Роль тверского дворянства в крестьянской реформе(Эпизод из жизни общественного движения 60-х гг.)
Настоящее правительство не видит настоящего народа только в неподвижной массе; оно вызывает из массы лучшие силы, оно не боится этих сил, оно в тесном союзе с ними. Правительство слабое не может проводить либеральных мер спокойно; оно рискует подвергнуть народ тем болезненным припадкам, которые называются революциею, ибо возбудив, освободив известную силу, надобно и направить ее. Правительство сильное имеет право быть безнаказанно либеральным; и только люди очень близорукие считают нелиберальные правительства сильными, вследствие их нелиберальных мер. Давить и душить очень легко, особенной силы тут не требуется. Дайте волю слабому ребенку, и сколько хороших вещей он перепортит, перебьет, переломает. Обращаться с вещами безжизненными очень просто; но другие приемы-потруднее и посложнее-требуются при обращении с телом живым, при охранении и развитии жизни.
I
Минуло уже более тридцати лет со дня объявления великого законодательного акта 19 февраля 1861 г. Невзирая на этот довольно значительный период времени, некоторые стороны крестьянской реформы остаются еще в тени. Нельзя сказать, чтобы это явление всецело объяснялось неблагоприятными цензурными условиями. Наряду с ними следует поставить недостаточную известность материалов крестьянской реформы. Несмотря на то, что, начиная с конца 50-х гг., печаталась и печатается масса данных, касающихся ее хода, несмотря на появление в 1862–1868 гг. монументального труда г. Скребицкого, многие сведения остаются пока под спудом[337]. Таковы, например, Положения губернских комитетов, подлинные акты коих вовсе или почти вовсе неизвестны в публике, что создает неверное представление о факторах, так или иначе влиявших на движение и исход великого преобразования. Положение Тверского губернского комитета в ряду этих трудов занимает первое место.
Положения комитетов заслуживают тем большего внимания, что они колеблют общепринятый и довольно прочно установившийся взгляд на деятельность губернских комитетов. «В обществе существует легенда, – замечает в своем известном труде о крестьянской реформе проф. Иванюков, – будто положения дворянских комитетов представляют целиком безобразный и ни к чему негодный хлам крепостнических тенденций, в котором только кое-где, в голове случайно замешавшихся единиц, мелькали здравая мысль и добросовестное отношение; будто Положение 19 февраля сочинил (курсив подлинника) кружок умных и честных либералов, а общество ни при чем и скорее мешало»[338]. Чем более уясняется прагматическая история освобождения крестьян, тем более теряет почву помянутая легенда, и становится ясным, что если эта трудная реформа, вызывавшая столько опасений и противодействий в высших сферах, была доведена до благополучного конца, то только благодаря тому обстоятельству, что правительство шло рука об руку с меньшею, лучшею частью дворянства, а главное, было солидарно с либерально настроенным общественным мнением и его выразительницею, прогрессивною печатью, горячо защищавшею интересы народа.
Утверждать в настоящее время, что дворянство еп masse оказалось на высоте выпавшей на его долю трудной и щекотливой задачи, значило бы грешить против истины, засвидетельствованной самыми бесспорными документами. Министр внутренних дел С. С. Ланской в своей записке от августа 1859 г. удостоверяет, что большинство дворянства не оправдало ожиданий правительства и прямо или косвенно стремилось к сохранению крепостной зависимости в более или менее искусно замаскированной форме[339]. В той же записке своей государю Ланской писал: «В большинстве проектов, представленных комитетами, не замечается беспристрастного соблюдения интересов обоих сословий, нет даже ясного понимания самых выгод помещиков; в них выражалось стремление к безземельному освобождению крестьян, и в то же время затрудняются им переходы». В опубликованных собственноручных отметках покойного Александра II на адресе одного из корифеев крепостнической партии камергера М. А. Безобразова имеется любопытная отметка, заключающая характеристику настроения дворянства вообще. Против слов адреса, подчеркнутых Государем: «Дворянство горячо сочувствует Государю; оно доказало готовность свою исполнить его волю» – стоит собственноручная ироническая отметка государя: «Хорошо доказало!»[340].
О характере мотивов и степени искренности дворянских адресов об освобождении крестьян мы находим весьма ценные указания в записке А. И.Левшина, товарища министра внутренних дел, державшего в начале реформы в своих руках все нити крестьянского дела. Отзыв Левшина заслуживает тем большего внимания, что исходит от лица, заведомо благорасположенного к дворянству. Указав на то, что адресы литовского дворянства желали освобождения крестьян без земли, а петербургский (ямбургский) даже говорил не об освобождении, а об улучшении быта, Левшин переходит к нижегородскому дворянству. Оно, будучи увлечено нижегородским губернатором декабристом Муравьевым, бывшим в ссылке за участие в восстании 14 декабря 1825 г., отозвалось на призыв правительства с энтузиазмом, который однако вскоре охладел. Несмотря на увлечение, с которым нижегородское дворянство в этом случае отозвалось на общий вызов правительства, последствия показали, пишет Левшин, что оно действовало бессознательно, что порыв его был более театральный, нежели на рассуждении основанный: получив рескрипт, они прислали в Петербург благодарить Государя двух депутатов, которые между тем объявили, что они находят рескрипт неудобоисполнимым, что они полагали отпустить крестьян без земли и проч. Несмотря на то, пример нижегородского дворянства так был значителен, что Государь после него стал уже с нетерпением ожидать вызова московского дворянства, и так как его долго не было, то под рукою было замечено генерал-губернатору графу Закревскому неприличие этой медленности для старой столицы. Волею и неволею москвичи отозвались в первой половине января 1858 г., а потому Закревскому послан такой же рескрипт 16 января. О последующих затем вызовах дворянства и ответных рескриптах Левшин говорит так: это были уже действия нормальные, более или менее запоздалые, и имели своим источником не энтузиазм, а невозможность какой-либо губернии отстать от других и напоминания, деланные от министерства губернаторам. Чистосердечного, на убеждении основанного вызова освободить крестьян не было ни в одной губернии; но всеми вышеописанными маневрами правительство приобрело возможность сказать торжественно крестьянам помещичьим, что владельцы их сами пожелали дать им свободу[341].
Такое поведение первенствующего «образованного» сословия было печально, некрасиво, но объяснимо. Смысл и источник его очень просто и вразумительно объяснил Я. И. Ростовцев в своем предсмертном письме (или, как называли, завещании) к императору Александру II от 23 октября 1859 г. «Большинство дворянских комитетов, – писал он, – смотрело надело с точки зрения частных интересов и гражданского права, меньшинство же – с точки зрения общественной пользы, государственной необходимости и государственного права; огромное число врагов реформы, не понимая этой необходимости, придумало против Редакционной комиссии обвинение в желании обобрать дворян и произвести анархию»[342]… До такой степени у большинства депутатов преобладало это частноправовое воззрение на дело, что когда заходила речь об отчуждении дворянской собственности для наделения крестьян землею, то многие из них открыто, горячо и, по-видимо-му, bona fide заявляли и в губернских комитетах, и в Редакционной комиссии, что за себя они готовы приносить жертвы, но не считают себя вправе и уполномоченными «жертвовать интересами дворян, которых они удостоены чести быть представителями»[343].
Таким образом большинство дворянских депутатов смотрело на себя не как на носителей государственно-общественной миссии, призванных вершить общественное дело с точки зрения общей государственной пользы и справедливости, а как на излюбленных адвокатов своего сословия, избранных им ad hoc для твердого отстаиванья его узких материальных частносословных интересов и привилегий.
В этой близорукости, в этом неуменьи подняться выше своих узкосословных интересов, в этой неспособности различать области частных и государственных интересов заключалась едва ли не основная ошибка дворянского большинства, приведшая его к обвинению своих противников в революционных и анархических стремлениях[344].
