В США в церкви и соборы я, конечно, не ходил. Это был, вероятно, единственный случай, когда советский дипломат не выполнил указания Сталина. Можно себе представить, какое впечатление произвело бы на проворных американских журналистов посещение советским послом церквей и других храмов в США. Они, безусловно, растерялись бы. Мог сбить с толку, заставить строить догадки вопрос:
— Почему посол-безбожник посещает соборы, может быть, он вовсе и не безбожник?
Так произошла моя первая встреча со Сталиным».
Участвуя в Крымской и Берлинской международных конференциях (1945), А. А. Громыко отмечал, что И.В. Сталин зарубежных деятелей не особенно баловал вниманием, берег честь и достоинство нашей страны. И уж тем более кощунственна была бы сама мысль о каком-то его заигрывании с зарубежными деятелями, какого бы высокого ранга они ни были. Уже только поэтому увидеть и услышать И.В. Сталина считалось у зарубежных деятелей крупным событием.
Вспоминая Ялту, Громыко писал: «Когда в ходе заседания говорил Сталин — выступал он, как правило, с непродолжительными заявлениями, — все присутствующие в зале ловили каждое его слово. Он нередко говорил так, что его слова резали слух обоих лидеров западных стран, хотя сами высказывания по своей форме вовсе не были резкими, тем более грубыми — такт соблюдался. То, что заявлял Сталин, плотно укладывалось в сознании тех, к кому он обращался.
Бросалось в глаза, что Рузвельт и Черчилль неодинаково реагируют на заявления Сталина: спокойно и с пониманием — Рузвельт и со строгим выражением лица, а то и с выражением плохо скрываемого недовольства — Черчилль. Английский премьер пытался не показывать свои чувства, но его переживания выдавали… сигары. Их он выкуривал в моменты напряжения и волнения гораздо больше, чем в спокойной обстановке. Количество окурков его сигар находилось в прямой зависимости от атмосферы, создававшейся на том или ином заседании. И все это замечали. Даже подтрунивали по этому поводу над ним за глаза.
Справедливость требует отметить, что Сталин не скрывал своего расположения к Рузвельту, чего нельзя было сказать о его отношении к анлийскому премьеру. В какой-то степени это объяснялось сочувствием Рузвельту ввиду его болезни. Однако я и другие советские товарищи были убеждены — и имели на то основание — в том, что более важную роль в формировании такого отношения играло известное различие в политических позициях Рузвельта и Черчилля.
Не помню случая, чтобы Сталин прослушал или недостаточно точно понял какое-то существенное высказывание своих партнеров по конференции. Он на лету ловил смысл их слов. Его внимание, память, казалось, если употребить сравнение сегодняшнего дня, как электронно-вычислительная машина, ничего не пропускали. Во время заседаний в Ливадийском дворце я, возможно, яснее, чем когда-либо раньше, понял, какими незаурядными качествами обладал этот человек.
Следует также отметить, что Сталин уделял огромное внимание тому, чтобы все, кто входил в основной состав советской делегации, были хорошо ориентированы в том, что касается наиболее важных, с его точки зрения, задач, стоявших перед конференцией.
Сталин уверенно направлял деятельность советской делегации. Эта уверенность передавалась всем нам, кто работал на конференции, особенно кто находился с ним за столом переговоров.
Несмотря на нехватку времени, Сталин все же находил возможность для работы внутри делегации, для бесед по крайней мере с теми людьми, которые по своему положению могли высказывать суждения по рассматривавшимся проблемам и которым поручалось поддерживать контакты с членами американской и английской делегаций».
И далее: «Когда говорил американский президент, все присутствовавшие выслушивали его очень внимательно. Они наблюдали заходом и поворотом его мысли, за меткими суждениями, шутками. Все сознавали, что он высказывал мысли, которые имеют огромное значение в предстоящем строительстве здания мира.
Выступал или делал замечания премьер-министр Англии. Он умело и даже ловко формулировал свои мысли, умел блеснуть и шуткой. Чувствовалось, что он «на ты» не только с политикой, но и с историей, особенно новейшей…
Тем не менее как-то само собой получалось, что все присутствующие — и главные, и не главные участники — фиксировали взгляды на Сталине. Даже если говорил другой участник, то почему-то большинство присутствующих все равно наблюдали за Сталиным, за выражением его лица, за взглядом, стараясь понять, как он оценивает слова и мысли своих коллег.
И вот тихо, как бы между прочим, начинал говорить Сталин. Он говорил так, как будто кроме него присутствовали еще только двое. Ни малейшей скованности, никакого желания произвести эффект, ни единой шероховатости в изложении мысли у него не было. Каждое слово у него звучало так, как будто было специально заготовлено для того, чтобы сказать его в этой аудитории и в этот момент.
Обращало на себя внимание то, что во время высказываний Сталина, даже если они не относились к высокой политике, Рузвельт часто старался дать понять свое отношение — либо кивком головы, либо своим открытым взглядом — к словам советского лидера».
