В 1984 году, в условиях разрастания ирано-иракской войны в Заливе и роста опасений относительно сбоя поставок, США выступили с инициативой обновления программы МЭА по реагированию на чрезвычайные ситуации. (Дискуссии об этом, судя по документам, велись еще с 1981 года). 11 июля 1984 года заседание правления МЭА согласовало «Cистему раннего использования запасов», суть которой заключалась в выставлении на продажу правительственных запасов нефти членами агентства для стабилизации цен при возникновении чрезвычайных ситуаций. Система предусматривала также создание программы оперативного мониторинга ситуации и информирования потребителей и игроков о положении дел на рынке, с тем чтобы предотвратить распространение паники. Триггер запуска этой программы в виде 7-процентной нехватки поставок был заменен на более широкую оценку ситуации на рынке, поскольку в ходе кризиса 1979–1980 годов эта цифра едва ли была достигнута, но ущерб мировой экономике был нанесен значительный. Как следует из документов, принятие этой программы «полностью отражало позицию США», которые желали добиться распределения ответственности на всех союзников (burden sharing), предпочитавших, в свою очередь, чтобы стабилизация цен на рынке выполнялась только за счет масштабного американского СНР[500]. Впервые эта система была опробована в 1991 году, когда проведение операции «Щит в пустыне» сопровождалось размещением на рынке правительствами МЭА ежедневно около 2 мбд. Вклад США при этом составил 1,1 мбд. Аналогичные действия были предприняты Белым домом в 2005 году после разрушительного урагана «Катрина», в 2011 году совместно с другими членами МЭА в связи с началом операции в Ливии и в 2014 году с целью тестирования механизмов дистрибуции.
Итак, второй нефтяной кризис внес существенные коррективы в энергетические программы развитых стран, обозначив еще четче наличие двух подходов – европейского и американского – к решению нефтяной проблемы. В ходе кризиса интересным образом проявилось действие новой модели отношений развитого мира и стран ОПЕК. Заметим, что тон отношений между ними в 1979–1980 году был гораздо благоприятнее, чем в 1973-м. Если в 1973 году политически мотивированные действия ОПЕК определяли направление развития рынка, то в 1979–1980 годах картель следовал за развитием рынка. В 1979–1980 годах у нефтепроизводителей было понимание ответственности за состояние мировой экономики, что проявилось, например, в повышении уровня добычи ОПЕК – даже при учете того, что оно обернулось наполнением стратегических запасов развитых стран. И вот на слушаниях в Конгрессе США в 1981 году было прямо заявлено, что развитому миру крупно повезло, что страны ОПЕК увеличили свою добычу во время кризиса[501].
Такая позиция картеля диссонировала с активными шагами развитых стран по разведке нефти и газа за пределами ОПЕК. В декабре 1979 года президент Картер отдал распоряжение провести исследование на эту тему. В феврале 1980 года ему был представлен соответствующий доклад, в котором подчеркивалось, что Вашингтон должен способствовать повсеместному расширению добычи нефти для снижения влияния ОПЕК и что США «заинтересованы в росте добыче не во всех регионах, а только там, где извлекаемые ресурсы пойдут на внешний рынок»[502].
Взрыв цен на нефть 1979–1980 года внес новые моменты в отношения стран ОПЕК и развитого мира в сфере рециклирования нефтедолларов. Этот вопрос, а также проблема платежного баланса менее развитых стран, импортирующих нефть (по ним кризис и повышение цен ударили больнее всего) находились в центре обсуждения на мини-саммите в Лондоне в конце марта 1980 года, предварявшем саммит «Большой семерки» в Венеции[503]. Его участники сошлись во мнении, что в свете последнего взлета цен на нефть усилий частного бизнеса может оказаться недостаточно, и к рециклированию должны активнее привлекаться международные институты-кредиторы, такие как МВФ и МБРР, которые могли бы перенаправлять нефтедоллары ОПЕК на финансирование международной помощи. Как подчеркнула в своем выступлении на саммите в Венеции М. Тэтчер, та помощь, которая оказывалась первым миром странам третьего мира, не могла компенсировать масштабов роста цен на нефть. Использование механизмов МВФ и МБРР стало залогом дальнейшего вовлечения менее развитых стран в западную систему связей и институций, что в условиях холодной войны одновременно означало изменение баланса сил не в пользу социализма.