Судить за это чересчур строго тогдашнее дворянство едва ли будет вполне справедливо, ввиду невысокого его общественного развития. Конечно, если сравнивать его поведение с образом действий высших сословий во Франции и Пруссии в деле отмены феодальных привилегий, то сравнение, может быть, окажется не в пользу русского дворянства. Но если припомнить события современной жизни и принять во внимание, как поступало то или другое сословие, когда интересы его как целого или даже отдельной группы членов сталкивались с другими интересами, то, быть может, к дворянству будем менее строги. Оно, конечно, noblesse oblige, но разве меньше обязывает высшее образование и сознание достоинства передовой либеральной корпорации? А между тем припомним, как поступили недавно, не то что московские купцы, которые подняли страшный вопль по поводу французской выставки в Москве, а московские присяжные поверенные в вопросе о помощниках, когда в 80-х гг. выступила на сцену «статистика ртов» и антисемитская травля.
Но как ни смотреть на роль дворянства в крестьянской реформе, для правильного суждения о ней необходимо иметь в виду и то просвещенное, передовое, либеральное[345] и истинно патриотическое меньшинство его, которое, поняв высокое значение выпавшей на его долю исторической миссии, смело пошло ей навстречу. Пренебрегши и личною карьерою и отношениями и даже личною безопасностью, эти передовые бойцы за свободу народа и его интересы оказали энергичную поддержку благому почину правительства, несмотря на сыпавшиеся на них инсинуации[346], клеветы, прямые доносы, открытое насилие[347] и даже невзгоды от самого правительства.
Большое счастье, – говорит историк крестьянской реформы, проф. Иванюков, – что в работах по этому вопросу было дано участие общественному элементу – впервые в течение всего XIX столетия[348]. Благодаря этому, светлые мысли, высказывавшиеся в литературе, все-таки, хоть косвенно, могли найти себе выражение в губернских комитетах и потом в Редакционной комиссии[349].
Нужно отдать справедливость либеральным общественным деятелям эпохи крестьянской реформы, что они действовали с замечательною самостоятельностью и стойкостью, а некоторые даже с редким мужеством и полным самоотвержением. Отмечу одну подробность, свидетельствующую о том, как лучшая, меньшая часть дворянства увлекала не только значительную часть дворянства, но влияла иногда и на правительство[350]. В октябре 1858 г., когда в официальных сферах никто еще не смел и заикаться о выкупе полевой земли и когда запрещено было дворянским собраниям касаться этого вопроса, приехали в Петербург тверские депутаты А. М. Унковский, А. Н. Перхуров, Н. Бакунин и П. Кишенский. Они представлялись министру внутрен. дел С. С. Ланскому и категорически заявляли ему, что они согласны составить проект реформы не иначе, как на основаниях, которые они сами считают полезными; «а если такого проекта не нужно, – продолжали депутаты, – пусть назначат на место наше чиновников, которые напишут все, что им велят»[351].
Какой получается контраст, если сопоставить эту независимую речь тверских депутатов с диалогом, имевшим место в той же столице всего за сорок лет перед тем.
– Вы чего сюда притащились, – распекал в 1812 г. министр полиции Балашов дворянскую депутацию, которая в годину народного бедствия приехала в Петербург «положить к стопам государя свои животы и все прочее» по случаю нашествия Наполеона? – Кто это вам позволил, господа[352]?..
С такою же независимостью, несмотря на все цензурные тиски, раздавался и голос общественного мнения. Журналистика, не смевшая при Дуббельте говорить, например, о загрязнении Фонтанки и даже одобрительно отзываться о правительственных действиях, критиковала их с свободою, которая не только не превзойдена, но и не была достигнута впоследствии с отменою предварительной цензуры.
Роль либеральной литературы[353], разъяснявшей и развивавшей план полного освобождения крестьян, была громадна. Особенно Современник и Русский Вестник горячо ратовали против крепостнических тенденций в правительстве и в литературе. «Литература, можно сказать, – писал в 1859 г. М. Н. Катков, – оказала несомненные услуги правительству и обществу по крестьянскому вопросу. Благодаря ее искреннему и дружному содействию, свет быстро и благотворно распространялся в самых отсталых, упорных и неприготовленных умах. А между тем, – продолжает он, – с какими усилиями, с какими трудностями должны были мы бороться, сколько перенести тревог и опасений для того, чтобы разъяснить мало-помалу элементы этого вопроса»[354].
Чтобы не было тут усмотрено пристрастия профессионального литератора, приведем отзыв лица, не принадлежащего к литературному кругу и отдающего полную справедливость мужественной и просветительной роли русской журналистики в крестьянском деле. Вот что говорит тогдашний товар, мин. внутр. дел А. Левшин. «Несмотря на запрещения, журналы постоянно наполнялись статьями по крестьянскому вопросу, и нет никакого сомнения, – пишет он, – в это время литература оказала великую услугу России разносторонними воззрениями и объяснениями предмета, который не далее как за год перед тем составлял полную тайну, совершенную terra incognita»[355].
В ряду защитников интересов крестьян, в ряду проводников светлых мыслей, развиваемых в литературе, на первом плане выступало дворянство Тверской губернии, имевшее в то время во главе одного из самых стойких и самоотверженных борцов за святое дело как в литературе, так и в правительственных сферах – Алексея Михайловича Унковского, впоследствии (см. ниже §А. М.Унковский) петербургский присяжный поверенный (20 декабря 1893 г.). Если в других губерниях дворяне, стремившиеся не к фиктивному, а к действительному освобождению народа, составляли меньшинство, а то и просто считались единицами, в тверском дворянстве большинство, хотя и не сильное, стало на сторону просвещенной, бескорыстной, либерально-гуманной программы, предложенной его предводителем, и оказало сильное влияние на изменение первоначального, довольно узкого и неопределенного правительственного плана «об улучшении быта крестьян». В первых рескриптах и разъяснительном циркуляре министра внутренних дел помещикам «сохранилось право собственности на всю жизнь», крестьянам же предоставлялось приобрести в собственность только «усадебную оседлость», т. е., как разъяснял министр, «избу или хату, в которой живет крестьянин, с двором и принадлежностями, с огородом и землею под оными». Остальная земля, составляя собственность помещика, отдавалась лишь в пользование крестьянам, которые должны были или отбывать натуральные повинности, или платить оброк деньгами, либо произведениями. Уничтожение крепостного права должно было совершиться не вдруг, а постепенно, причем переходное состояние могло длиться до 12 лет. За помещиками сохранялась вотчинная полиция[356].
Неопределенность выражений означенных официальных документов, которые в лучшем случае могли быть истолкованы в смысле установления феодальной собственности, а в худшем – в смысле возможности полного обезземеления крестьян, ввела в искушение большинство дворянства, исказить по своекорыстным побуждениям основной смысл намерения правительства. Руководствуясь открытым еще в древности «благовидным» рецептом обхода закона, состоящим в явном нарушении смысла закона при кажущемся буквальном его исполнении (verbis legis amplexus contra ejus nisi voluntatem), некоторые дворянские комитеты (как-то: курский, новгородский, тамбовский, херсонский, виленский и др.) истолковали программу правительства в том смысле, что предлагали в своих проектах вовсе лишить крестьян по истечении переходного времени земли.
Не так посмотрел на дело Тверской Дворянский Губернский комитет. Составленное им «Положение» красноречиво свидетельствует, что оно с самого начала взглянуло на возложенную на него правительством задачу, как на общественное служение, а не частное, узкосословное дело. Служа органом циркулировавших в обществе и литературе «светлых мыслей» о действительном, а не фиктивном освобождении крестьян, Тверской комитет добросовестно и с мужественною откровенностью высказал свой взгляд на предстоящую реформу, в котором, по справедливому замечанию министра внутренних дел Ланского, «хотя не было верности букве высочайшего рескрипта, но было согласие с духом и целью его: обеспечить и улучшить быт крестьян».