В последующем Громыко был на дипломатической работе, с 1957 министром иностранных дел СССР. Будучи членом Политбюро ЦК КПСС, своим беспринципным поведением А.А. Громыко расчистил М.С. Горбачеву дорогу на пост Генерального секретаря Центрального Комитета КПСС.
Соч.: А.А. Громыко. Памятное. Кн. 1 и 2. М., 1988.
ДЕБОРИН (Иоффе) Абрам Моисеевич (1881–1963), советский философ. Академик АН СССР (1929).
В 1921 Ученый совет Коммунистического университета имени Я.М. Свердлова обратился к В.И. Ленину с вопросом о возможности привлечения А.М. Деборина в число преподавателей философии. Ленин ответил утвердительно, подчеркнув при этом, что если Деборин станет пропагандировать меньшевизм, то он будет пойман; «присмотреть надо», — указывал В.И. Ленин.
С начала 1930 развернулась борьба против ревизионистских идей Деборина и его группы, которые рассматривались как «формалистический уклон». В декабре 1930 в беседе с бюро ячейки Института красной профессуры философии и естествознания И.В. Сталин раскрыл политическую сущность идей Деборина и его школы, указав, что речь идет не просто о «формалистическом уклоне», а о враждебной марксизму-ленинизму группе меньше-вистствующего идеализма.
Сталин показал, что Деборин и его школа не признают ленинский этап в развитии марксистской философии, отрицают принцип партийности в философии, единство теории и практики, объявляют Ленина учеником Плеханова в философии.
В постановлении ЦК ВКП(б) о журнале «Под Знаменем марксизма» (25 января 1931) указывалось, что Деборин и его группа скатывалась «в ряде важнейших вопросов на позиции меньшеви-ствующего идеализма». А.М. Деборин был освобожден от работы ответственным редактором журнала «Под Знаменем марксизма» с оставлением в составе обновленной редакционной коллегии журнала.
Вскоре А.М. Деборин публично признал ошибочность своих позиций, написал ряд крупных работ по истории социально-политических учений и истории марксизма.
Академик А.М. Деборин в 1961 обратился с письмом на имя XXII съезда КПСС с просьбой пересмотреть и отменить сталинскую формулировку «меньшевиствующий идеализм». Приведенные в письме доводы были изучены. Академику А.М. Деборину было сообщено, что данная формулировка отражала определенный, уже пройденный этап борьбы за ленинское философское наследие и историю развития марксистской философии в СССР нет необходимости пересматривать.
ДЕМЕНТЬЕВ Петр Васильевич (1907–1977), дважды Герой Социалистического Труда (1941,1977). Лауреат Сталинской премии (1953). С 1941 1-й заместитель наркома, затем 1-й заместитель министра, после 1953 — министр авиационной промышленности СССР.
П.В. Дементьев и авиаконструктор А.С. Яковлев однажды признались И.В. Сталину, что знают о недостатке выпущенных самолетов и принимают меры к тому, чтобы отремонтировать уже выпущенные и в кратчайший срок обеспечить боеспособность всех самолетов, выпускаемых нашей промышленностью.
Сталин, пишет А.С. Яковлев, с негодованием обратился к нам:
— Знаете ли вы, что это срывает важную операцию, которую нельзя проводить без участия истребителей?
Да, мы знали, что готовятся серьезные бои в районе Орел — Курск, и наше самочувствие в тот момент было ужасным.
— Почему же так получилось?! — продолжал все больше выходить из себя Сталин. — Почему выпустили несколько сот самолетов с дефектной обшивкой? Ведь вы же знаете, что истребители нам сейчас нужны как воздух! Как вы могли допустить такое положение и почему не приняли мер раньше?
Мы объяснили, что в момент изготовления самолетов этот дефект обнаружить на заводе невозможно. Он обнаруживается лишь со временем, когда самолеты находятся не под крышей ангара, а на фронтовых аэродромах, под открытым небом — под воздействием дождя, солнечных лучей и других атмосферных условий. Выявить дефект на самом заводе трудно было и потому, что самолеты сразу же из цеха отправлялись на фронт.
Никогда не приходилось видеть Сталина в таком негодовании.
— Значит, на заводе это не было известно?
— Да, это не было известно.
— Значит, это выявилось на фронте только перед лицом противника?
— Да, это так.
— Да знаете ли вы, что так мог поступить только самый коварный враг?! Именно так и поступил бы — выпустил на заводе годные самолеты, чтобы они на фронте оказались негодными! Враг не нанес бы нам большего ущерба, не придумал бы ничего худшего. Это работа на Гитлера!
Он несколько раз повторил, что самый коварйый враг не мог бы нанести большего вреда.
— Вы знаете, что вывели из строя истребительную авиацию? Знаете, какую услугу оказали Гитлеру?! Вы гитлеровцы!
Трудно себе представить наше состояние в тот момент. Я чувствовал, что холодею. А Дементьев стоял весь красный и нервно теребил в руках кусок злополучной обшивки.
Несколько минут прошло в гробовом молчании. Наконец Сталин, походив некоторое время в раздумье, несколько успокоился и по-деловому спросил: