вы , осмеливались ставить на одну доску барыню и кухарку при обвинении первой в самоуправстве либо оскорблении словом или действием [109] . Судьи, исполнявшие свято возложенную на них законом обязанность чинить суд «равный для всех», без церемонии обвинялись в опасных, революционных наклонностях. Но первое время защитники крепостнических тенденций были крайне малочисленны, и лучшая и большая часть печати стояла горою за судебную реформу.
Отвечая на крепостнические выходки «Вести» против мирового суда, «Московские Ведомости» , между прочим, указывали на недобросовестность критиков этого молодого учреждения, игнорировавших его цель и новые условия его деятельности. «Щедрость общественных учреждений относительно мирового института при стесненных городских финансах получает, – писала эта газета, – значение непререкаемого заявления о пользе мировых учреждений, сознаваемой всеми обывателями. А между тем мировая часть судебных учреждений подверглась и подвергается наиболее злобным нападкам со стороны наших консерваторов известного сорта , сердящихся, по-видимому, на судебную реформу, как и на другие преобразования, всего более за то, что они идут не без успеха. Мировые судьи заменили у нас, главным образом, разбирательство, происходившее в съезжих домах. Кто не помнит, что это такое было? – Кто будет утверждать, что прежнее судебное полицейское разбирательство было способно к развитию? И наоборот, кто не видит, что самые упущения мировых судей не пропадают даром для дела; что они становятся предметом обсуждения в мировых съездах, устроенных корпоративно и, следовательно, способных хранить результаты приобретенной опытности; что они, наконец, подлежат контролю публики и всяческой критике как устной, так и печатной. Теперь всякое их упущение выходит наружу, и всякому доброжелателю и недоброжелателю правосудия на Руси открыта полная возможность следить за действиями мирового суда и при первом поводе подвергать его порицанию и даже не заслуженному. Было ли что-нибудь подобное прежде, когда господствовала канцелярская тайна. Насколько же добросовестно хвататься за каждый промах нового суда, к тому же иногда и мнимый (и таким-то явно фальшивым методом заведомо недобросовестной критики мог пользоваться и мутить общество впоследствии сам автор цитируемой статьи, ренегат М. Н. Катков, давший в своих возмутительных нападках на новый суд перлы искусства превращения белого в черное и наоборот!), и на этом основании произносить неблагоприятные приговоры о целом учреждении?.. Est modus in rebus. Почитая своих читателей за стадо Панургово, все-таки нельзя уверять их, что в старых судах упущения и были возможны потому, что все там происходило келейно, под сильным давлением администрации?..» [110] .
Но, к сожалению, подобные заявления нисколько не обезоруживали партию, враждебную принципам нового суда. Указывая на те или другие злоупотребления администрации, обнаруживаемые при гласном разбирательстве, враги нового суда обвиняли его в том, что он колеблет престиж государственной власти, стройность управления [111] и пр. Вся благомыслящая часть печати восстала против такой фальшивой точки зрения, развиваемой «Вестью» , но не встречавшей в то время прямого сочувствия в правительственных сферах. «Воздвигаясь среди обломков отчасти разрушившегося, отчасти еще разрушающегося социального быта, – писал И. С. Аксаков, – встречаясь лицом к лицу каждый день и каждый час со старыми, еще живучими, но уже осужденными на смерть порядками и преданиями, наш новый суд переживает трудное время. Потребна немалая мудрость, немалая стойкость от тех, кому поручено насаждение новой правды на Руси для разумного ухода за нею для того, чтобы не тревожиться зловещими криками: «об уничтожении достоинства власти », «об опасности для общественного спокойствия» и пр. Уничтожение достоинства власти!.. Но разве сам суд не есть одно из отправлений государственной власти, и разве не в тысячу крат выше прежнего сплотилась и укрепилась новая судебная власть? Разве не приобрело, наконец, государство, казалось, навек уже утраченное доверие к своему суду? Уничижено не достоинство власти, но от блеска истинного достоинства нашего обновленного правосудия поблекла и посрамилась мишура прежних административных гарантий спокойствия и порядка. Толкуют об опасности. Опасность, действительно, грозит, но не общественной тишине и благоустройству, а именно новому суду, который хотят свести с его юридической основы на зыбкую почву административных соображений , привить ему традиции и свойство старых судов, которых назначение, как известно, состояло не в том, чтобы творить суд и правду на независимых, твердых началах, а в том, чтобы узаконить, или вернее, давать законную юридическую обделку административному произволу — быть услужливым выражением и орудием административных временных, непрестанно видоизменяющихся воззрений на правду» [112] .