В Положении своем, которое занимает едва ли не первое место в ряду однородных работ, Тверской комитет твердо и убедительно настаивал на необходимости полного освобождения крестьян с землею и на представлении при посредстве выкупной операции в их собственность не только усадебной оседлости, но и надельной полевой земли. Кроме того, он считал крайне опасным сохранение вотчинной полиции и предлагал стройную систему местных административных и судебных учреждений, основанных на принципе всесословного самоуправления и согласованных с духом освободительной реформы. Под Положением подписались, кроме председателя, губернского предводителя А. М.Унковского, тверской уездный предводитель тит. сов. Арсений Балкашин и члены: депутат от Кашинского уезда кап. – лейт. Павел Максимович, депутат Калязинского уезда шт. – кап. Михаил Неронов, кандидат Весьегонского уезда шт. – кап. Петр Измайлов, депутат Вышневолоцкого уезда кап. – лейт. Николай Харламов, депутат Ржевского уезда кол. секр. Никита Семенов, депутаты Старицкого уезда шт. – ротм. Алексей Вульф и лейт. Петр Панафидин, депутаты Новоторжского уезда гв. пор. Павел Кишенский и пор. Константин Мячков, депутаты Корчевского уезда гвардии полковник Александр Перхуров и Алексей Головачев (впоследствии известный местный публицист), депутаты от правительства кап. арт. Николай Бакунин и отст. майор Александр Вельяшев. 13 депутатов остались при особых мнениях[357].
Весело и торжественно[358] закончило тверское дворянство свое общественное служение. 5 февраля 1859 г. был закрыт Губернский Тверской комитет. На другой день члены его давали обед в честь тверского губернатора графа В. Т. Баранова, относившегося довольно сочувственно к освобождению крестьян. Предводитель дворянства А. М. Унковский провозгласил тост за Александра II в следующих задушевных выражениях: «За здравие и благоденствие пресветлого солнца, которое греет и светит России». А. М. Унковскому, много и честно потрудившемуся на пользу народа, был поднесен членами Комитета эмблематический подарок: изящный серебряный кубок работы Сазикова, на крышке кубка стоит крестьянин без шапки и с низким поклоном держит на подносе хлеб-соль, в знак благодарности за волю и землю. Затем был официальный обед у губернского предводителя, на котором присутствовали корифеи тогдашней либеральной журналистики, профессоры: М. Н. Катков, П. М. Леонтьев, И. К. Бабст, публицист Громека и др.[359]
II
Прежде чем перейти к подробному анализу замечательного Положения, составленного Тверским комитетом, считаем не лишним отметить крупнейшие события из последующей, довольно бурной деятельности тверского дворянства, в свое время обратившей на себя внимание всей России.
В августе 1859 г. стали съезжаться в Петербург дворянские депутаты первого приглашения. В числе их были и тверские депутаты: А. М. Унковский как представитель большинства Комитета и Е.А. Кардо-Сысоев – меньшинства. Положение депутатов было крайне фальшивое. «Депутат» – слово слишком громкое, многообязывающее и многообещающее. Слово это, как оказалось, не соответствовало существу и пространству полномочий или, точнее, обязанностей, если не повинностей, которые желало тогда правительство возложить на «представителей» всероссийского дворянства. Вопреки первоначальному плану, одобренному Главным комитетом, это не были даже сословные уполномоченные, имевшие представлять интересы, желания и взгляды дворянских обществ in corpore. Вследствие последующего изменения, исходатайствованного С. С. Ланским по соглашению с Ростовцевым в мае 1859 г. и допустившего представительство меньшинства наравне с большинством, характер депутатских полномочий резко изменялся. Они превратились в простых сведущих хозяев-помещиков, призванных не импонировать правительству на правах дворянского представительства, а лишь помочь ему в «качестве экспертов» по хозяйственным вопросам и местным бытовым особенностям – в разрешении трудного, но уже предрешенного в главных чертах, вопроса. Все зависело оттого, в какую форму выльется эта новая вспомогательная сила законодательной деятельности, в какие отношения станет она к центральным органам администрации? Так или иначе «депутаты» все-таки являлись представителями части общественного мнения, общества, носителями свободной общественной мысли и слова, способные если не ratione imperii, то imperio rationis, т. е. разумностью своих советов воздействовать на правительство.
Минута была торжественная и критическая!
Какая ждала роль этих представителей дворянского землевладения и отчасти дворянской интеллигенции впервые, после большой Екатерининской комиссии 1767 г., призываемых центральною властью для совещания по государственному делу? Как отнесутся дворяне к вопросу об отмене крепостного права, которая была отвергнута сто лет назад их предками, несмотря на просвещенную, хотя и мимолетную инициативу Екатерины[360], в то время настроенной либерально и лишь к концу царствования сделавшейся, по выражению Ровинского, «либеральной крепостницею» и установившею крепостное право в Малороссии[361]? От того или другого характера и обстановки этой, первой после столетнего промежутка, встречи лицом к лицу представителей общества и центрального правительства многое зависело для судеб России и в настоящем, и в будущем.
К сожалению, встреча произошла при обстановке и настроении, полных взаимного недоверия и раздражения. А известно, что эти условия крайне неблагоприятны для взаимного понимания и сближения как в частной, так и в общественной жизни. Вина была с обеих сторон, но большая, пожалуй, вина была на стороне дворянства. Если бы оно как сословие имело политическую дальновидность и правильное разумение своих интересов, оно должно бы было примириться с неизбежными жертвами, пойти навстречу громко требуемому прогрессивным общественным мнением освобождению крестьян, стать во главе этого движения и тем укрепить свое политическое и социальное положение в государстве. Словом, если бы официально провозглашенная в манифесте фраза, что освобождение народа состоялось по воле дворянства[362], была не мифом, не pia fraus, не фикциею, а сущею правдою, если бы русское дворянство оказалось на высоте своего исторического положения и, сойдя с узкосословной точки зрения, усвоило государственную, быть может, оно, наподобие английской аристократии, обеспечило бы себе надолго видную роль в государственной жизни России. Но, с другой стороны, если бы лица, руководившие реформою, не испугались бессильной крепостнической оппозиции и отрешились от бюрократических предрассудков и вполне доверились силе и гласности прогрессивного общественного мнения, – опыт обращения к общественным силам, вероятно, вышел бы удачнее[363].
На деле вышло не так. Из вышеупомянутой записки Ланского видно, что либеральное правительство было разочаровано в своих надеждах: большинство дворян оказалось враждебным освобождению. Правительство, испугавшись оппозиции крепостников, сочло нужным защищать «святое дело» от попыток искажения со стороны дворянских депутатов. Весною 1859 г. исходатайствовано было высочайшее повеление о вызове депутатов не только от большинства, но и от меньшинства. Через это, как уже замечено, сразу звание «депутат» низводилось со степени представителя дворянства целой губернии к скромной роли эксперта-землевладельца. В августе того же года состоялось другое высочайшее повеление – о том, что депутаты не должны касаться коренных, уже предрешенных правительством вопросов, а лишь тех частностей, о которых признает нужным спросить депутатов Редакционная комиссия. Когда 36 депутатов явились в августе 1859 г. в Петербург, им была объявлена еще высочайшая инструкция, которая воспрещала им делать общие собрания и деятельность их ставила в крайне узкие и стеснительные рамки. Мало того, звание «депутатов», как не отвечающее их новому положению, было упразднено и заменено названием членов губернского комитета[364]. Было очевидно, что правительство приняло все меры, чтобы лишить оппозиционную дворянскую партию возможности группироваться, спеваться и сообща идти против Редакционной комиссии, где, по мнению крепостников, или, как тогда называли, плантаторов, заседали красные, демагоги, революционеры и пр. Ошибкою правительства было то, что, защищаясь от противников, оно бесцеремонно задевало и преданных друзей; вырывая плевелы с общественной нивы, оно топтало и пшеницу, и ошибка эта, главным образом, обусловливалась застарелыми бюрократическими традициями николаевского времени, которые делали невозможным полное, искренное единение правительства с передовою либеральною частью общества, дворянства и интеллигенции[365]. Таким образом, первый опыт сближения правительства с обществом вышел неудачен.
