Вот почему, если я не в состоянии буду рассказать вам, кто, когда и как возводил фундамент юридического общества (что уже отчасти сделал в своей исторической записке первый председатель Общества, достойнейший В.Н.Лешков), то, быть может, мне удастся очертить перед вами характер того общественного движения, которое сгруппировало учредителей нашего Общества и заставило их вольно или невольно работать над сооружением будущего здания первого союза юристов. Я сказал «работать невольно». Не подумайте, что это lapsus linguae! Нет, это факт исторический, и его могу доказать ссылкою на вышеупомянутую «историческую записку». Из нее мы узнаем, что главными виновниками учреждения Московского юридического общества были профессора С. И. Баршев и В.Н.Лешков. Эти два имени, поставленные рядом, говорят весьма много и вразумительно! Насколько естественно видеть над созиданием юридического общества В.Н.Лешкова, этого неустанного защитника начала свободной общественной самодеятельности, настолько неожиданно видеть в той же роли представителя противоположного миросозерцания С. И. Баршева. Участие Баршева в этом деле особенно знаменательно и интересно. Если Лешков, работая над созиданием юридического общества, свободно отдавался своим природным влечениям и научным симпатиям, то Баршев, входя в это дело и даже беря на себя его инициативу, делал шаг, не имевший оправдания во всей его прежней научной и литературной деятельности, посвященной восхвалению нашего дореформенного бюрократического строя и тайного инквизиционного процесса. Вот в каком смысле я считаю интересным «невольное» участие Баршева в этом деле.
После сказанного я, кажется, вправе заключить, что для уяснения происхождения нашего Общества не столько важно знать его, так сказать, официальных восприемников от купели, сколько уяснить ту группу сил, течений и явлений, которые вызвали к жизни в 1863 г. чествуемое нами учреждение.
Какие же это были явления?
Обыкновенно принято считать причиною возникновения Московского юридического общества судебную реформу, или, точнее, обнародование 1 октября 1862 г. Высочайше утвержденных 29 сентября основных положений судебной реформы. Таково мнение, между прочим, и первого историографа его, В. Н. Лешкова. Не скажу, чтобы это мнение было неверно, но, по моему мнению, оно не совсем точно и убедительно. Начало судебной реформы относится к 1842 году, а иные не без основания относят его даже еще за 100 лет – к 1747 г. Отчего же в этот длинный период времени никому не приходила и не могла прийти в голову мысль об основании где-либо юридического общества?! А с другой стороны, разве и сама судебная реформа в том виде, как она вылилась в приснопамятном законодательном акте 20 ноября 1864 г., разве она сама не есть продукт или, лучше, дальнейшее развитие еще более значительного законодательного памятника великой хартии 19 февраля 1861 г.? Свидетельствуюсь в этом случае авторитетом безусловной достоверности и компетентности, покойным С. И. Зарудным, не отходившим от дела судебной реформы, начиная от образования первой завязи ее в 1842 году и вплоть до издания в 1866 г. Государственною Канцеляриею Судебных Уставов с рассуждениями, на коих они основаны. Он-то именно категорически заявляет, что без освобождения крестьян никогда не видать бы этой стране Уставов 20 ноября.
А если это так, то не вправе ли мы счесть за более коренную причину возникновения юридического общества освобождение крестьян, крестьянскую реформу и то великое освободительное движение, которое в свою очередь дало жизнь и крестьянской реформе, и всем проистекавшим из нее последующим реформам: земской, судебной, городовой, университетской; отмене телесного наказания, реформе законодательства о печати, о воинской повинности и пр., и пр.?
Вот мы и подошли к тому главному стволу, к освободительному движению 60-х годов, коего небольшим, но естественным разветвлением было основание Московского юридического общества.
II
Шестидесятые годы! Какое это чудное и чудное, непонятное для нас, для нашего бедного верою и воодушевлением поколения, время, время идеалов, время титанов мысли, гигантов веры, богатырей дела! В какие-нибудь 3–4 года уничтожаются и крепостное право, и телесное наказание, и старый инквизиционный суд, насаждается некоторое подобие самоуправления и свободы печати! Что это за кипучая и всеобъемлющая деятельность по обновлению всех отраслей общественной и частной жизни, начиная с законодательства и литературы и кончая домашнею обстановкою и семейными отношениями, начиная от философских систем и кончая детскими пеленками!!.
Вспыхнувший светоч вдруг вышел из тьмы,
Нежданная речь прозвучала —
И все, встрепенувшись, воспрянули мы,
Почуяв благое начало.
В нас сердце забилось, дух жизни воскрес,
И гимном хвалы и привета
Мы встретили дар просиявших небес
В рождении славы и света!..
