люда. А с другой стороны, не было у Арцимовича и высшей похвалы, как отзыв: «вот это человек»!..
Вот что можно было начертать в виде эпитафии на гробнице Арцимовича, как яркое выражение его жизненного девиза, как неизменное его знамя.
Культ альтруизма, человечности, – вот что делало личность Арцимовича столь обаятельною в кругу лиц, коим выпадало счастье так или иначе прийти в соприкосновение с ним, вот что спасло и сохранило его гражданскую личность незапятнанною и в мрачную дореформенную эпоху господства «неправды черной», и в последующие серые сумерки переходного времени или безвременья, бывшего свидетелем стольких неожиданных и поразительных случаев нравственного линяния, одичания, ренегатства… «Смелый в слове и в деле, всегда благородный, прямой и ровный, В. А. по приведенной задушевной характеристике был гордостью и радостью всех честных людей, имевших к нему отношения по службе или по знакомству».
Но значение и влияние личности, подобной Арцимовичу, далеко выходит за круг его современников и личных свидетелей его деятельности. Это свыше полувековое честное и смелое служение правде и закону, несмотря на самые тяжелые условия деятельности, великий образец для назидания и подражания. Да будет ведомо всем почитателям нелегальных путей, – писал Тацит, – что и при самых тяжелых внешних условиях возможно скромное, но честное служение государству, если имеется налицо нравственная стойкость, гражданское мужество и пр. [433] Постараемся, – учил тот же великий историк древности, – отыскать между сопротивлением, ведущим к погибели и раболепством, лишающим чести, средний путь, свободный от нравственного падения и от опасностей [434] . Арцимович умел найти без бравады, но и без позорных сделок с совестью этот средний путь легального, скромного, но неустанного служения долгу гражданина…
«Человечность прежде всего», – учил Грановский. На этом основном правиле жизни строил Арцимович свой кодекс «гражданина». Черты гражданской деятельности В. А. сказались не только в либеральную эпоху, когда был сильный запрос на них, но и в дореформенное время полного принижения гражданской личности. В это именно время, как видно из приведенного сибирского адреса, Арцимович-губернатор действовал как гражданин , смотря на местное население как на сограждан, а не как anima vilis, бездушный материал, пригодный для всевозможных бюрократических манипуляций. Основанная на человечности гражданская энергия составляла едва ли не самую выдающуюся черту закаленного на стоический манер, изумительного характера Арцимовича. Высшее и настоящее достоинство человека, – писал Никитенко, – в характере : гению можно удивляться, как великой силе природы, но в характере человек является творцом себя, природа же дает ему только материалы [435] . Таким поистине виртуозом-творцом своего характера был Арцимович. Ни дух времени, ни средства отнюдь не способствовали выработке цельных характеров. Только место воспитания [436] и литература 40-х годов, где Белинский и др., несмотря на все бесчисленные препоны, будили мысль и шевелили гражданское чувство, могли дать стимул к образованию крепких убеждений… Биография В. А. разъяснит, вероятно, этот столь же удивительный, сколько и отрадный факт общественной психологии, как образование, при столь неблагоприятных условиях, стойкого характера этого неутомимого борца за правду, этого честно пожившего и честно почившего гражданина-человека, оставшегося до гроба верным идеалам юности – в укор и назидание нашему, кичащемуся своею безыдейностью, дряблому, жестокому, но самодовольному времени:
Не вывезли реформы!
Не вышло ничего.
Все, не дозрев, пропало…
Кругом-темно, мертво;
Нет сил, нет идеала;
И интерес один:
Кармана да желудка.
О, русский гражданин!
Ужель тебе не жутко?!… [437]
Глава двадцать вторая Деятель судебной реформы Д. А. Ровинский † 11 июля 1895 г
Кто ж от меня не отнимает
Еще спасительной руки?
Меня с любовью провожает
До гробовой моей доски?
…………………………..
Ты, мирный труд, идешь со мною.
И, ничего не разрушая,
Все зиждешь твердою рукою;
Для цели общей ты сбираешь,
Быть может, атомы одни,
Но в свитке вечности стираешь
Часы, минуты, годы, дни.
Шиллер (Линев).
I
11 июля 1895 г. умер в Вильдунгене сенатор, почетный член Академии наук и нескольких ученых обществ Дмитрий Александрович Ровинский – один из замечательнейших деятелей преобразовательной эпохи 60-х годов, а также выдающийся ученый археолог и неутомимый коллекционер. Ровинский родился в Москве в 1824 году и здесь же он получил первоначальное домашнее образование. Затем он был отдан в только что открытое в 1835 г. Училище правоведения, где и окончил курс в 1844 г. Государственную службу свою он начал в тот же год в сенатской канцелярии, а в 1848 г. он перешел в Москву на службу по судебному ведомству и здесь занимал сначала должность губернского казенных дел стряпчего, потом советника и товарища председателя Московской уголовной Палаты и, наконец, имевшую громадное значение в дореформенное время должность губернского прокурора, обязанного, как «царево око», по выражению Петра Великого, следить за законностью во всех отраслях управления. На этой должности застала Д. А. великая эпоха реформ, начавшаяся во второй половине 50-х годов.