Депутаты, как и следовало ожидать, остались крайне недовольны принятыми против них репрессивными мерами. Они стали собираться у петербургского губернского предводителя дворянства гр.
Шувалова, волновались, шумели, протестовали, но ничего не выходило. Попробовали ходатайствовать у государя о разрешении делать общие собрания, но был получен отказ. После этого депутаты решились выразить по группам в особых адресах свои пожелания и взгляды на крестьянскую реформу[366].
Самый замечательный адрес тот, который подали 16 октября 1859 г. либеральные депутаты: А. М. Унковский вместе с членами харьковского комитета Дм. Хрущовым и Алексеем Шретером и двумя членами ярославского комитета – Демосфеном Васильевым и Павлом Дубровиным[367].
Хотя либеральные депутаты были почти вполне солидарны с Редакционною комиссиею (кроме вопроса о выкупе, который А. М. Унковский предлагал сделать обязательным для помещиков и совершить разом) в главных вопросах, но они считали опасным усилие бюрократического всевластия и вместе с тем признавали безусловно необходимыми общегосударственные реформы, которые впоследствии отчасти и были осуществлены.
История с адресами кончилась грустно. Всем подписавшим был объявлен выговор, а некоторые из них, в том числе и тверской депутат А. М. Унковский, отданы под надзор полиции. В конце 1859 г. разъехались депутаты, оставив в Петербурге и увозя оттуда горький осадок неприятных воспоминаний[368]. Между тем во многих губерниях предстояли дворянские выборы, на которых так или иначе должна была зайти речь и о начатой крестьянской реформе. Считая это нежелательным, С. С. Ланской исходатайствовал и сообщил циркуляром высочайшее повеление о воспрещении в дворянских собраниях касаться крестьянского вопроса.
В Тверском губернском собрании циркуляр этот вызвал очень горячие прения. Бежецкий помещик Европеус поставил вопрос на чисто юридическую почву. Ссылаясь на то, что дворянство в силу закона (зак. о сост. по IX св. зак.) имеет право рассуждать о своих пользах и нуждах; что крестьянский вопрос непосредственно касается дворянства и что право, признанное писаным законом, не может быть отменено (ст. 77 Основных Законов)[369] объявленным министром Высочайшим повелением, и, усматривая в циркуляре министра именно такую отмену, Европеус[370] предложил по телеграфу сделать представление министру. Предложение было принято огромным большинством: 185 голосами против 54[371].
Губернатор отказался дать ход постановлению собрания. Тогда собранием решено было большинством 231 голоса против 56 подать всеподданнейшее прошение, в котором изложено было ходатайство об отмене циркуляра министра, как нарушающего основные законы. Прошение было отправлено в Петербург с экстренным поездом.
Дело было заслушано в Главном комитете, причем С. С. Ланской особенно настаивал на строгой репрессии. Прошение было оставлено без последствий, и повелено было отставить Унковского, как допустившего обсуждение такого прошения и первым подписавшегося, от должности предводителя дворянства. Петербургские крепостники и их тверские союзники надеялись, что эта крутая мера в духе дореформенной расправы вызовет какую-нибудь нелегальную демонстрацию или движение, которым можно будет воспользоваться в интересах отсрочки крестьянской реформы. Но расчеты оказались ошибочными. Тверское дворянство продолжало стоять на почве законности. Большинство считало себя вполне солидарным с Унковским. Неудовольствие свое дворянство выразило тем, что оставило должность губернского предводителя незамещенною, равно как и должности предводителей и депутатов в 8 уездах (в трех, где либералы были в меньшинстве, выборы были произведены, за что эти уезды и получили благодарность от министра внутренних дел)[372]. Кроме того, постановлено было учредить по подписке 12 стипендий имени А. М. Унковского на месте его воспитания, в Московском университете, с предоставлением ему права назначить стипендиатов, а также решено было заказать его фотографические портреты. Один из членов меньшинства кн. Шаховской вызвал Унковского на дуэль, но она была устранена.
Губернским предводителем был назначен от правительства г. Клокачев, человек крайне сомнительной репутации. Он приостановил постановление об учреждении стипендий имени дворянства. Один из энергичнейших и честнейших деятелей тверской либеральной партии А. А. Головачев написал Клокачеву письмо, в котором доказывал противозаконность его действий и клеймил его недостойное поведение. Клокачев переслал письмо Головачева министру внутренних дел, который внес его на обсуждение Главного комитета. Здесь было постановлено предоставить Клокачеву, получившему обиду, искать за нее удовлетворения судом.
Между тем толки, раздутые, нелепые, продолжались; доносы за доносами летели в Петербург в III отделение. Рассказывали, что тверские либералы собираются делать революцию, что на их печатных станках печатается объявление воли народу. Вице-губерна-тор Иванов сам проверял подобный слух, дошедший до него через его кухарку. Для производства дознания был командирован в Тверь ген. – адъютант Ефимович. Результатом дознания была административная ссылка Унковского в Вятку, Европеуса в Пермь (А. А. Головачев был отставлен до окончания суда)[373]. Ссылка продолжалась месяцев восемь; сосланные были возвращены к 30 августа 1860 г. Несмотря на кратковременность ссылки, она произвела на общество крайне тяжелое впечатление, свидетельствуя о живучести старинных приемов расправы, которая шла вразрез с духом нового режима, наставшего в России с февраля 1855 г.[374], с воцарения Александра II.
III
Обращаемся к содержанию Положения Тверского комитета. Оно состоит из 212 статей и одного приложения О властях уездных, распадающегося на 47 параграфов. К Положению присоединен в виде объяснительной записки замечательный как по своему содержанию, так и по форме объемистый документ[375] – Обзор Оснований, принятых Комитетом при составлении своего проекта. Этот интересный документ принадлежит, главным образом, перу А. М. Унковского[376].
В введении Комитет прежде всего аргументирует основное свое положение о необходимости полного, а не частичного и постепенного освобождения крестьян.
Крепостное право в России, говорится в Обзоре, образовалось не вследствие порабощения свободных людей посредством завоевания, а установлено по государственным соображениям как вознаграждение за обязательную службу в пользу государства. Будучи следствием не завоевания, а государственной необходимости, и основываясь на неопределенных обычаях, освященных временем, крепостное право не поселяло ненависти к помещикам. Но с того времени, как вследствие требований века патриархальные отношения стали заменяться мало-помалу юридическими, и произвол помещиков начал ограничиваться законами, крестьяне получили сознание о неправомерности крепостной зависимости, и крепостное право сделалось невыносимым бременем для народа. Семя раздора было брошено и постоянно поддерживалось полумерами, клонившимися к ограничению произвола помещика. Народ инстинктивно понимал, что правительство желает освободить его от ига помещиков, и только упорство помещиков задерживает освобождение. Указав далее на то, как в два предшествовавшие царствования по случаю разных мероприятий, неправильно истолкованных, народ выражал нетерпение по поводу ожидаемой свободы (см. выше § 2, главу i) Обзор останавливается на том лихорадочном возбуждении, в котором находился народ с конца 1857 г. после обнародования первых рескриптов. «Сначала народ считал, – сказано в Записке Комитета, – остающееся время своей неволи годами, потом стал считать месяцами и скоро разменяет этот счет на дни; так, в продолжение прошедшего 1858 г. повсеместно ходили слухи, что свобода будет объявлена в день Светлого праздника, в день тезоименитства Государя Императора, в Новый год»[377]. Но эти слухи не нарушали общественного спокойствия, потому что народ убежден был, что обещания правительства будут свято исполнены. Поэтому только полное освобождение крестьян удовлетворит их горячим желаниям и пройдет спокойно, помирив все стороны. Если же правительство, продолжает Комитет, остановится на полумерах и оставит какие бы то ни было следы крепостной зависимости, то чего можно будет ожидать от народа, обманутого в своих ожиданиях, и вдобавок от народа, который, зная о существовании дворянских комитетов, отнесет эти распоряжения к недоброжелательству помещиков? Все полумеры произведут повсеместный антагонизм между помещиками и крестьянами и будут иметь гибельные последствия.
Смотря надело с истинно государственною дальновидностью, Тверской комитет решительно считал вредным «постепенное освобождение» и восставал как против сохранения, хотя бы и временного, натуральных господских повинностей, так и против вотчинной полиции помещика.
Так как сущность крепостной зависимости, рассуждал Комитет, состоит в праве суда и расправы, то удержание за помещиком полицейской и административной власти неминуемо приведет к тому, что крепостное право будет оставлено под другим именем и свобода будет дарована на одних словах. От такой перемены, по справедливому замечанию Комитета, могло произойти не улучшение, а ухудшение быта крестьян. При крепостном праве, говорит Комитет в подтверждение своей мысли, интересы помещика были в прямой зависимости от степени благосостояния его крестьян, а потому произвол владельцев значительно умерялся их собственною выгодой; при строгом же юридическом определении взаимных экономических отношений помещиков и крестьян и разъединении их интересов ничто не будет обуздывать произвол землевладельцев. Притом соединение экономических отношений с служебными обязанностями всегда вредно и ведет к самому грубому самоуправству, перед которым должны побледнеть все воспоминания о крепостном праве. Такое положение уничтожит в народе всякое уважение к власти и может привести к глубокой и вечной ненависти между сословиями и совершенной дезорганизации общественного порядка.
Против такого «радикального» решения вопроса, предложенного Тверским комитетом, возражали с крайнею запальчивостью сторонники «постепенного» освобождения. С внешней стороны аргументация их была обставлена прилично и солидно: тут фигурировало и «общее благо», и опасность «делать скачки», и разрушить давнишние «патриархальные узы» и проч.[378] Но что опасение, высказанное большинством Комитета относительно возможности «ухудшения» быта крестьян при «постепенном»[379] освобождении, было не гадательно или преувеличено, это лучше всего явствует из мнения одного из членов меньшинства, который с нескрываемым злорадством обнаруживает чаяния, возлагавшиеся на вотчинную полицию.
Известно, что предполагалось при регулировании обязательного труда, взамен личных отношений помещика к отдельным крестьянам, установить сношения непосредственно с крестьянской общиной[380]. Отстаивая это мнение, член меньшинства Веревкин весьма наглядно обрисовывает выгоды, получаемые помещиком: «С уничтожением крепостного права, – пишет он, – если я и лишусь незавидной возможности прибегать к угрозам телесного наказания, а вместо того получу право требовать от целой общины исполнения того, что отдельные члены ее не исполнили добросовестно, и, в случае медленности исполнения моего требования, на счет этой же общины нанять свободных работников и потом, не разбирая виновных лиц, чтобы удовлетворить нанятых земледельцев, взыскивать деньги с целой общины, а при остановке в получении денег продать скот из общего стада по жребию или собственному усмотрению, то я уверен, что эта община несравненно строже будет поступать с неисправными своими членами, нежели теперь поступают помещики с неисправными крепостными»[381].
Для всех беспристрастных людей после этого откровенного объяснения стало ясно, что именно скрывалось под благозвучным проектом постепенного освобождения! Редакционной комиссии, имевшей целью, как писал председатель ее, «произвести реформу не паллиативно, а рационально, т. е. не в половину, а вполне и навсегда»[382], не трудно было решить, которое из двух приведенных мнений соответствовало благу России.
Одним из главных спорных пунктов, вокруг которого происходили самые ожесточенные схватки между сторонниками и противниками освобождения крестьян, был вопрос о крестьянской земле. В первый подготовительный период крестьянской реформы, когда правительство делало робкие шаги и шло, так сказать, ощупью[383], вопрос о земле стоял, как уже было замечено выше, крайне неудовлетворительно. О предоставлении крестьянам в собственность всей обрабатываемой ими земли не было и речи, напротив, вся она объявлялась собственностью дворянства, а крестьянам предоставлялось право бессрочного пользования. Но мало-помалу стало укореняться в либеральной части общества убеждение о невозможности рационального решения крестьянского вопроса без наделения крестьян землею. Когда и как произошла эта важная перемена в общественном сознании, трудно указать в точности и во всех подробностях. Тут влияли, бесспорно, одновременно многие причины, в числе которых литература – рукописная и печатная, внутренняя и заграничная – играла важную роль.
Особенно сильное впечатление произвела знаменитая статья К. Д. Кавелина О новых условиях сельского быта, появившаяся в 1858 г. в апрельской книге Современника и наделавшая большого шума. Статья поднимала вопрос о наделе крестьян полевою землей и выкупе в такое время, когда в официальных сферах еще не была достаточно подготовлена почва для постановки вопроса на таком широком основании. Статья Кавелина, как голос передового общественного мнения, произвела сильное впечатление и даже некоторое волнение и переполох, словно неожиданно ворвавшийся в только что приотворенное после долгой зимы окно порыв освежающего буйного весеннего ветерка:
Идет, гудет зеленый шум,
Зеленый шум, весенний шум…
Играючи расходится
Вдруг ветер верховой:
Качнет кусты ольховые,
Подымет пыль цветочную,
Как облако: все зелено,
И воздух, и вода.
Идет, гудет зеленый шум,
Зеленый шум, весенний шум…
Сделано было распоряжение снова вставить двойные рамы, законопатить все щели, через которые проходил «вольный воздух» в высшие сферы, т. е. приняты строгие меры по цензуре о недопущении таких статей. Но кто справится со всепобедным торжественным шествием весеннего возрождения[384]? Цензурные меры продержались недолго, правительство скоро сдалось.
В правительственных сферах усердным поборником идеи освобождения крестьян не иначе, как с землею, выступил учрежденный в марте 1850 г. при Министерстве внутренних дел земский отдел, руководимый такими убежденными поборниками коренной крестьянской реформы, как Н. А. Милютин и Я. А. Соловьев. Мысль о наделении крестьян полевыми угодьями была сочувственно принята и в либеральном меньшинстве губернских комитетов, принадлежавшем к среднему дворянству и воспитанном на литературе 40-х гг.[385].
Тверской комитет и в этом вопросе оказался на высоте своей задачи. Большая историческая заслуга либеральной части тверского дворянства заключается в том, что она своею просвещенною и настойчивою инициативой[386] очень много способствовала официальному движению этого вопроса и постановке его пред всеми губернскими комитетами.
Об этой стадии вопроса в находящихся у меня материалах истории Тверского комитета не имеется никаких данных, и приходится руководствоваться единственно скудными сведениями, заключающимися в приложениях к положению Тверского комитета. Ход этого дела представляется в таком виде. Еще раньше появления означенной статьи К. Д. Кавелина, в январе 1858 г. тверской губернский предводитель дворянства А. М.Унковский разослал в уездные собрания, созванные для избрания депутатов в Губернский комитет, составленную им Записку, в коей он развивал мысль о необходимости наделения крестьян полевой землей. На первом собрании дворян 16 февраля 1858 г. оказалось, что большинство дворян не сочувствовало плану Унковского, и только меньшинство (четыре уезда) одобрило его. Таким образом, первая попытка склонить тверское дворянство к освобождению крестьян с землею потерпела неудачу. Вследствие этого программа, изложенная в высочайшем рескрипте на имя тверского губернатора, в ответ на адрес дворянства заключала в себе старую стереотипную фразу о выкупе «усадебной оседлости» и ни слова не говорила о выкупе полевых угодий.
Первая неудача не остановила Унковского, и он решился возобновить вопрос при первой возможности. Между тем буря, поднятая статьею Кавелина, стала стихать, и вопрос о наделе все настойчивее стал выдвигаться общественным мнением и делаться популярным даже в официальных кругах; однако в высших сферах он по-прежнему все еще играл роль «жупела», наводящего безотчетный страх, хотя Я. И. Ростовцев уже с лета 1858 г. начал склоняться в пользу выкупа полевых наделов и развивал эту мысль в письмах к императору Александру II.
В начале августа 1858 г. Тверской Губернский комитет собрался для составления Положения. Этот момент Унковский счел удобным, чтобы снова поднять вопрос о наделении крестьян землею. По предложению его Губернским комитетом была образована 9 августа под его же председательством Редакционная комиссия, которой поручено было составление общего плана занятий Комитета. В этой именно комиссии был в первый раз ясно и решительно поставлен 14 августа 1858 г. вопрос об освобождении крестьян с землею. Но комиссии предстояло одолеть, прежде всего, одно препятствие чисто формального свойства. Обсуждение этого вопроса, строго говоря, выходило за букву начертанной правительством программы. Комиссии приходилось сойти с почвы внешней, формальной законности, чтобы стать на точку зрения истинного права и справедливости. Точка опоры для такого воззрения находилась отчасти и в правительственной программе, которая ставила задачею реформы не только освобождение крестьян, но и улучшение и обеспечение их быта. Выдвинув вперед эту цель, комиссия нашла, что достижение ее невозможно указанными в программе паллиативными средствами, и представила на утверждение Губернского комитета следующие свои три заключения:
1) Так как улучшение быта крестьян может быть достигнуто только одним дарованием им личных и имущественных гражданских прав, не стесняемых ничем, кроме общих государственных законов, то первою и главною целью нашего труда должно быть дарование помещичьим крестьянам гражданской свободы, а вследствие того уничтожение принудительного труда и всяких личных натуральных господских повинностей, как несогласных с понятием свободы.
2) Принимая во внимание п. 1 высочайшего рескрипта и неразрывную историческую связь нашего крестьянина с землею, – связь, при которой освобождение его от власти и вмешательства в его быт частных лиц может осуществиться вполне только при освобождении необходимой для его существования земли от всяких повинностей в пользу частных лиц, Комиссия находит, что затем второю главною целью занятий Комитета должно быть изыскание способов к обеспечению крестьянам прочной оседлости и предоставление им оной в полную собственность (курсив подлинника).
3) Находя, что земли, состоящие во владении крестьян Тверской губ. под строениями и огородами, по пространству своему не могут обеспечить крестьянам прочной оседлости, комиссия полагает, что в видах действительного улучшения быта крестьян, без нарушения имущественных прав владельцев и точного исполнения высоких предначертаний, указанных в высочайшем рескрипте, под крестьянскою оседлостью следует непременно разуметь не одни так называемые усадебные земли, но все количество земли, необходимое для обеспечения быта крестьян[387].
Заключения комиссии вызвали в Комитете бурные и страстные прения. Партия, желавшая освобождения крестьян без земли, напала на заключения комиссии, усматривая в них принудительное отчуждение помещичьей земли, а также колебание основ родовой собственности, всех коренных основ нашего гражданского и государственного быта; но тем не менее большинство Комитета (14 голосов против 13) одобрило заключения комиссии.
Но этим вопрос еще не решался. Так как заключения комиссии, если не изменяли, то существенно дополняли первоначальную правительственную программу, то требовалось получить на это разрешение высшего правительства. Министр внутренних дел Ланской, к которому ездили тверские депутаты (см. выше), стал после некоторого сопротивления на сторону Тверского комитета. От него не укрылось, что крестьянский вопрос вступает в новую фазу. В представлении своем Главному комитету он, точнее Н. А. Милютин, писал, что если заключения Тверского комитета и не согласны с буквою высочайших рескриптов, то вполне верны их духу и цели. Главный комитет, скрепя сердце, разрешил Тверскому комитету заняться вопросом о наделении крестьян землею «по желанию помещиков». В ноябре 1858 г. министр внутренних дел сообщил об этом постановлении Тверскому комитету, а также начальникам всех губерний, и, таким образом, вопрос о наделе и выкупе полевой земли благодаря настойчивой инициативе Тверского комитета был официально внесен в программу занятий губернских комитетов.
По получении разрешения на обсуждение вопроса о наделе, Тверской комитет составил детальный проект как надела (причем за основание бралось существующее владение, если оно не превышало 4 десятин), так и устройства акционерного банка для облегчения выкупной операции[388]. В своем Обзоре Оснований Комитет убедительно доказывал недостаточность выкупа одних усадеб и необходимость наделения землею и высказал, между прочим, следующие соображения: личная свобода, рассуждает Комитет, никогда не может осуществиться без свободы имущественной. Все настоящее имущество крестьян – в хозяйственном обзаведении, которое имеет ценность только при владении землею и не может быть легко переносимо с места на место. Если признать крестьянина лично свободным, с правом вольного перехода, оставив всю землю в неограниченном распоряжении помещиков, – не значит ли это освободить только помещиков от всех лежавших на них обязанностей в отношении к крестьянам, подчинив последних еще большему их произволу? Тогда крестьянин будет поставлен в необходимость соглашаться на всякие требования помещика, а потому все имущество, а следовательно, вся жизнь его будет зависеть от произвола землевладельца. Этого не было даже и при крепостном праве, которое поставляло помещикам в обязанность доставлять их крепостным людям средства к существованию. Такую свободу наш народ называет волчьею волей. Если крестьяне получат только право пользования полевыми землями, необходимыми для их существования, без всякой возможности приобрести их в собственность, то свобода их будет существовать только на одних словах. Отдавая собственность помещика в вечное пользование крестьян, закон непременно будет вынужден обеспечить права собственника земли предоставлением ему права вмешательства в хозяйственный быт крестьян, дабы предупредить ухудшение качества земли. Такое вмешательство частного лица в хозяйственную сферу предполагает предоставление ему судебно-административной власти, что исключает уже всякое понятие о гражданской свободе крестьян (с. 4–5).
Благодаря трудам Тверского и других комитетов, а также благодаря либеральной журналистике, вопрос о наделе и выкупе настолько уже уяснился, что, спустя с небольшим год после появления статьи Кавелина, сторонниками выкупа[389], между прочим, являлись два таких крупных и влиятельных деятеля по крестьянской реформе, как С. С. Ланской и Я. И. Ростовцев, стоявшие прежде за предоставление крестьянам одного только права пользования землею. Во всеподданнейшей записке, составленной в октябре 1859 г., Ланской писал, что «мысль о выкупе все более и более укореняется и делается общим убеждением». Отношение Ростовцева к вопросу о выкупе наделов явствует из следующих слов его, приводимых в книге г. Семенова. Это было 29 ноября 1859 г. Заседание Редакционной комиссии происходило на дому председателя, в кабинете его. Ростовцев, больной, расслабленный, вмешался в спор, завязавшийся между Милютиным и Галаганом о наделе, и сделал со смертного своего одра следующее замечание: «Один памфлетист из высшего аристократического общества, – сказал он, – сочинил обо мне, что якобы я написал дворянству: если хотите беречь ваши головы, то отдайте земли. Мог ли я это сделать, и куда мне было писать? Но как отнять от насущного хлеба и миллионов, или, если считать крестьян обоего пола, 22 миллиона душ?.. Яуверен, что если у них совсем отрезать земли, будет пугачевщина (я говорю между своими, в дружеском обществе), и не могу не предвидеть в таком случае страшных обстоятельств, страшных потрясений, которые ожидают бедную Россию»[390]. Таким образом была окончательно отброшена мысль об освобождении крестьян без наделов, мысль, признанная безумием еще Николаем I[391], но что касается выкупа, то допущен вопреки Тверскому проекту только добровольный, и лишь в 1881 г. состоялось предписание об обязательном выкупе.
Последний отдел объяснительной Записки Тверского комитета посвящен обзору «оснований нового управления». Усматривая непосредственную связь между крепостным правом и строем существовавших при нем учреждений, Тверской комитет начертал план новой организации местного управления, вытекавший из отмены крепостного права и согласованный с нею. Если в деталях этого плана и встречаются спорные пункты, то основные положения его так разумны и убедительны, что они не только для своего времени, но даже и для нашего заключают в себе много поучительного. Как ни стары высказанные в них истины, но они изложены с таким благородным воодушевлением, широтою взгляда и твердою верой в силу разума и правды, что чтение тверской записки и теперь производит освежающее и ободряющее впечатление.
