во избрания мировых дворянскому сословию [90] , а после освобождения крестьян естественно предоставил это право всем сословиям [91] . Этот же порядок был принят и редакторами Судебных Уставов и не по соображениям, заимствованным из Contrat Social, как уверяют враги судебной реформы, а по соображениям чисто практическим и согласно указаниям истории русского законодательства. «Мировые судьи, – сказано в журнале Государственного совета 1862 г., – должны быть по преимуществу местными судьями и хранителями мира; общее доверие местных обывателей составляет необходимое условие их назначения, а потому правительство было бы поставлено в крайне затруднительное положение, если бы приняло на себя их избрание: ибо начальствующим лицам, во всяком случае, труднее найти столь значительное число вполне достойных лиц для замещения всех должностей мировых судей, чем обывателям каждой местности приискать людей для определенного округа» [92] .
Вот какими чисто деловыми соображениями было вызвано выборное начало в мировом суде. Только при полном незнакомстве с историею русского процесса можно видеть в выборе судей, издавна знакомом русскому законодательству, нечто опасное, революционное. Всего 30 лет тому назад, т. е. до открытия нового суда, весь почти состав первой и второй инстанции назначался по выборам сословий (все пять членов уездного суда и все четыре члена магистрата были выборные, в уголовной палате председатель и члены были выборные и только товарищ председателя – по назначению от правительства). Мало того, даже полицейские власти были выборные [93] ! Теперь же невежественные критики судебной реформы уверяют, что назначение судей по выбору населения – это такая радикальная реформа, которую только коммунары [94] вносят в свою программу, как pium desiderium!.. Так-то нынче пишется история!..
II
Правильному суждению об исторической роли мирового института, кроме заведомо неверных, распространяемых врагами его, искаженных сведений об его происхождении, мешает также и неправильное освещение условий его деятельности. Рядом с преобразованным судом должна была содействовать охране общественного порядка и полиция, реформа которой до сих пор еще не осуществилась. «Можно ли утверждать, – писал в 1888 г. один из самых непримиримых врагов нового суда В. Фукс, менее всего склонный относиться с чрезмерною строгостью к действиям полиции, что наша полиция уже соответствует своему назначению, что она имеет все необходимые средства для надзора за благосостоянием и для охранения внутренней безопасности, что она состоятельна в предупреждении и пресечении преступлений, что она, наконец, пользуется подобающим ей уважением? К сожалению, – говорит Фукс, – на все эти вопросы можно дать один ответ: формально – да, по существу— нет» [95] . А если это так, то справедливо ли всю чину за отсутствие порядка и безопасности сваливать на мировые судебные учреждения, которые замкнулись и должны были замкнуться в роль судей и блюстителей закона?».
Мировому суду ставят в вину его малодоступность, сложность, формализм. Упрек не лишен основания, но поучительный смысл его совсем не тот, какой хотят вывести противники мировой юстиции. Все эти недостатки, привитые реакционными новеллами, не только не вызываются духом этого учреждения, но прямо им исключаются. Могли ли составители Судебных Уставов предвидеть, что в мировом суде, производство в котором они освободили в видах его доступности от сборов, установленных в общих судах, будет установлена судебная пошлина, вдвое превосходящая размер пошлины, существующей в общих судах (ст. 202 уст. гр. суд.)? Могли ли они предвидеть, что мировые судьи будут завалены такою массою сложной канцелярской работы и отчетности, которая будет невыносимо обременять их в ущерб их прямых судейских обязанностей?
Да и самая судебная процедура современного мирового судопроизводства, разве она не представляет иронию над тем упрощенным процессом, о котором мечтали составители Судебных Уставов? Разъясняя значение мирового института в отличие от общих судебных учреждений, они, между прочим, писали: «На мирового судью возлагается рассмотрение всех менее важных дел, ежедневно почти возникающих между большинством населения, значительная часть которого не знает законов, не терпит формализма , уважает естественную справедливость и дорожит временем, а потому главнейше заботится о скором и на своих понятиях основанном решении. Значительную часть этих дел мировому судье предоставляется решить окончательно, и при этом он судит единолично. Главнейшая задача и высшее качество его правосудия – примирение. Для успешного исполнения такого важного призвания мировой судья должен пользоваться особым доверием местных жителей, а доверие это он может заслужить не столько юридическим образованием, сколько знанием народных понятий, нравов, обычаев, вообще всех условий местной жизни и в особенности своим здравым умом, честным характером и безукоризненною жизнью».
