ость не нравится только тем, кто боится света, когда все жаждет света» [277] .
«Если у меня, старика, у которого нет будущего, – говорил покойный Шелгунов, – бывают еще теплые и светлые минуты, то только в воспоминаниях о людях 60-х годов» [278] .
Нам непонятна, нам чужда эта светлая эпоха идеалов, эпоха либерализма и гуманизма, появившаяся и исчезнувшая, как метеор или как та комета, которая появилась в год нарождения на Руси свободы. Нам непонятно то сердечное умиление, с которым вспоминают эту героическую эпоху счастливцы, жившие и действовавшие в это славное время.
С открытыми глазами мы потеряли способность духовного зрения, способность отличать свет от тьмы:
Notre oeil pergoit encore, oui! mais, supplice horrible!
C’est notre esprit qui ne voitplus.
Или, как характеризовал современность в своем гражданском вопле наш поэт-гражданин:
…смелость доблести в нас никнет, дух наш спит;
Звучат еще слова, но мысли ни единой,
Ни искры Божьей нет. Затянутого тиной
Болотного пруда таков сонливый вид…
Грешны и жалки мы, без пользы жизнь кончая,
Что сеешь, то пожнешь.
И сердце черствое и голова пустая —
Так в жизнь вступает молодежь.
III
Не подумайте, мм. гг., что я дерзнул взять на себя непосильную мне задачу представить вам полную картину этого беспримерного в России общественного подъема и литературного движения, благодаря которым вызваны в жизни были наши либеральные реформы. Для моей цели, для установления связи между ними и возникновением Московского юридического общества достаточно отметить два-три крупных явления этой величавой эпохи, могущие дать ключ к уразумению этой связи.
На первом месте я, конечно, должен отметить великий законодательный акт 19 февраля, прозвучавший как возвышающий душу благовест над этою страною, исполнивший надеждами все забитое, приниженное и обиженное и смутивший все, строящее свое благополучие на вековой рутине, застарелой неправде, на привилегии и эксплуатации. Падение крепостного права, этого краеугольного камня дореформенного строя жизни, делало возможными и неизбежными реформы не только во всех отраслях управления, но и во всем миросозерцании или, как выражалась Екатерина II, умоначертании народа и общества.
«Крепостное право, – говорит наш маститый публицист-сатирик, – проникало не только в отношения между поместным дворянином и подневольною массою, но и во все вообще формы общежития , одинаково втягивая все сословия (привилегированные и непривилегированные) в омут унизительного бесправия , всевозможных изворотов лукавства и страха перед перспективою быть ежечасно задавленным. С недоумением спрашиваешь себя, – пишет Щедрин, – как могли жить люди, не имея ни в настоящем, ни в будущем иных воспоминаний и перспектив, кроме мучительного бесправия, бесконечных терзаний поруганного и ниоткуда не защищенного существования? – и к удивлению отвечаешь: —однако ж жили» [279] .
Да, жили, но, наконец, невмоготу стала эта, основанная на бесправии и насилии, постылая жизнь, эта, по выражению того же сатирика, «обеспеченная необеспеченность», и гуманно-освободительное движение, медленно проникавшее к нам из Европы, смыло, наконец, благодаря настойчивости немногочисленной либеральной интеллигенции, это трехвековое позорное пятно.
Весьма обидное для русского самолюбия, но совершенно справедливое замечание Карамзина о том, что у русского человека как такового нет и не может быть никаких «прав», получало в Высочайшем Манифесте 19 февраля, провозглашавшем право на свободный труд, первое торжественное опровержение. «Уважение к достоинству человека и христианская любовь», как сказано в Манифесте, побудили даровать русскому человеку первейшее из прав – право на личную свободу и свободный труд.
Уважение к человеческому достоинству! свободный труд! – как странно звучат эти слова в 1861 г., когда не далее как за три года перед тем, в конце 1857 г., запрещено было говорить об освобождении крестьян в печати!
Уничтожение рабства и провозглашение прав свободной личности делали неизбежным пересмотр всех институтов и учреждений, с ним связанных, на нем основанных, и прежде всего учреждений судебных. Об этом категорически заявлялось во всеподданнейшем адресе знаменитых «пяти» дворянских депутатов 1858 г., составленном известным деятелем крестьянской реформы А. М. Унковским (см. гл. II, § 2). Эта же мысль проводилась в 1859 г. в ряде дворянских адресов Тверской, Ярославской и др. губерний, которые единодушно домогались гарантий личности, утверждения на место произвола закона, учреждения в этих видах независимой судебной власти и суда присяжных. Но замечательно, что до освобождения крестьян все эти просьбы оставлялись без удовлетворения, и просители подвергались большим или меньшим неприятностям, начиная от выговора и кончая полицейским надзором и административною высылкою.