Комитет, прежде всего, настаивает на упразднении в управлении всяких следов прежних вотчинных отношений. По уничтожении крепостной зависимости и объявлении крестьянам свободы, читаем в тверской записке, власть помещиков лишается всякого нравственного основания, и потому дальнейшее существование ее, даже и на самое короткое время, может породить только неудовольствие со стороны народа и гибельные последствия: эта власть естественно будет напоминать народу ненавистное ему крепостное право (с. 7).
Уничтожая помещичью власть в управлении, Тверской комитет признавал невозможным оставить прежний порядок вещей, при котором 100 000 полицеймейстеров-душевладельцев служили настоящим instrumentum reghi. Несмотря на все зло крепостного права, рассуждал он, власть помещика, – его местное значение, его влияние и на крестьян и на должностных лиц служили, с одной стороны, огромным пособием в управлении, с другой – ограничивали произвол чиновников. С уничтожением ее останутся для управления и охранения порядка и спокойствия только два становых пристава. С другой стороны, в чем будет ограничение произвола чиновников? Крепостное право, глубоко пустившее корни во всех сферах русской жизни, проникло насквозь в служебную деятельность: если уничтожить ее только в чистом виде, оставив все прежнее по-старому, это не будет уничтожением крепостного права, а только передачей его из рук помещиков в руки чиновников и расширение его пределов. Это будет разделение всех сословий в государстве на два враждебных лагеря: на лагерь полноправных чиновников, вооруженных всею необузданностью безответственного произвола и безгласных жителей[392]. Такой порядок порождает боязливых рабов, но не истинных граждан. Человек в таких обстоятельствах покоряется только необходимости и исполняет свои обязанности нехотя, и раз сила, заставлявшая его действовать, в стороне он постарается обойти закон. Где же человек призван к участию в управлении своим обществом, где он сознает это участие и значение свое, там он не ставит ни малейшего препятствия к исполнению распоряжений лиц управляющих, а, напротив, содействует им. Отсутствие самодеятельности общества ведет к апатии и уничтожает в обществе всякое понятие о чести и долге.
Для прекращения такого апатичного состояния Комитет предлагал положить основание самоуправлению, т. е. самостоятельному управлению общин. Страшиться самостоятельности, как начала анархии, говорит он, не основательно; в ней лежит, напротив, залог порядка и спокойствия. Человек, принимая участие в интересах общества, привязывается к этим интересам и дорожит ими из личного интереса – самой сильной пружины человеческой деятельности. Где для развития общего благосостояния действуют все отдельные личности, там, наверное, получаются такие результаты, каких не в состоянии достигнуть никакое сильное правительство. Сверх того, самоуправление гораздо лучшая школа для образования государственных деятелей, нежели бюрократическая система, вырабатывающая только механических исполнителей чужих предписаний (см. выше гл.1, § 2).
В основание своей системы самоуправления Комитет кладет, начиная с волостного управления, всесословность или, скорее, бессословность с некоторым преобладанием дворянского элемента, причем во главе управления ставятся волостной попечитель и уездный предводитель, избираемые волостным и уездным собраниями, ведающими все местные дела по управлению и суду. Чтобы самоуправление имело какое-нибудь значение, говорится в Записке, надобно, чтобы интересы населения были соединены, а не разъединены; чтобы интересы различных слоев общества не находились в борьбе, как это случается при разделении их по сословиям, только при такой общности может создаться общественное мнение.
В частности, относительно мудрой, но необычайно смелой по тому времени попытки дарования политических прав «вчерашнему рабу» и допущения его к управлению рядом со вчерашним его господином, в тверской Записке находим следующие глубоко разумные соображения: история указывает, что общественная жизнь человечества в своих главных основаниях подчиняется одинаковым законам, разность является лишь в подробностях. Неосновательно возражать, что не годится для России то, к чему неизбежно идут все народы и государства. Один из законов человеческих обществ есть, с одной стороны, постепенное возвышение низких слоев общества и приобретение ими прав, которых они раньше были лишены, вследствие несовершенства человеческих обществ; с другой – постепенное уничтожение всех привилегий, которыми некоторые умели пользоваться. Это сближение прав сословий есть повсеместный исторический закон, в пользу которого действуют люди, независимо от их воли. Даже противодействуя этому закону, люди на деле способствуют его развитию, выставляя все недостатки общественной жизни при его отсутствии. Итак, сближение прав сословий, хотя и в отдаленном будущем, есть историческая необходимость. Поэтому Комитет считал за лучшее идти навстречу этому закону, чем затрудняя его развитие ускорять взрыв. Устранить народный элемент в управлении значило положить революционное начало в самом основании обществ, которое впоследствии могло оказаться гибельным. Предоставление крестьянскому сословию участия в управлении имеет значение предохранительного клапана на паровом котле. С другой стороны, соединением дворянства и крестьян в одно собрание Комитет имел в виду заставить смолкнуть мелкие частные интересы пред интересами, более общими и более широкими, и живительным началом общественных интересов соединить воедино всех жителей края (с. 22, 24).
Рядом с началом самоуправления Тверской комитет выдвигает как лучшую гарантию для правильного действия местных учреждений строгое разделение властей, произведенное на всех ступенях управления, учреждение гласного независимого суда и суда присяжных, а также установление непосредственной ответственности перед судом чинов администрации за преступления по должности без предварительного испрошения разрешения начальства.
Указав на необходимость разделения властей в интересах успешного действия их, в частности относительно низшей ступени власти, Комитет возражает против мнения, будто в низших должностях от деления властей они мельчают и теряют значение. При самостоятельности управления, при личной ответственности должностных лиц за свои действия и при уничтожении раболепного подчинения, замечает Комитет, никакая должность не теряет своего значения: человек чувствует, что он необходимое звено в целом, и при личной инициативе видит наделе свое значение.
Необходимость учреждения независимого суда мотивируется так: исполнительная власть имеет в руках материальную силу, что же касается суда, то он должен иметь силу нравственную-назначение суда заменять материальную силу идеею права. Правительство, учреждая суд, как бы ставит посредников из среды самих граждан между собою и лицами подвластными. Этим правительство придает особенное могущество судебной власти, которое в свою очередь поддерживает значение правительства.
Затем Тверской комитет указывал на необходимость учреждения суда присяжных. Против возражения о неразвитости[393] народа, в записке А. М.Унковского, между прочим, приводились следующие доводы: «Что значит: недостаточно развить[394], и какая нужна степень развития для наглядного суждения факта по совести и здравому смыслу? Присяжным именно это только и нужно, а русский народ, конечно, не имеет недостатка ни в здравом смысле, ни в добросовестности. Суд присяжных, суд гласный и по совести, требует в судьях гораздо менее умственного развития и образования, нежели всякий другой суд, а тем более наше сложное судопроизводство; поэтому можно сказать, что); нас возможен только суд присяжных, и менее всего возможно настоящее судопроизводство». Далее, указывая на то, что старые заседатели просто прикладывали печати к приговорам или снимали шубы с почетных посетителей, Записка продолжает: «Устройте самостоятельный суд, независимый от исполнительной власти и притом словесный и гласный, т. е. суд присяжных (потому что другого независимого суда на свете нет и не бывало)[395], и те же люди окажутся способными к произнесению приговоров; это ясно, как день, и противиться этому благодетельному учреждению могут только те, которым бессудность и безнаказанность выгоднее[396]».
Относительно гласности Комитет ограничивается следующим кратким, но патетическим замечанием: «Публичность и гласность! Два великие слова! Свет разума и истины! Комитет не осмеливается говорить в доказательство их необходимости, вполне уверенный, что Государь, поднявший вопрос об уничтожении крепостного права, не оставит без применения этих великих начал».
