Не взирая на нежный, заранее прощающий тон материнской нотации, – куда уж матерям серьезно распекать детей-любимцев! – впечатлительный юноша понурил голову. Весь чад буйно-разгульной folle journee мигом испарился и даже поэзия пережитых нежных грез и жизнерадостных ощущений поколебалась в своих основаниях. Так вот какою ценою куплена возможность беззаботного порханья от удовольствия к удовольствию: безответный, безличный «хам», дворовый должен был 15 часов подряд торчать на козлах на 25-градусном морозе! – Этого не должно быть, и крепостное право, узаконяющее такое издевательство над человеческою личностью, должно пасть , решил в своем добром сердце благородный юноша. Он навсегда запечатлел в своем уме эту сравнительно невинную картину крепостнического быта и спустя двадцать слишком лет отдал всю свою душу, весь запас своих умственных сил и нравственной энергии на выполнение своей Ганнибаловой клятвы, на освобождение своей родины от этой отвратительной болезни [380] .
Юноша этот был Николай Алексеевич Милютин, впоследствии один из столпов преобразовательной эпохи вообще и самый видный деятель в частности в крестьянской реформе.
Н. А. Милютин родился 6 июня 1818 г. в Москве в небогатой дворянской семье. Род Милютиных отличается не столько стариною происхождения, сколько традициями истинного благородства [381] и любовью к просвещению, которая особенно усилилась под влиянием матери Н. А., сестры одного из самых просвещенных государственных людей Николаевского времени, графа П. Д. Киселева, искреннего поборника освобождения крестьян. Милютин учился в Московском университетском дворянском пансионе, но поступить в университет ему не удалось, так как расстроенные семейные дела после смерти матери требовали, чтобы 17-летний юноша, воспитанный в довольстве и холе, шел в «работники» – зарабатывал себе и отцу хлеб.
Тяжелая давящая рука нужды!.. Но зато как часто она полезна, если только тяжесть ее не переходит границ отпущенных природою сил и способности сопротивления. Конечно, в такой талантливой и трудолюбивой семье, как Милютинская, которая членов своих приучала смотреть на труд как на самое благородное и приятное дело и лишь в чванном тунеядстве видеть источник зла (первый литературный труд старший брат Н.А., Д. А. Милютин, написал 16-ти лет, а младший – В. А. – 20-ти лет пишет первую ученую статью «Пролетарии и пауперизм» [382] ), быть может и не было надобности в такой суровой школе, но вреда она Н. A-у принести не могла. Эта суровая школа нужды повелительно требовала привести в движение с ранних лет весь запас богатых дарований, отпущенных природою Н. А-у.
В 1835 г. 17 лет Н. А. поступает на службу в Петербург, в мрачное царство занумерованных бумаг, в Министерство внутренних дел. Живой ум, мастерское перо, уменье схватывать самую существенную сердцевину дела и серьезное отношение к своим обязанностям сразу обеспечили Н. A-у видное и почтенное место среди обезличивающей нивелирующей, бюрократической среды [383] . 20 лет, однако, прошли почти бесплодно для богато одаренного, ищущего живой и разумной работы, замеченного мин. внутр. дел гр. Строгановым еще в 1836 г., молодого талантливого чиновника, так замечательно владевшего пером. Только раз в течение 30-летней спячки встрепенулось Министерство вн. дел и ввело в столицах и в Одессе в 1846 г. слабое подобие всесословного городского самоуправления. В этой законодательной работе Н. А. принимал самое деятельное участие, чем впервые обратил на себя неблагосклонное внимание высшего петербургского общества, враждебного реформам. Поддерживая сношения с литературно-ученым кругом, Н.А. в это время знакомился также и с крестьянским бытом, принимая участие в ревизиях учреждений государственных крестьян. Само собою разумеется, что он внимательно следил и за попытками к освобождению крестьян, неоднократно, но бесплодно делавшимися в царствование Николая I.
II
Настоящее широкое поприще для приложения дарований и сознательной любви к народу Н.А. открылось лишь с воцарением Александра II. Не без смущения и колебаний развернуло оно свое освободительное знамя, служение коему поставил себе задачею жизни Н.А. Некоторые меры (первый циркуляр Ланского, обещавший неприкосновенность крепостного права) опечалили друзей свободы. Ужель, думали они, начинается новый период спячки и Россия с одного бока перевернулась на другой?.. Смущение друзей русского народа было непродолжительно —
Не тревожься, недремлющий друг,
Если стало темнее вокруг,
Если гаснет звезда за звездою,
Если скрылась луна в облаках,
Это стало темней пред зарею.
Так и случилось. Крайне мешкотно, без плана и руководящей идеи, в потемках канцелярии, среди строжайшей тайны, уже с 1856 г. нащупывалась почва для освобождения крестьян.
