маньчжурского шаманского предания: одноглазый, одноухий, кривоносый, лысый, подгребающий половинкой весла половинку лодки»16. Уместно здесь же упомянуть увечность Полифема, Лиха Одноглазого и т. д., вплоть до одноногого Джона Сильвера из «Острова Сокровищ» Стивенсона, а также булгаковского Воланда с кривым ртом и глазами разного цвета17. Тут можно говорить об устойчивости стереотипов: когда перед сценаристами стояла задача наделить героя каким-то увечьем, они избрали именно хромоту, которая, в свою очередь, свяжется в зрительском сознании с образом хромого беса. Стоит также отметить, что в самом начале сериала «Шерлок» доктор Уотсон хромает, совершенно так же как и Хаус.
Хаус обладает многими другими дьявольскими чертами, такими как необыкновенная способность моментально переключиться на иностранный язык; в «Шерлоке» братья Холмсы также легко справляются с различными языками (достаточно вспомнить знаменитую сцену из «Пустого катафалка», в которой Майкрофт и Шерлок разговаривают по-сербски). Знание всех языков также приписывается черту, который, по мысли Джойса, говорит на «чертногусломе»18, или «на смешанном жаргоне итальянского и испанского наречия, к которому примешивает несколько латинских слов»19. В современной культуре демонические персонажи практически всегда наделяются этой суперспособностью. В «Космической трилогии» Льюиса один из героев, когда в него вселяется злой дух, начинает бегло изъясняться сразу на нескольких языках; дьявольский адвокат Милтон, в фильме «Адвокат дьявола» свободно говорит на всех языках, то же можно сказать и о Люцифере, герое одноименного сериала20. Впрочем, говорение на языках в научной фантастике иногда истолковывается как признак надмирности, как, например, в «Докторе Кто», где герой владеет не только всеми языками мира, но и языками вселенной, с легкостью общаясь с жителями всех планет. Его машина времени – ТАРДИС – телепатически переводит любые языки и для спутников Доктора.
Другое, не менее важное символическое объяснение хромоты Хауса указывает на тему особого увечья, дающегося в обмен на необыкновенный дар. Это может быть как знак союза, договора с высшими силами (как в Библии – жила Иакова, косноязычность Моисея), так и особая помеченность – темными или светлыми силами. Так, в древнегреческой мифологии прорицатель Тиресий слеп, однако обладает «другим» зрением, позволяющим ему предвидеть будущее. Увечье в ряде обрядов и ритуалов является частью посвящения. В пушкинском «Пророке» герой лишается привычных органов чувств и взамен получает божественный дар; Русалочка расплачивается постоянной болью за превращение в человека. Молодой импровизатор Киприано из новеллы Одоевского «Импровизатор» за способность сочинять стихи без усилий расплачивается мучительным микроскопическим, или даже рентгеновским, зрением, начиная видеть внутренности любимой и слышать шорох насекомых. Раненого, покалеченного героя выдергивают из повседневной жизни. Леверкюн из «Доктора Фаустуса» добровольно принимает на себя увечье в качестве платы за композиторский дар. Рэнсом, герой «Космической трилогии» Льюиса, страдает от неизлечимой раны в ступне, и одновременно на него нисходит благословение богов и более острое зрение, позволяющее видеть бесплотных духов и понимать их язык. Диагностический дар Хауса отчетливо связан с его физической болью и с приемом викодина – без этого он не может функционировать. Поэтому даже при попытках вылечить ногу Хаус сознательно или бессознательно избирает путь боли, а не излечения. Он наделен сверхзрением и способен прозревать не только физические недуги, но и душевные слабости, человеческие недостатки, проблемы в отношениях.
Помимо физического увечья доктор отмечен еще и эмоциональной ущербностью: он лишается возможности быть счастливым в любви или браке. Так, говоря о своем мимолетном увлечении, Черный доктор признается Стелло: «Я мгновенно овладел собой и, глубоко раскаиваясь в том, что оказался настолько безумен, чтобы хоть раз в жизни на четверть часа дать обольстить себя надежде, вновь стал прежним бесстрастным наблюдателем событий». Очень часто оказываясь свидетелями любовных драм, сами доктора, как правило, одиноки и бездетны (какая там любовь, если «аптекари», как мы уже видели, не способны к истинным чувствам!). Попытки найти себе спутницу жизни, как правило, проваливаются и оборачиваются несчастьями или полным неблагополучием. Например, в романе «Миддлмарч» Джордж Элиот, Доктор Лидгейт, привлеченный умом и красотой Доротеи Брук, женится ней, что губительно сказывается на его научной карьере, равно как на нем самом – все рвение постепенно сходит на нет, он понимает, что не любит жену, и морально опускается. В романе Гюстава Флобера «Мадам Бовари» Шарль, муж Эммы, аптекарь, и, как известно, их брак также терпит сокрушительный крах. Если доктор холост, то и это почти всегда объясняется несчастливым прошлым, вынудившим его к одинокому образу жизни. Например, доктор Торн, герой одноименного викторианского романа21, воспитывает племянницу, дочку брата, родившуюся при скандальных обстоятельствах. Эти обстоятельства, старательно замалчиваемые, приводят к тому, что доктор так и не женится, посвятив всю свою жизнь осиротевшей девочке.
