II
Только с наступлением эпохи великих реформ открылась настоящая арена для деятельности Ровинского. Опытный практик с глубокими историческими познаниями и с солидной теоретическою подготовкою, гуманный, просвещенный юрист Ровинский, подобно другим своим сверстникам, «встрепенулся, как орел», как только настала во второй половине 50-х годов возможность выйти из заколдованного официального круга с китайским лозунгом: «все обстоит благополучно», и принять деятельное участие в начинавшемся гражданском обновлении России.
На первом плане стояло освобождение 20-миллионного крепостного населения от рабства, и Ровинский спешит принять участие в этом великом деле. В качестве члена Московского губернского дворянского комитета от Звенигородского уезда он примыкает к либеральному меньшинству и едва ли не первый высказывается за изгнание из волостного суда позорного наказания в виде розог, присовокупляя, что их можно отменить и в других судах «без всякого вреда для общества».
После благополучной отмены крепостного права, как известно, освежилась общественная атмосфера и очистилась почва для проведения гуманно-либеральных реформ, казавшихся еще недавно «юношескими бреднями». Уже в апреле 1861 г. начались первые законодательные работы по отмене назначаемых уголовным судом жестоких и позорящих телесных наказаний: шпицрутенов, кошек, плетей, розог, клеймения, привязывания к тележке и пр. В то время как главное начальство Ровинского в лице министра юстиции гр. Панина с самою неумолимою, тупою настойчивостью защищало все существующие телесные наказания даже и для женщин, Д. А. выступил решительным и убежденным противником телесных наказаний. Он смело высказался не только против бесчеловечных аракчеевских тысячных шпицрутенов, в которых он видел «замаскированную смертную казнь в самом гнусном виде», но и против всех видов телесных наказаний, сила коих, как он указывал, совершенно зависела от произвола взяточника-палача и которые оскорбляли человеческое достоинство. Горячо любя русский народ и не менее горячо веря в его добрые инстинкты и культурные способности, Ровинский заявлял, что русский крестьянин не зверь [442] , который по уверению консерваторов, бросится на людей, как только будут смягчены лютые наказания, а обыкновенный человек, для которого лишение свободы будет вполне достаточною мерою возмездия. Так как ссылались на практические трудности к устройству «тюремных городов», как выражались «розголюбы», то Ровинский счел нужным точными цифровыми данными опровергнуть это соображение, внушенное мнительностью трусливых поборников статус-кво [443] .
Дельные замечания просвещенного авторитетного практика оказали существенную поддержку благому делу отмены телесных наказаний. Скорбя о том, что розга осталась на волостном суде [444] и вспоминая мрачные предсказания и трусливые причитания светских и духовных «кнутофилов», Ровинский так характеризовал настроение консервативного лагеря с его духовными и светскими апологетами плети и розог в начале 60-х годов пред отменою телесных наказаний: «Отменен кнут, уничтожены шпицрутены, несмотря на то, что кнутофилы 1862 г. точно так же, как и собраты их в 1767 г., вопили нестройным голосом прежнюю песню, что теперь-де никто, ложась спать вечером, не может поручиться, жив ли встанет, и что-де всякая дисциплина с уничтожением шпицрутенов рушится. Всуе смятошася, вотще прорекоша! – восклицает Ровинский. – Мир и тишина остались и в доме, и в постели, спать даже стали больше и крепче прежнего, дисциплина тоже не пострадала… И не забудет русский народ, – справедливо замечает человеколюбивый юрист по поводу отмены указом 17 апреля 1863 г. жестоких наказаний, – этого кровного дела, и никакое время не изгладит из народной памяти святое имя делателя его, благодаря которому Россия, словно в сказке какой, из битого царства вдруг небитое стало » [445] .
III
Не менее решительно и полезно было участие покойного Ровинского и в третьей великой реформе 60-х гг. – в составлении судебных уставов Александра II. Ему принадлежит великая честь официальной постановки на очередь вопроса о суде присяжных. В 50-х гг. кое-где в передовых дворянских комитетах, как, например, в тверском (см. главу II), поднимался вопрос о суде присяжных, но в официальных сферах на нем лежало строжайшее вето, так как еще в 1858 году объявлена была Государственному совету Высочайшая воля: не касаться вопроса о суде присяжных как учреждения опасного.
Но либеральные веяния незабвенного 1861 г., давшие прогрессивным начинаниям сильный толчок и поколебавшие много старых предрассудков, снесли и предрассудок против суда присяжных. В январе 1862 г. состоялось Высочайшее повеление о вызове в Государственную канцелярию юристов для составления основных положений судебной реформы согласно указаниям «науки и опыта европейских государств». Чрез это снималось косвенно прежнее вето с «революционного» суда присяжных. Вызванный в числе других юристов в Государственную канцелярию, Ровинский привез с собою из Москвы несколько записок и, между прочим, записку о введении суда присяжных. За исходную точку Д. А. взял записку (1860 г.) гр. Блудова, который, стоя в принципе за суд присяжных, признавал введение его в России покуда нежелательным.