Служба Ровинского в старых судебных учреждениях носила такой же боевой отпечаток глухой, но ожесточенной борьбы, каким запечатлена была благородная, очистительная деятельность правоведов первых выпусков – Арцимовича, Жемчужникова, Барановского, Стояновского, Аксакова и др. привилегированных юристов, призванных ex officio вести борьбу с господствовавшею в то время в судах неправдою черною, т. е. просто-напросто с повальным взяточничеством, вопиющим беззаконием и административным произволом. Интересна для характеристики эпохи эта симпатичная, но наивная мысль – бросить в качестве своего рода missi dominici во все концы России кучку молодых, воодушевленных возвышенными идеалами юристов и возложить на них превышающую человеческие силы миссионерскую задачу: оздоровить гнилые болота дореформенного тайного продажного суда и административного строя.
Так как стоявший во главе судебного ведомства министр юстиции гр. Панин с упорством истого консерватора-маньяка восставал против самомалейшей попытки к преобразованию судебных учреждений (судебная гласность, предаваемая анафеме с университетских кафедр, считалась в 40-х гг., по удостоверению цензора Никитенко, институтом революционным), то и придумана была такая комбинация: не трогая ничего в системе существующего тайного, подчиненного администрации судебного строя, завести особый рассадник образованных неподкупных юристов для постепенной моральной дезинфекции, в гомеопатических дозах, прогнивших насквозь старых судов и Сената. Такова была цель учреждения Училища правоведения. Борьба завязалась между старою подьяческою кликою взяточников и образованною судебно-правоведскою молодежью «с завиральными идеями» не на живот, а на смерть, и с этих именно пор у старой бюрократической администрации укоренилось подозрение против судебного ведомства в вольнодумстве, какового подозрения, как известно, не избег даже и Ляпкин-Тяпкин, «прочитавший пять или шесть книг». Кончилась эта неравная борьба так, как и следовало ожидать – победою старого начала. Образованная молодежь делала, что могла. Сама она оставалась незапятнанною, но кругом царили взятки, явное потворство беззаконию и безграничный административный произвол, доходивший до пользования бланками Высочайших повелений. Более пылкие из правоведов, будучи не в состоянии выдержать этого повседневного зрелища вопиющего торжества в судах несправедливости, бежали из вертепов старого суда, как, например, Аксаков, бросивший службу после того, как сенаторы оправдали развратного титулованного помещика, уличенного в гнусных преступлениях и с цинизмом домогавшегося оправдания на том основании, что он «по милости царской – сын барский» [438] . Другие, люди более холодного темперамента, применились к обстоятельствам и оставались на службе в ожидании лучших времен.
В числе их был Ровинский. Трудность положения для него усиливалась тем, что Москвою в то время правил снабженный чрезвычайными полномочиями, крутой, взбалмошный, свирепый, не терпевший возражений, не признававший силы закона администратор старого заказа граф Закревский, который без всяких стеснений требовал от судей и прокуроров [439] , чтобы они следовали при решении дел его приказаниям, а не предписаниям закона, и которого за его сатрапские замашки весь Петербург называл «Чурбан пашою» [440] . Ровинский, благодаря своему такту и твердости, умел отстоять свое личное служебное достоинство и даже приобрел доверие гр. Закревского; доверия другого самодура гр. Панина так и не сподобился до конца службы.
Д. А. обратил особенное внимание на тюремную часть, которая находилась в страшно запущенном состоянии. Предприняв ряд тщательных и всесторонних ревизий, Д. А. открыл невероятные злоупотребления и порядки, которые напоминали средние века или дикие азиатские нравы. В городском частном доме он открыл настоящий клоповник , а в Басманном– могилы: семь совершенно непроницаемых для света темниц в подвале. Сюда басманный пристав сажал несознавшихся арестантов, и один из них, почетный гражданин Сопов, от продолжительного пребывания в одной из этих темных могил ослеп. Ровинский же открыл, что пытка в виде кормления солеными селедками была обыкновенным делом во всех полицейских частях, и даже старинная «виска» еще не вывелась из употребления [441] . И все эти варварские порядки были в полном ходу в Москве еще в начале 50-х годов в назидание «гниющему Западу»! Вспоминая впоследствии эти жестокие времена пыток, Ровинский с чувством законного, нравственного удовлетворения писал, что с реформами 60-х годов и «с дарованием народу суда присяжных, для которого вовсе не нужно сознание подсудимого, вывелись пытки».