«Русского Вестника» 1897 г. к 10-летию смерти Каткова, кн. Н. П. Мещерский писал: «Я внутренно смеялся, когда до меня доходили отзывы недоброжелателей (старавшихся побольнее меня уязвить), что попечитель не я, а Павел Михайлович или Михаил Никифорович! Какая наивность! Михаил Никифорович и Павел Михайлович руководили тогда не Московским округом, а совместно и согласно с графом Толстым и с прямого одобрения государя вообще делом просвещения».
499
Более подробные сведения см. в книге моей «А. М. Унковский и освобождение крестьян». М., 1894.
500
См. ст. Деппа в «Журн. Мин. юст .», 1861. № 12.
501
А. М. Унковский помещал статьи в 60-х годах в . Современник . Некрасова и «Русск. Вестн» . и выпустил в русском переводе несколько капитальных юридических сочинений: 1) Опыт теории косвенных улик, Уильза. 2) Руководство в судебной защите по уголовным делам, Миттермайера. 3) Его же уголовное судопроизводство в Англии, Шотландии и Северной Америке и проч.
502
См. «Отечественные Записки», 1862. №д и 11.
503
В этих делах были заинтересованы кн. Меншиков, графиня Сантис, граф Д. А. Толстой (впоследствии мин. внутр. дел) и др. В очень интересных записках С. И. Носовича (Крестьянская реформа в Новгородской губ. СПб., 1900 г.) отмечается чрезвычайная популярность Унковского, портрет которого, по его словам, можно видеть почти в каждом доме. Указывая не раз на неоднократные попытки новгородских дворян и даже мировых посредников к осложнению Положения в крепостническом направлении, выгодном для помещиков, г. Носович пишет о тверских дворянах, что они думают не о барщине, а о выкупе, и в совершившейся реформе видят путь к политическому перевороту в России и желают достижения идеала истины и справедливости как в самих себе, так в обществе и правительстве (С. 7).
504
См. замечание обер-прокурора Н. П. Семенова в т. LIX «Дела о преобр. суд. части в России» и статью его «Об адвокатуре в гражданском процессе» в «Русск. Вестн.», 1859. Март.
505
См. брошюру г. Неведомского «Вечные (?) вопросы адвокатуры». М., 1886.
506
См. Т. I. С. 229.
507
О восстановлении металлического обращения в России. Киев, 1877. О восстановлении постоянной денежной единицы в России. Там же в 1878. О соляном акцизе и пр.
508
Биограф гр. Лорис-Меликова, известный д-р Н. А. Белоголовый (см. дальше), передает, что граф гордился этою «кличкою», данною Катковым, и справедливо заверял, что лучшей эпитафии не желал бы для себя («Русск. Стар.», 1889. № 8).
509
См. превосходные статьи г. Старого Профессора «Замечательная эпоха в истории русских финансов» в «Журнале С.-Петербургского юридического общества», 1895. Февраль. С. 112.
510
Помянутый почтенный ученый, говоря об этой мере, отмечает, что независимо от значения этой меры как средства для восстановления металлического обращения, она имела громадные последствия, дав государственному банку преобладающее положение на денежном рынке и прекратив дальнейший выпуск кредитных билетов. Там же. С. 102.
511
Салтыков. – Сочин., I. С. 290.
512
С обычным своим наглым высокомерием и смехотворным самомнением Катков еще в 1861 г. писал относительно своих литературных противников такие возмутительные своим неприличием строки: «Мы не откажемся от своей доли полицейских (sic) обязанностей в литературе и постараемся помогать добрым людям в изловлении беспутных бродяг и воришек в интересах дела и чести (!) (см. «Русс. Вест. », 1861. № 1).
513
«Московск. Ведомости», 1884 г. № 218; 1886. № 12, 33. Г. Картавцев в своем интересном биографическом очерке об отношениях Бунге к Каткову, некогда близких, сообщает следующее: «Когда Катков из либерала-англомана и фритредера сделался представителем крайностей национализма, проповедником самого неограниченного административного произвола в ущерб законности и глашатаем исключительных интересов крупной промышленности, Бунге стал воздерживаться от всяких сношений с ним. Когда Бунге сделался министром, Катков предложил ему поддержку своей газеты, лишь бы он гарантировал ряд мер в области таможенной политики. Бунге отклонил это предложение, говоря, что не верит прочности соглашения с противником по коренным вопросам государственного управления, хотя бы они и не касались финансов, и ожидает более от поддержки слабых единомышленников, но оставшихся верными своему направлению, нежели от могущественного трибуна, но человека многократно сменявшего основные воззрения свои («Вест. Евр.», 1897. № 5. С.33).
514
«Москов. Ведомости », 1886. № 56.