«В настоящее время, – писал гр. Блудов, – едва ли полезно установить суд через присяжных. Легко представить себе действие такого суда, когда большая часть нашего народа не имеет еще не только юридического (sic), но и первоначального образования, когда понятия о праве, обязанностях и законе до того не развиты и не ясны (?), что нарушение чужих прав, особливо посягательство на чужую собственность, признается многими самым обыкновенным (?) делом, иные преступления – только удальством (?) и преступники – только несчастными. Допущение людей к решению важного, иногда чрезвычайно трудного вопроса о вине и невинности, требующего способности к тонкому анализу и логическим выводам, угрожает не только неудобствами, но едва ли не прямым беззаконием». Так рассуждал гр. Блудов a priori в 1860 г. В настоящее время, когда известно a posteriori, что русский народ с первого же дня вступления своего в суд присяжных блистательно [446] опроверг эти кабинетные измышления мнительного бюрократа, вовсе не знавшего народа, глубокомысленные рассуждения его вызывают улыбку. Но не то было в 1862 году. Тогда все такие мрачные и пессимистические запугивания казались многим и многим [447] верхом серьезности, дальновидности и государственной предусмотрительности.
Большая заслуга Д. А. Ровинского заключается в том, что он имел решимость, такт и искусство разоблачить спокойным, но беспощадным анализом ложную мудрость этих, казавшихся вескими, соображений, следя за ними шаг за шагом, блистательно их опровергнуть не без тонкой язвительности, притом не абстрактными теоретическими доводами, а данными, заимствованными из близкого знакомства с бытом русского народа и с русскою судебною практикою. Приводим это остроумное опровержение Д. А. Ровинского, которое и теперь читается с большим интересом.
«Предположение, что народ наш смотрит на преступление снисходительно и признает преступника „только несчастным“, – замечает Д. А. Ровинский, – противоречит всем известному факту, что преступники, пойманные народом на самом месте преступления, поступают в руки полиции не иначе как избитые и изувеченные. На этом основании можно бы обвинить народ скорее в противоположном; но и это будет несправедливо, – народ бьет пойманного преступника просто в виде наказания и потому единственно, что не имеет никакого доверия ни к добросовестности полиции, которая может замять дело, ни к правосудию судей, которые на точном основании теории улик и совершенных доказательств могут освободить гласного преступника от всякого взыскания. Что народ смотрит с состраданием на преступника, уже наказанного плетьми и осужденного на каторгу и ссылку, и, забывая все сделанное им зло, несет ему щедрые подаяния вещами и деньгами – это правда. Что народ жалеет подсудимых, просиживающих на основании теории улик и доказательств годы и десятилетия в явное разорение своего семейства и государственной казны – и это правда. За это сострадание следовало бы скорее признать за народом глубокое нравственное достоинство , нежели обвинять его в недостатке юридического развития.
Гораздо важнее и справедливее, – говорит Д. А., – обвинение народа в том, что понятия о праве, обязанностях и законе в нем до того не развиты и не ясны, что нарушение чужих прав, особливо посягательство на чужую собственность, признается многими самым обыкновенным делом. И действительно, кража всех родов и всех видов, начиная от ежедневной порубки в казенных лесах и мелкой экономии казенных дров и провианта и кончая колоссальными подрядами на строительные работы и всякие поставки, – кража составляет в общественной жизни нашей самое обыкновенное явление. Многие виды освящены обычаями, другие даже узаконились от давности.
Но такой странный порядок вовсе не зависит от неразвитости народных масс, которые ни в одном государстве не могут еще похвалиться ни юридическим образованием, ни высшею способностью к тонкому анализу и логическим выводам. Да, если юридическое образование и высшая способность к тонкому анализу и действительно составляют удел одних иностранцев, то почему эти господа, перебравшись на нашу почву, так скоро осваиваются с нашими порядками, сметами, доходными статьями и экономиями и так быстро теряют и юридическое образование, и высшую способность к тонкому анализу? Причина этой грязи коренится гораздо глубже; в большинстве случаев человек осторожен тогда, когда за поступками его следит общество, у которого есть возможность законным путем порицать и наказывать его. Какой же осторожности можно ожидать от человека там, где общественное мнение еще не совсем сложилось и где попытка надзора со стороны общества еще так недавно преследовалась наравне со скопом и заговором ? Правительство должно дать законный исход общественному мнению, им самим затронутому и возбужденному. Оно должно заставить общество разбирать и осуждать поступки собс