Но с конца 1861 г. замечается, благодаря освобождению крестьян, резкий поворот в направлении работ по судебной реформе. Тогда как в 1858 г. объявлено было Государственному совету Высочайшее повеление отнюдь не касаться вопросов об адвокатуре, суде присяжных и заниматься Блудовскими проектами о частичных преобразованиях, в 1862 г. Блудов вовсе отстраняется от дела, и на место его выступает поборник либеральных основ судебной реформы, кн. П. П. Гагарин. Вслед за этим приглашаются для разработки ее не чиновники по соображениям табели о рангах и продолжительности сидения на месте, а юристы с основательною научною подготовкою. Юристы эти: наши почетные члены Н. И. Стояновский, Д.А. Ровинский (†), К. П. Победоносцев и др., во главе их покойный наш почтенный член С. И. Зарудный (†). В январе 1862 г. кн. Гагарину удается исходатайствовать весьма важное высочайшее повеление, произведшее переворот в направлении работ по судебной реформе и открывшее для русской юридической мысли совершенно неизвестные ей дотоле горизонты. Высочайшее повеление это предписывало прикомандированным к государственной канцелярии юристам: «изложить в общих чертах соображения о тех главных началах, несомненное достоинство коих признано в настоящее время наукою и опытом европейских государств и по коим должны быть преобразованы судебные части в России».
Это знаменитое высочайшее повеление составляет эпоху в истории развития русского законодательства и русской юридической мысли. Магическая формула была произнесена! Клятва, лежавшая на науке, была снята! Открыт был, наконец, доступ к той европейской науке, которая развилась в Европе под влиянием философских идей XVIII столетия и либеральных доктрин начала XIX столетия, и которая у нас так долго хранилась за семью печатями от нескромных взоров публики. Правда, лет за сто перед тем венценосная прогрессистка (ставшая потом либеральною крепостницею), ученицаБеккарии, Монтескье, Вольтера, сделала было попытку приобщить эту страну к плодам передовой европейской мысли, но, как известно, попытка имела только характер блестящего фейерверка и не оставила в жизни прочных следов.
И вот теперь не только разрешалось, но прямо предписывалось черпать свободно из этого живого источника, из этой запретной сокровищницы европейского ума и опыта. Легко представить себе, как должны были быть смущены ортодоксальные представители нашей старой университетской науки, обязанные не только за страх, но и за совесть петь с университетской кафедры дифирамбы кнуту (см. главу III), нашему инквизиционному старому процессу с его канцелярскою тайною и бумажным делопроизводством [280] . Едва они стали приспособляться к новым требованиям духа времени, едва они стали заменять в своих старых тетрадках восторженные похвалы канцелярской тайне скромным и нерешительным указанием на достоинство нового гласного суда, как быстро следовавшие друг за другом события еще более изумили наших старых юристов и порадовали новых.
С чем-нибудь в полгода были составлены и обнародованы Высочайше утвержденные 29 сентября 1862 г. «Основные Положения преобразования судебной части в России», громко на всю Россию провозглашавшие необходимость введения у нас тех самых институтов европейского правового порядка, за предложение которых три года тому назад, в эпоху «первой реакции» 1859 г., пострадал не один предводитель дворянства. Россия с изумлением и радостью узнала, что она находится накануне получения гласного суда, независимой судебной власти, адвокатуры и суда присяжных, которые еще так недавно считались зловредными революционными учреждениями.
Откуда такая быстрая и неожиданная перемена? Спросим свидетеля, стоявшего с самого начала у самого кормила судебной реформы и хорошо знавшего все ее перипетии.
С. И. Зарудный категорически удостоверяет [281] , что Судебные Уставы созданы Положением 19 февраля (см. ниже главу XVIII). Вот, стало быть, где разгадка этого на первый взгляд непонятного явления. Освобождение крестьян произвело настоящий переворот не только в социальном строе, но и в общем настроении. Притаившиеся было после «первой реакции» 1859 г. либеральные веяния снова, хотя и не надолго, воспрянули и влили новую энергию, бодрость и отвагу в наш политический организм. Спокойное принятие народом объявления «воли», которого так боялись робкие умы, снова окрылило прогрессивную, передовую часть наших правительственных сфер и ослабило мнительность сторонников дореформенного строя. Только этим объясняется, что, например, такой завзятый консерватор, как гр. Панин, так много тормозивший и портивший дело освобождения крестьян, этот враг и гонитель суда присяжных, сам явился защитником его (искренним или неискренним, Бог его знает, – см. главу I), когда в 1862 году Государственный совет рассматривал вышеупомянутые Основные Положения судебной реформы.
IV
Дальнейшая судьба этих Основных Положений имела сильное и уже непосредственное влияние на деятельность русских юристов и, в частности, на возникновение Московского юридического общества. С.И.Зарудный возымел крайне смелое по тогдашнему времени, но в высшей степени плодотворное намерение: опубликовать во всеобщее сведение Высочайше утвержденные Основные Положения, с приглашением юристов и вообще публицистов, интересующихся делом судебной реформы, доставлять свои замечания об Основных Положениях в Комиссию, образованную под председательством В. П. Буткова для составления проектов Судебных Уставов.