515
В биографии Боткина, написанной Белоголовым, имеется не одна меткая характеристика его альтер эго Боткина, вполне применимая и к Белоголовому. Сравнивая Боткина с теми клиницистами, которые смотрят на больных как на безжизненный терапевтический материал, Белоголовый пишет: «В противоположность этому Боткин был воплощенная человечность и доброта: он так мягко и участливо обходился с больными, с такою искреннею сострадательностью проникался их страданиями, что одними этими врожденными своими качествами приобретал неограниченное доверие больных, причем такая естественная гуманность, чуждая всякой сентиментальности, оказывала прекрасное воспитательное действие на слушателей, неизбежно привыкавших даже в внешних приемах подражать обаятельной личности учителя, и делала его клинику при всех прочих его медицинских достоинствах самою образцовою школою для будущих врачей». «Не только добросовестная точность и напряженная внимательность, с какими Боткин исследовал больного, – говорит в другом месте биограф его, – и его приветливая внешность, сквозь которую ярко просвечивалась необыкновенная человечность, искреннее участие к страждущему и еще более искреннее желание помочь ему делали из него идеального врача производившего на всех, обращавшихся к нему, зачаровывающее впечатление и убежденность, что если возможно исцеление от серьезного недуга, то только при содействии Боткина» (См. С. 29 и 39 брошюры Белоголового. С. П. Боткин, его жизнь и деятельность). Многочисленные пациенты Белоголового, навсегда сохранившие в сердце его благородный образ, без сомнения, согласятся, что приведенные черты точно списаны с него самого (См. мои воспоминания о Н.А. Белоголовом в собрании его сочинений). Какой получается контраст, если сопоставить эти простые, безыскусственные, полные задушевности приемы Боткина и Белоголового с тем полубалаганным, полумистическим сложным ритуалом, каким обставляют свое торжественное и a la lettre драгоценное появление у постели больного иные жрецы или шаманы современной московской медицины, ко встрече которых и больные, и близкие их готовятся задолго с трепетом, готовятся как к трудному искусу, совсем как у Островского семья в ожидании прихода грубо-мелочного самодура Кита Китыча. И это представители науки!?
516
История эта возникла в 1869 г. из-за того, что на место выбывшего за границу проф. Захарьина был назначен благодаря дружескому усердию Катковско-Баршевской клики, которой университет обязан был потерею незадолго перед тем известных профессоров Ф. И. Дмитриева и Б. Н. Чичерина, – отсталый профессор патологической анатомии Полунин, представитель допотопной, точнее довирховской, медицины времен Рокитанского, Шкода (см. н. биографию Боткина). Чтобы замаскировать свою отсталость и невежество, наглядно обнаружившиеся при первых же шагах клинического дебюта Полунина, благодаря вскрытиям трупов умерших больных, он прибег к оригинальному способу, неведомому ни в одной европейской клинике, к канцелярской тайне: студенты не допускались при исследовании больного, скорбные листы писались ординаторами. Студенты отказались посещать лекции Полунина, и Совет, не имев мужества сознать свою ошибку, уволил 20 студентов. Вот тут-то возмущенный Белоголовый напечатал в органе медицинского департамента, «Архиве судебной медицины и общественной гигиены», редактируемом Ловцовым, в назидание бывшим своим учителям сильную статью под заглавием «Клинический профессор Полунин». В статье этой Белоголовый, между прочим, писал: «Московский университет, блистательно закончивший первое столетие своего существования, на рубеже второго как-то круто повернул с проложенного им пути и начал поражать такими странными приемами в среде своего Совета, что обратил на себя, далеко не в лестную сторону, общее внимание. Мы не беремся перечислять все «истории», повторившиеся в стенах Совета особенно в последние 2–3 года и доходившие до публики в отрывистых газетных сообщениях и перебранках, наполненных непонятными раздражением и злобою. Видимо было, что между профессорами идет глухая борьба, видно было, что вопреки естественному закону перевес клонится не на сторону молодой партии, предполагающей за собою движение вперед в умственном и нравственном обновлении университета, а на сторону партии стариков, чуждых и современному развитию науки, и реформативным стремлениям России и относившихся к университету, как относится всякий старик к своему тепло насиженному углу, где он привык сидеть 25–35 лет. Наука далеко ушла вперед, а он все сидит и как огня боится всякой вентиляции, и каждая струя свежего воздуха кажется ему посягательством на его существование. Для постороннего человека все подробности этой борьбы скрыты внутри Совета и можно видеть только результаты ее: удаление с кафедр лучших свежих сил и отсутствие прилива новых талантливых ученых. До сих пор все истории в недрах Совета Московского университета проходили как-то мимо медицинского факультета, но вот пришла, наконец, и его очередь». Указав затем на назначение анатома-патолога Полунина для заведывания факультетскою клиникою, Белоголовый продолжает: «От одного этого назначения веет стародавним временем, когда профессора не стеснялись специальностями и по произволу меняли свои кафедры, когда клиническая профессура поручалась старейшему из профессоров в награду за долгую службу, как синекура, способствующая