Тип доступного всем судьи, быстро и без формальностей решающего дела, и в самых Судебных Уставах не был проведен достаточно последовательно. Последующая же законодательная и кассационная практика еще более изменили этот тип, приблизив или почти слив с типом судьи-юриста, действующего в общих судебных установлениях.
III
Почему же мировые учреждения, несмотря на все законодательные кассационные промахи, успели, однако, сразу стяжать громадную популярность в народе и сумели сделаться самым ценным и плодотворным проводником гуманно-просветительных идей судебной реформы? Ответ на это мы находим в условиях той действительности, среди которых пришлось выступить первым мировым судьям.
«Судебная реформа, – писал В. П. Безобразов, – вносит в народную жизнь право, как живой действительный факт, на место права, существовавшего лишь как мертвая буква закона, как смутное понятие, не исчезавшее, конечно, никогда из верований и понятий народа, но носившееся в облаках над его головами, как нечто неуловимое, неосязаемое, никогда не воплощавшееся в настоящее практическое дело. Если, – говорит он далее, – судебная реформа вносит к нам действительное, живое право на место призрака, то мировой суд – вносит право в такую сферу отношений нашего общества, где не существовало и призрака права , даже понятия о возможности права» [96] .
В такой характеристике нет и тени преувеличения. Кому не известно, что право сильного и богатого в дореформенные времена было настоящим instrumentum regni, было возведено в систему, в особенности по маловажным делам, если сталкивались, с одной стороны, бесправный обыватель, и с другой – располагающий силою по своему общественному положению помещик, богатый купец, умевший, последний, при помощи «барашка в бумажке», первый же просто одним своим властным словом , подкрепленным подобающими жестом и мимикою, прекращать жалобы потерпевших от их самовластного самодурства и от бессовестного надувательства и обсчитывания.
Покойный Фукс, постоянный сотрудник «Русского Вестника» и «Московских Ведомостей» 80-х гг., отнюдь не расположенный рисовать в преувеличенно мрачных красках дореформенные порядки, представляет в таком состоянии суд и расправы при полицейских управлениях накануне открытия нового суда. «До начала 60-х гг., – пишет Фукс, – общественное сознание в отношении к полиции выражалось двояко: в высших и даже средних общественных слоях на полицию у нас смотрели свысока, с презрением , в низших – со страхом. Высшие слои по своему родовому или имущественному привилегированному положению вовсе не считали своим долгом исполнять требований полиции и даже сами еще предъявляли к ней свои притязания для ограждения своих юных птенцов от последствий их собственного бесчинства; военные же и лица, состоящие на службе, даже мелкие чиновники, опираясь на защиту своего начальства, смотрели на полицию еще бесцеремоннее ; а средние промышленники и торговые классы освобождались от всяких требований полиции или приобретали, где было нужно, ее содействие посредством взяток , получивших, например, на фабриках, заводах, в лавках и по питейной части характер постоянного жалованья полицейским чинам. Оставалась затем бесправная масса низших городских обывателей, а в уездах – поселяне, но для них полиция была уже не охраной, а самим строгим и придирчивым начальством, от притязаний коего необходимо было откупаться [97] . Правда, у населения было право жаловаться на исправников и становых, и городничих, но оно было поставлено в такие условия, которые иные хотели бы перенести на нынешних земских начальников, и которое сводилось к нулю. Мы знаем из «Ревизора», к чему сводилось громкое по названию право обжалования даже для «самоварников». Остальное же население и не делало попыток не только к обжалованию противозаконных действий полиции [98] , но даже к осуществлению своего права на предъявление к полиции гражданских исков. До какой степени старый полицейский суд отвадил народ от суда, можно видеть из следующего факта. На обязанности городской полиции лежал, между прочим, «словесный разбор» мелких споров, с запискою жалоб и решений по ним в особую книгу. И что же? Когда губернаторы ревизовали полицейские учреждения, означенные книги оказывались чистыми от первой до последней страницы [99] !
Ошибочно было бы думать, что среди этого бесправного населения [100] господствовал хоть внешний городской порядок и благоустройство. Как всегда и везде наблюдается, при отсутствии должной охраны прав граждан они и к обязанностям своим относятся с полным пренебрежением. Вот почему при полицейском полновластии, при котором бесцеремонно нарушались права граждан, все-таки не было у нас порядка и чистоты даже в столицах. В «Дневнике» академика Никитенко за 1864 г., между прочим, приведен такой факт. Разносчики, стоявшие под арками Гостиного двора (в Петербурге), производили там нечистоты и обращались грубо с публикою. Полиция разгоняет их, не разбирая ни правого, ни виноватого, а публика должна была ходить, чтобы купить десяток яблок, за несколько верст [101] .