Нынешним «охлажденным умам» не по сердцу эта бьющая ключом энергия жизни, пробудившейся после полувековой спячки. Наши «умники» не прочь подчеркнуть с злорадством тот или другой неудачный штрих этой героической законодательной и общественно-творческой эпопеи, не прочь бросить их благородным литературным деятелям педантический упрек в поспешности, в увлечениях, в «незрелости» [273] . Но где же после этого справедливость? Ведь если эти неутомимые труженики торопились, работали день и ночь, то это было не делом каприза и ветренного увлечения ложными идеями, а сознательного расчета. Они очень хорошо знали, как непродолжительны и непрочны бывают в нашей общественной жизни ясные «дни Аранжуеца», весна либеральных веяний, после обычной продолжительной и суровой зимы, как краткотечны счастливые красные дни прогрессивных веяний и как быстро сменяются они долгими тоскливыми месяцами осенней слякоти и ненастья:
Ведь счастье-девочка пустая:
На месте не сидится ей,
Откинет волосы да чмокнет
Разок-другой, и прочь скорей.
Несчастью ж, добренькой старушке,
Другое дело-спеху нет!
Она подсядет к вам к подушке
И ну вязать… хоть на сто лет!..
На этот раз против обыкновения выдалась более продолжительная красная весна, и все спешили ею воспользоваться, боясь, как бы не пришлось дело, начатое весною, доделывать в сырые, холодные осенние дни!
Впрочем, может быть тут не было даже какого-нибудь преднамеренного сознательного расчета, а просто бессознательная работа пробудившейся после продолжительной спячки кипучей общественной жизни, в которой:
Волна на волну набегала,
Волна нагоняла волну…
«Более великого момента, – говорит один из почтенных деятелей этой эпохи, Н. В. Шелгунов, как этот переход от идей крепостного права и служилого государства к идее нового государства, в нашей истории не было, да, пожалуй, и не будет; но мы, современники этого перелома, стремились к личной и общественной свободе и работали только для нее; конечно, не имея времени думать, делаем ли что-нибудь великое или невеликое, мы просто стремились к простору, и каждый освобождался, где и как он мог, и от чего ему было нужно» [274] .
Это было какое-то стихийное увлечение, какое-то неотразимое действие неизвестно откуда нахлынувших волн тепла и света, глубоко и сильно отозвавшихся и навсегда восприимчивой душе пылкой молодежи, и на охлажденной годами старости. Студент ли в новой обстановке воскресной школы, поучающий народ, цензор ли в своем кабинете, прилагающий свой старый устав о цензуре (помещенный в своде законов, как будто на смех, между уставами о беглых и уст. о пред. преступлений!), ясно чувствовали веяние нового времени, повелительно требовавшего изменения старозаветных приемов суждения и действия. Гений свободы и гуманности, витавший в то время над этою страною, производил разительные перемены, которые можно было бы принять за сказки, если бы еще не были живы свидетели и очевидцы их. Старые законы о цензуре словно замерли, загипнотизированные чарами нового духа времени; даже сами плеть и розга, кажется, не так жестоко и самоуверенно выполняли свою провиденциальную функцию. Все почувствовали какой-то необыкновенный приток сил и подъем духа, потребность жить , т. е. мыслить, говорить и действовать, чуть не совершать подвиги. «В том, что после Севастополя все очнулись, – говорит тот же автор, – все стали думать и всеми овладело критическое настроение, заключается разгадка мистического секрета 60-х годов: все— вот секрет того времени и секрет успеха всех реформ». Все честные люди как-то выросли в своих и чужих глазах. Вчерашний пигмей, разночинец, малодушный, неуверенный в себе «лишний человек», сегодня ощущал какой-то приток богатырской мощи, словно Илья Муромец, собиравшийся на подвиг после того, как сиднем сидел он тридцать лет и три года!
Бывает невзначай,
Что тот, кто низок нынче,
Назавтра стал велик:
То дух любви, повеяв,
Избранника воздвиг
Гигантом из пигмеев…
В это благодатное время минувшего просветления свершилось чудо: размягчились, хоть ненадолго, даже сердца рабовладельцев по отношению к «хамам» [275] . Дивное, светлое время! – на которое нашему поколению лишь издали приходится любоваться с восторгом, смешанным с завистью, с таким же завистливым восторгом, с каким мы смотрим на окруженные лучезарным блеском эпохи пробуждения человеческого духа в XVI и XVIII столетиях. «Дух человека пробуждается, становится весело и ясно жить», – восклицает могучий боец за человеческий дух, автор Epistolae obscurorum virorum, знаменитый гуманист Ульрих Гуттен. Такие же возгласы слышались и в эпоху нашего возрождения. «Новым духом веет, новое время настало», – говорил 28 декабря 1857 г. при громе рукоплесканий публицист Н. Ф. Павлов на общественном обеде, устроенном в Москве по инициативе редакции «Русского Вестника » [276] . «Мы стоим, – говорил один из членов ее, Н. А. Любимов, в Татьянин день 1858 г. на Парижском банкете, – при дверях светлой эпохи оживления мысли, когда слышится голос, высказывающий нужды, потребности, желания общества; эпохи, когда начинающаяся гласн