IV
Свою замечательную Записку Тверской комитет заканчивает такими словами: «Комитет свято исполнил свое назначение. Не обманывая ни верховной власти, ни владельцев, ни народа, он изложил добросовестно и с полною откровенностью свой взгляд на предстоящую реформу и убежден, что составленное им положение представляет единственный (курсив подлинника) мирный путь к освобождению крестьян, который, охраняя интересы всех сословий, ведет к развитию производительных сил и могущества государства».
И в этих словах не было и тени преувеличения. Трудно представить себе, что бы вышло, если бы освобождение крестьян состоялось без наделов и не в том либеральном духе, какой был рекомендован Тверским комитетом. С другой стороны, чтобы судить о значении предложенных Тверским комитетом общих реформ, достаточно сказать, что, например, суд присяжных еще в 1859 г., т. е. в самый год составления Положения, вызывал в официальных сферах панический страх, и Государственному совету строжайше воспрещено было затрагивать этот вопрос. Что касается предположения о непосредственном подчинении суду преступлений по должности, то оно и некоторые другие меры до сих пор остаются pium desiderium… Вот почему историк крестьянской реформы проф. Иванюков был вправе сказать, сравнивая тверское Положение с другими, что Тверской комитет представил не только относительно лучший, но и абсолютно разумный и либеральный проект освобождения крестьян (с. 187).
Но эти же крупные достоинства тверского Положения вызвали злостные и ожесточенные нападки со стороны членов плантаторского меньшинства Тверского комитета. Так, депутат поручик Веревкин в отдельном мнении заявлял, что Положение предлагает сделать «судорожные революционные скачки», и чтобы не оставалось никакого сомнения относительно этой инсинуации, автор отдельного мнения спешит прибавить, что «скачки эти угрожают породить в нашем отечестве те же революционные сцены, которых нельзя не ужасаться, читая новейшую историю Франции» (с.4)[397]. Депутат Кудрявцев, критикуя Положение, между прочим, писал: «Каждая волость управляется парламентом, в каждом уезде парламент, в губерниях, вероятно, будет то же, и тем же, конечно, должно кончиться в средоточии государства; итак, в основание управления положена централизация (sic!), обусловленная парламентаризмом. Необходимая обстановка этого гиганта также налицо; суд гласный, словесность судопроизводства, разделение властей и в заключение суд присяжных; одним словом, на место России появляется западное государство. Милостивые государи, господа большинство! Не слишком ли далеко зашли вы на пути преобразований?..»[398].
Но самые неприличные речи и нападки мы находим в диатрибе депутата Вышневолоцкого уезда стат. сов. Милюкова, который, не останавливаясь даже пред извращением официально удостоверенных журналами Комитета фактов[399], осуждает тверское Положение во всех его частях и, выставляя его как продукт насилия 14 голосов против 12, называет его не иначе, как «насильственным и возмутительным». «Тверское дворянство, – говорит в начале своего заявления г. Милюков, – привыкло во всех важных отечественных событиях выказывать свое бескорыстие и нередко самопожертвование для общей пользы». Но оно не мешает автору мнения через несколько строк возмущаться даже безвозмездным освобождением женской дворовой прислуги, принятым в Комитете большинством 20 против 7[400]. В заключение своего пространного мнения г. Милюков торжественно объявляет, что тверское дворянство «потеряло доверие к своим депутатам и заменило его презрением к ним», и громко протестует против основ Положения, как противных законам нашего отечества и благой воле монарха и кроющих в себе начала самой гибельной анархии» (с. 7 – 10).
Приведенных образцов достаточно, чтобы видеть, до каких чудовищных крайностей доходили приверженцы крепостного права, стремившиеся прикрыть свои корыстные вожделения, свои личные и сословные выгоды щитом политической благонадежности и патриотического усердия.
Сколько нужно было искусства, энергии, самопожертвования, веры в себя и в нравственные силы освобождаемого народа, чтобы с неостывающим рвением и мужеством отстаивать «святое дело» от систематических нападок, сильных[401] своим общественным положением и богатством, врагов действительного освобождения и излечить Россию от глубоко въевшейся отвратительной проказы крепостного строя, заклейменной навсегда пламенным пушкинским стихом:
Не видя слез, не внемля стона,
На пагубу людей избранное судьбой,
Здесь барство дикое, без чувства, без закона
Присвоило себе насильственной лозой
И труд, и собственность, и время земледельцев;
Склонясь на чуждый плуг, покорствуя бичам,
Здесь рабство тощее влачится по браздам
Неумолимого владельца.
Здесь тягостный ярем до гроба все влекут,
Надежд и склонностей в душе питать не смея.
Здесь девы юные цветут
Для прихоти развратного злодея.
И этот-то гнусный рабский строй находит панегиристов даже в наши дни! Находятся бесстыжие крепостнические перья, которые в «благонамеренных» фарисейских изданиях оплакивают падение гнусного эльдорадо развратных тунеядцев и, нахально ругаясь над тем, что свято для всякого честного человека, громогласно величают это поганое царство бесправия и разврата, профанируя гомеровский стих– «святым», великим, невозвратным Илионом»[402].
Если даже теперь, через тридцать с лишком лет, с умилением и воздыханием вспоминаются постыдные крепостные порядки, невозвратность коих окончательно признана даже героями «Дыма», то это одно показывает, как глубоки были корни этой застарелой язвы, этого многовекового позорного устоя русской жизни, упразднение которого даже люди благонамеренные, но робкие, ждали со страхом и трепетом!..
Тем больше чести и славы небольшой, но могучей кучке бескорыстных общественных деятелей и просвещенных руководителей общественного мнения, которые, следуя девизу:
Веруй вожатому разуму, бодро плыви океаном…
имели смелость взглянуть прямо в лицо этому «страшному вопросу» и, во имя права и разума, вступить, для освобождения народа, в неравную борьбу с могущественными поборниками вековой неправды и застоя.
Не менее велики заслуги и тех государственных людей, которые, сумев возвыситься над обычною бюрократическою рутиной, возводящею в идеал застой и общественную апатию[403], оперлись на просвещенную часть общества и литературы, на «лучшие силы народа», в союзе с которыми «правительство, как выразился знаменитый историк С. М. Соловьев, может быть безнаказанно либеральным»[404].
Память этих честных общественных и государственных деятелей, способствовавших благополучному исходу реформы, «пред которой, – по замечанию тверского комитета, – бледнеют все доселе представляемые нам не только русскою, но и всемирною историей», бесспорно перейдет на страницу истории русской культуры.
Имена этих благородных, мужественных и бескорыстных сеятелей «разумного, доброго, вечного» на пользу родины и человечества[405], этих доблестных сподвижников Царя-Освободителя, навсегда сохранятся в признательной памяти призванного к жизни в 1861 г.[406] русского народа и свято будут почитаться со временем, когда народ придет в возраст, разум и сознание; когда наступят, наконец, те ясные, красные дни, которых он ждет не дождется в течение долгих веков, и зарю которых он так горячо[407] приветствовал первыми умильными радостными слезами в святой[408], великий день объявления воли, в эту «счастливейшую, по выражению академика Пекарского, в жизни каждого честного человека минуту»[409] нарождения свободы народной…
Вспоминая спустя много лет и после многих печальных разочарований и грозных потрясений это благодатное и радостное время объявления воли, продолжавшее сиять, как светлая путеводная звезда царствования Александра II, Государственный совет в своем юбилейном адресе отмечал ряд законодательных мероприятий, обновивших весь строй государства, и память о коих «останется неизгладимою в летописях нашего отечества», а величайшему из них – освобождению крестьян он посвятил следующие умильные, но чуждые лести строки: «Великое, святое дело совершилось. Никому не знать и не счесть, сколько крестных знамений положено за Государя миллионами освобожденных людей, сколько теплых молитв вознесено к Богу, сколько горячих, радостных слез оросило русскую землю. Наименование Освободителя в благодарной памяти народной, связанное с именем Александра II, будет навсегда красноречиво-простым свидетельством того, что прочувствовано русскими сердцами»[410].