Наконец, на фоне таких потрясений был поставлен вопрос о проведении конференции, аналогичной «Диалогу Север-Юг». Что касается ЕЭС, то в 1980 году была подписана Вторая Ломская конвенция, согласно которой бюджет помощи странам третьего мира был увеличен до 5,5 млрд. ЭКЮ, в сравнении с 3 млрд, выделенными в 1975 году. В октябре 1981 года в Канкуне (Мексика) состоялась встреча лидеров 22 развитых и развивающихся стран, которая должна была дать новый старт «Диалогу Север-Юг». Однако запуск «Нового курса», или «плана Маршалла для третьего мира», к которому призывал участников совещания президент Франции Ф. Миттеран, так и не состоялся, что в значительной мере было обусловлено сменой политических элит в Вашингтоне и Лондоне[504]. По итогам конференции даже не планировалось принимать никакого совместного заявления или коммюнике, поскольку, как выразился министр финансов США накануне мероприятия, «мы едем туда не для того, чтобы разрешить какую-либо проблему или подписать какое-либо соглашение»[505]. Хотя встреча и проходила в благоприятной обстановке, уже на пресс-конференции после первого дня работы министр иностранных дел Франции К. Шессон раскритиковал «патернализм великих держав в отношении молодых стран Юга» и призвал к установлению равноправных отношений между всеми странами[506].
Европейскому подходу, направленному на расширение масштабов помощи на принципах равноправия по сути дела был противопоставлен подход США и Англии под лозунгом «Trade not Aid»[507], предлагавший либерализацию экономик развивающихся стран в качестве альтернативы многочисленным программам международной помощи, что вполне соответствовало консервативным взглядам М. Тэтчер и Р. Рейгана. Именно в таком русле стоит рассматривать серьезное сокращение бюджетов на оказание международной помощи, предпринятое обеими странами на национальном уровне. В итоге, с закрытием этого саммита разговоры о новом мировом экономическом порядке умолкли. Они будут возобновлены только после окончания холодной войны, в рамках обсуждения проблемы изменения климата, в иных политических и экономических условиях.
Итак, второй нефтяной шок и его последствия стали серьезным испытанием как для производителей, так и для потребителей нефти, которое не могло не привести к модификации подходов к решению нефтяной проблемы. Позиции Старого и Нового Света совпадали в двух моментах: в понимании важности развития атомной энергетики и создания стратегических нефтяных резервов. В рамках ревизии энергетической политики прежней администрации президент Р. Рейган уменьшил роль государства в решении этого вопроса, что означало отказ от мер по стимулированию энергосбережения и энергоэффективности, которые лежали в основе энергетического курса Европы.
В сравнении c шоком 1973 годом, в ходе второго кризиса западный альянс понес несравнимо более низкие политические издержки. Не наблюдалось и серьезной критики американской энергетической политики в Старом Свете после ее серьезного пересмотра в 1981 году. Не в последнюю очередь это было связано с общей стабилизацией ситуации на рынке, а также с ухудшением отношений между Западом и Востоком – де факто с возвращением к классической холодной войне. Эти изменения снижали желание атлантических союзников устраивать публичный разбор энергетических политик, хотя в европейских документах можно встретить пассажи о том, что потребители не могут позволить себе «почивать на лаврах», не принимая дальнейших мер по сокращению энергопотребления[508].
Несмотря на то что вину за шок 1979–1980 годов предсказуемо возложили ОПЕК, течение кризиса, перемещение торговли на спотовый рынок показало, что картель утратил способность контролировать цену на «жидкое топливо», которая в 1973 году была залогом его победы.
В какой-то мере ОПЕК оказалась заложницей нескольких противоречивых трендов. С одной стороны, она нуждалась в поступлениях нефтедолларов, с другой стороны, высокие цены на нефть стимулировали энергосбережение и добычу за пределами ОПЕК. Казалось бы, азбучная истина, вокруг которой в наши дни происходит противостояние между традиционной нефтью, преимущественно добываемой в ОПЕК, и сланцевой, разрабатываемой прежде всего в США. Неспособность организации дать себе в этом отчет в конце 70-х годов может объясняться тем, что в политэкономическом сознании того времени было очень сильно убеждение, что нефть есть «особый товар» (noble commodities), на который не распространяется действие законов рынка, так что даже при существенном повышении цен сократить ее потребления практически невозможно. Между тем уже на рубеже 70–80-х годов появились исследования, которые показывали, что нефть как товар обладает большей эластичностью по цене, чем предполагалось раньше[509]. В пользу этой догадки уже тогда свидетельствовало и сокращение потребления нефти развитыми странами.
Переход к новой реальности, когда нефть постепенно стала обыкновенным товаром, стал возможен благодаря тому, что страны ОПЕК, верные своим обязательствам гарантировать стабильность мировой экономики, на протяжении кризиса поддерживали высокие темпы добычи. В 1981 году Дж. Эдвардс, новый министр энергетики США в своем выступлении по радио очень четко определил принципиальный уход от прежнего понимания энергетической проблемы как «морального эквивалента войны», заявив, что «на настоящий момент, нет ничего такого, что должно вгонять нас в панику»[510]. В рамках этого нового осознания изменились отношения развитого мира с ОПЕК и странами третьего мира в целом. Не могла не подвергнуться пересмотру и пози