Тот же публицист с большою наглядностью указывал на вред, проистекавший от систематической травли, предпринятой реакционной печатью против мировых и вообще судебных учреждений. «Тут – по справедливому замечанию Аксакова, – правдивой и честной критике не оставалось почти никакого места, она легко могла послужить даровым лишь материалом для тех самых недобросовестных порицаний и отрицаний, которые грозили некоторое время даже существованию нового суда». С другой стороны, Аксаков указывал, как неблагоприятно должно было отозваться на деятельности новых судебных учреждений их постоянное шельмование и запугивание. «Новому суду, – писал он, – предоставляется так много серьезного и притом совершенно нового дела, что всякая побочная забота об ограждении своих прав или неуверенность в своей крепости и самостоятельности могла бы только мешать его внутренней деятельности и неуклонному исполнению его высокого призвания: служить закону и законности в России. Закулисная борьба между прочно установившимися и веками сложившимися административными силами и едва возникающею самостоятельностью судов не может обещать никаких добрых результатов. Одно уже предположение, что борьба эта существует, грозило бы немалою опасностью нравственной (курсив подлинника) независимости суда , который в ожидании неведомого исхода этой борьбы по одному чувству самосохранения легко бы мог в лице единичных своих органов увлекаться такими уступками, какие нисколько не согласны с духом новых судебных учреждений, ни с самими намерениями, выраженными их основателем. А тот дух и эти намерения – самое дорогое во всем судебном преобразовании; отнимите их от нового суда, останется одна мертвая форма, один балаганный спектакль чего-то нового, что в сущности, пожалуй, выйдет хуже даже разлагающегося старого» [113] .
Указанные неблагоприятные условия, конечно, отразились и не могли не отразиться вредно на деятельности как общих, так и мировых учреждений. Но дух этих учреждений, добрые традиции, крепко заложенные в первые годы их деятельности, оказали настолько благотворное действие, что в общей сумме мировые учреждения, за ничтожными исключениями, по официальному удостоверению (1889), находятся в удовлетворительном, а местами даже в блестящем состоянии.
При последней сенаторской ревизии, предпринятой в начале 80-х гг., один из ревизоров, сенатор М. Е. Ковалевский, ревизовавший довольно глухие северо-восточные губернии, дал о мировых учреждениях весьма хороший отзыв, а относительно одного мирового съезда, а именно Казанского, он прямо выразился, что он не оставляет ничего желать более.
Как раз вскоре после издания законоположения 12 июля 1889 г. о земских начальниках, упразднявшего мировые установления, в «Правительственном Вестнике» опубликованы были, как бы в виде исторической эпитафии погребаемому институту, официальные данные, из коих явствовало, что деятельность мировых судебных установлений (после известного сенатского указа 1886 г.) стала «весьма удовлетворительною как в смысле правильности постановляемых мировыми судьями решений, так и в отношении быстроты судопроизводства [114] . Дождутся ли такой лестной эпитафии [115] носители идей «властной руки», сменявшие представителей закона и равноправности?
Какая бы участь ни ждала в будущем мировой институт, истекшая тридцатипятилетняя плодотворная деятельность его по водворению в бесправной дотоле народной массе идеи права и законности, сознания своего человеческого достоинства, не могла не оставить следа в народе; деятельность эта составляет громадную и бесспорную заслугу мирового суда пред отечеством и займет видное место в истории культуры русского народа.
P.S.
Особенно счастливо подобрался персонал московского мирового института, который в массе стоит гораздо выше коронного. Если оправдается предположение о замене выборного мирового суда чиновничьим, то можно ожидать лишь перемены к худшему. Как довольна Москва своими судьями, это видно из речей гласных и постановлений думы.
Достаточно напомнить о деятельности одного из них, Л. В. Любенкова, этого лучшего из лучших судей, которым гордилась бы любая магистратура.
В заседании Московской городской думы обсуждался вопрос о назначении пенсии этому заслуженному представителю нашей мировой юстиции. Представители города Москвы с редким единодушием отмечали выдающиеся заслуги общественного деятеля, которого только злой недуг мог оторвать в 1899 г. от дорогого, но трудного дела, расшатавшего здоровье этого самоотверженного труженика. Дума назначила г. Любенкову пенсию в размере 3000 руб. и сверх того постановила просить мировой съезд поместить в зале общих собраний, где имеется уже большой портрет творца мирового института Александра II и некоторых мировых судей, портрет уходящего на заслуженный покой судьи.
Не подлежит сомнению, что все эти доказательства глубокой признательности со стороны городского представительства найдут громкий отклик среди московского населения и в особенности низших слоев его, которые по преимуществу соприкасаются с мировыми учреждениями. Г.Любенкова знали как «праведного судью» не только в его собственном участке, но и жители других частей, которые видели его в качестве председательствующего в съезде. Достаточно было раз видеть этого доброго, приветливого, ласкового, со всеми равного и до обворожительности предупредительного судью, чтобы навсегда сохранить в душе образ его как идеального