Секретный крестьянский комитет, подобно многим своим предшественникам, собирался оттяжками затушить дело свободы, начатое молодым государем. Но весьма кстати осенью 1857 г. явился адрес литовского дворянства, за который поспешили уцепиться друзья свободы. Последовал рескрипт 20 ноября 1857 г., неожиданно положивший начало освобождения крестьян [384] .
С конца 1857 г. дело пошло вполне ходко, благодаря простому, но необыкновенно смелому шагу, который был сделан министром Ланским под влиянием Н.А. Милютина. Зная хорошо печальную судьбу крестьянских комитетов царствования Николая I, освободительные намерения коего благодаря отсутствию гласности были заглушены в потемках канцелярщины петербургскою знатью и бюрократиею, Милютин убедил либеральный кружок, группировавшийся около в. к. Елены Павловны и в. к. Константина Николаевича, настоять на опубликовании рескрипта 20 ноября 1857 г., коим принималось предложение литовского дворянства об освобождении крестьян (см. выше главу I).
Эта радикальная мера публично, стало быть бесповоротно, ставила на очередь крестьянский вопрос, и погребение его в недрах канцелярий делалось невозможным. Как ни запутано было еще положение, как ни смутны были черты предстоящей крестьянской реформы, этот шаг имел огромное политическое и нравственное значение (см. главу I). Значение этой простой, как Колумбово решение задачи об яйце, но решительной меры не укрылось от внимания понимающих дело современников.
«Как описать, – писал из-за границы кн. Д. Оболенский, по получении известий об оглашении рескрипта 20 ноября, Ал. Вас. Головнину, – вам наше удивление при получении последних известий? Великому делу положено начало! и какое прекрасное начало! Господь умудряет слепцов, и в этом деле нельзя не признать Его видимого присутствия. Ничто не обещало такого прекрасного результата: ни приготовительная работа, ни качества большинства деятелей. Будущее нам неизвестно, но каково бы оно ни было, оно не уменьшит значения сей великолепной страницы в истории Государя. Вдали от России такие рескрипты производят, быть может, более сильное впечатление; я его читал в первый раз с замиранием сердца. Вы не могли иметь такого ощущения, потому что слишком близко видели всю внешнюю обстановку этого дела. Как умно и ловко было воспользоваться частным случаем, чтобы поднять вопрос для всей России. Как мастерски отнимается у дворянства возможность жаловаться на произвол правительства… Вам, как одному из главных деятелей, слава, честь и благодарение! Но как не позавидовать счастию Ланского? Знает себе подписывает один циркуляр за другим и прямо идет в бессмертие в розовом галстуке и клетчатых штанах».
«Нечего упоминать, – говорит далее кн. Оболенский, – что в рескрипте и в циркуляре проходила рука государственного человека Н. А. Милютина» [385] .
С этих пор начинается неуклонное и преданное служение Н.А. делу освобождения. Насколько стойкая и сложная деятельность Н.А., самоотверженного поборника народной свободы, приводила в восторг друзей его, настолько же, и даже еще сильнее, она смущала и возмущала крепостников, которые не останавливались ни перед какими клеветами [386] , для того чтобы очернить в глазах Александра II Милютина и оттеснить его от дела, к которому он готовился всю жизнь. Удобный предлог для проявления накопившейся против либерала Милютина в придворных и высших бюрократических сферах ненависти послужило пустое столкновение в конце 1858 г. петербургского генерал-губернатора с тамошнею думою, раздутое в крупное событие политической важности.
Скандал устроил известный крепостник М. А. Безобразов, лицо близкое также ярому крепостнику, председателю Секретного Комитета графу Орлову, и впоследствии отличившийся самыми беззастенчивыми нападками на Редакционную комиссию за ее стремление по возможности дать крестьянам земельное обеспечение. Сыр-бор загорелся из-за того, что М. А. Безобразов, будучи гласным Петербургской думы, отказался в самой неприличной форме получать установленный законом диплом на звание гласного, указывая на то, что он, как столбовой московский дворянин, не хочет состоять «в числе людей среднего рода». Дума в ответ на эту циничную выходку поместила в протоколе статью закона, обязывающую ее выдать диплом. Протокол был напечатан для рассылки гласным. Один экземпляр попал в Москву, и либерал Катков, негодуя на выходку крепостника, или, по тогдашней терминологии, «плантатора» Безобразова, напечатал протокол в «Русском Вестнике». Поднялась настоящая буря. Катковский журнал попал под опалу. Цензор Краузе, впоследствии известный земский деятель, слетел с места, и дело было передано в Совет министров. М. Н. Муравьев и другие крепостники, уже давно подкапывавшиеся под Милютина, сочли этот повод удобным для окончательного ниспровержения опасного врага. Они стали доказывать, что виною всему тот революционный дух, который положен в основу городского Положения 1846 г. и которым проникнут и автор его, Милютин. Ланскому прямо ставили в вину, что он держит около себя такого опасного человека. Из всех членов совета за него заступился только кн. Горчаков [387] . В конце заседания Государь сделал замечание: «Этот Милютин давно уже имеет репутацию „красного“, за ним нужно наблюдать».