В «Докторе Хаусе» мы видим, как Хауса неоднократно пытаются свести с одной из героинь; разумеется, все отношения рано или поздно терпят неудачу, причем во всех случаях причиной объявляется моральное уродство Хауса, неспособность к нормальной совместной жизни. Даже Уилсон, его единственный друг, говорит ему: «От тебя исходит несчастье, потому что ты не можешь жить по-другому». Впрочем, подобное одиночество и бессемейственность характерны не только для Хауса, но и для всего его окружения. Сам Уилсон, несмотря на мягкий характер и добрый нрав, не способен удержаться в браке ни с одной из женщин; союз двух юных помощников Хауса – Кэмерон и Чейз – стремительно распадается; отношения Формана и Тринадцатой также быстро разваливаются. Семья Тауба разрушается, а главврач Кадди предпринимает несколько попыток найти себе пару (в том числе с Хаусом), но и они оказываются несостоятельными. Все это говорит нам о том, что важна не столько душевная (или социальная) ущербность Хауса, сколько та профессиональная принадлежность, которая объединяет всех вышеназванных персонажей и, по инерции литературной традиции, помещает их в категорию заведомо одиноких врачей.
У Дойля брак доктора Уотсона также оказывается непродолжительным – Мэри Уотсон умирает от неизвестных причин. Для Дойля, впрочем, эта фигура настолько незначительна, что он никак не вникает в подробности этой семейной трагедии, лишь вскользь отмечая: «Каким-то образом Холмс успел узнать о смерти моей жены, но его сочувствие проявилось скорее в тоне, нежели в словах. "Работа – лучшее противоядие от горя, дорогой Уотсон, – сказал он, – а нас с вами ждет сегодня ночью такая работа, что человек, которому удастся успешно довести ее до конца, сможет смело сказать, что он недаром прожил свою жизнь”»22. У Моффата и Гейтисса Джон Уотсон также неудачлив в любовной сфере – все его попытки завести отношения с девушками проваливаются, а брак с Мэри заканчивается трагедией и ее гибелью. В конечном счете возможным оказывается только сочетание «Холмс – Уотсон» (Хаус – Уилсон), все остальные связи совершенно несостоятельны.
Несправедливо снобское отношение к медикам в викторианские времена с лихвой компенсировалось в конце XX – начале XXI веков: в течение тех лет, пока выходил «Доктор Хаус», фраза «это не волчанка!» стала мемом, все узнали о том, как именно надо применять дефибриллятор и как врачи проводят интубацию больных. Несмотря на то что реальные доктора неоднократно высмеивали и критиковали то, как изображена медицина в «Хаусе» (этому был посвящен обширный проект “Polite Dissenr23), переубедить зрителя было абсолютно невозможно, и для многих этот сериал стал настоящей энциклопедией каждодневной жизни врачей. Эти сериалы не просто формируют у аудитории определенный взгляд на медицину, но и позволяют, подобно викторианским диорамам и косморамам, взглянуть на мир глазами врача. Теперешняя популярность киношных и сериальных врачей полностью оправдывает смелость и новаторство писателей XIX века, осмелившихся задействовать их в ключевых ролях.
1 Neklyudova Е. Under Doctors' Eyes: Private Life in Russian Literature in the First Half of the Nineteenth Century. Degree: PhD, Slavic Languages and Literatures, 2012, Stanford University.
2 Warren S. Early Struggles // Warren S. Passages from the Diary of a Late Physician. N. Y.: Harper & Brothers, 1838.
3 Виньи А. де. Стелло // Виньи А. де. Избранное. М.: Искусство, 1987. С. 291.
4 McCarthy Р. Lydgate, «The New, Young Surgeon» of «Middlemarch» // Studies in English Literature, 1500–1900. 1970. Vol. 10. No. 4. P. 805–806.
5 Виньи А. де. Стелло. С. 458.
6 McCarthy P. Op. cit. P. 805.
7 Ibid., p. 807.
8 См., например, Rubins H.B. The Case History in the Historical Perspective: Time for an Overhaul? // Journal of General Internal Medicine. 1994. Vol. 9. No. 4. P.: 219–221.
9 Kennedy M. The Ghost in the Clinic: Gothic Medicine and Curious Fiction in Samuel Warren's «Diary of a Late Physician» // Victorian Literature and Culture. 2004. Vol. 32. No. 2. P. 329.
10 В русском переводе – «Страшная гроза» (Библиотека для чтения, 1833).
11 В русском переводе – «Государственный человек. Из записок медика» (Телескоп. 1831. Т. 5. № 20).
12 В русском переводе – «Конторщик» (Библиотека для чтения, 1836).
13 Подробнее об истории этой книги см. гл. «Записки доктора и замечания медиков».
14 Тема «двоемирия» подробно разбирается в гл. #романтики&мистики.
15 Виньи А. Стелло. С. 291.
16 Неклюдов С. Образы потустороннего мира в народных верованиях и традиционной словесности // Восточная демонология. От народных верований к литературе / отв. ред. Н.И. Никулин, А.Р. Садокова. М.: Наследие, 1998. С. 6–43.
17 Там же.
18 Джойс Д. Коижа и черт // Книжное обозрение. 1991. № 3.
19 Гюго В. Легенда о прекрасном Пекопене и о прекрасной Больдур. Петербург: Алконост, 1919. С. 39–40.
20 «Люцифер» (Lucifer, 2016-). Свободным владением сразу многими языками, как правило, наделяются сериальные агенты ЦРУ и прочей разведки – таков Рэддингтон и его зять Том («Черный список»), Джон Риз из «Person of Interest» («Подозреваемый»), Генри Морган из «Вечности» (Forever, 2014–2015) и т. д.
21 Энтони Троллоуп, «Доктор Торн» (1858).
22 «Пустой дом». Пер. Д. Лифшиц.
23 «House» Medical Reviews. Polite Dissent, https://www.politedissent.com/ house_pd.html