IV
Разносторонне образованный человек с живым и деятельным темпераментом, Ровинский не замыкался исключительно в свою юридическую специальность. Он особенно живо интересовался археологией, русскою историею и историею искусства. Он собрал коллекцию гравюр Рембрандта, считавшуюся одною из лучших в Европе, а также коллекцию русских лубочных изданий, единственную во всей Европе [452] . В течение сорока лет своей ученой деятельности Д. А. успел выпустить массу ученых трудов [453] . Наиболее замечательны: «Русские народные картины» в 5 томах, с атласом, заключающим в себе 1780 лубочных изданий; «Словарь гравированных портретов» с массою фототипий в тексте; «Полное собрание гравюр Рембрандта» с 1000 фототипий. Так как книги Ровинского подвергались особой льготной цензуре, то в них попадается множество любопытных исторических сведений, которых нельзя найти ни в каком другом издании. Высокое научное достоинство изданий Ровинского давно уже признано не только у нас, но и в Западной Европе. Незадолго до смерти Д. А. успел приготовить дешевое издание «Русских народных картин», с 400 картинами, которые он хотел пустить в продажу по баснословно дешевой цене – по 3 руб. за экземпляр. А в последние дни и месяцы своей жизни он весь ушел в работы над подготовляемым изданием Остада. Несмотря на то что малейшее движение по городской мостовой причиняло Д. А. нестерпимые боли, он еще весною 1895 года посещал европейские музеи, пополняя свои коллекции и сведения. Не зная, что такое скука, не понимая «сладости безделья», этот неутомимый труженик всю свою жизнь работал и работал на пользу ближнего, на пользу благого просвещения. Умственная работа для него была целью жизни и источником высочайших наслаждений. После умственного труда наиболее наслаждений дала Д. А. любовь к природе, которая поддерживала две его страсти: к путешествиям и цветоводству.
Отправившись в Вильдунген для хирургической операции, он вскоре забывает о своей болезни и увлеченный планом предстоящих работ пишет в мае на родину: «О себе скажу, что совсем выправился и потому не очень кручинюсь, что доктор заболел. Может и без его инструмента еще на год обойдусь. Работа моя с Остадом идет успешно. Отсюда 24 мая в Париж и Лондон на работу и пробуду там 18–20 дней».
Так писал 70-тилетний больной старик, 50-тилетний ветеран науки и государственного служения, полный умственной свежести, бодрый, веселый и жизнерадостный, несмотря на свой тяжелый, неизлечимый недуг, готовый приняться за работу, как будто ничего не успел сделать!..
А неумолимая смерть уже носилась над этою седовласою светлою, полною новых намеченных задач головою неутомимого труженика, с юношескою бодростью собиравшегося на дальнейший жизненный путь, как будто и не предвидя конца своему быстротечному веку! Если считается завидным жребий воина, павшего в борьбе за родину и свободу, то едва ли менее завиден жребий застигнутого за работою с пером в руке честного труженика на поприще гражданского преуспевания, на поприще мирного зиждительного труда, который, говоря словами Шиллера, не знает усталости, всегда творит, не разрушая…
Этот добрый, неразлучный друг – бескорыстный труд на пользу благого просвещения был великим утешителем для Д. А. в последние годы его жизни, омраченные зрелищем разрушения или колебания великих институтов, для насаждения которых он так много работал в эпоху общественного «просветления». С грустью и надеждою он ждал, что пройдет апатичное настроение общества, что отвернется оно от проповедников невежества и человеконенавистничества, что явятся же, наконец, преемники для продолжения великого дела обновления России в духе свободы, человечности, просвещения.
О, пусть придут они, чтоб нам хоть миг единый
Взглянуть на их борьбу, на их победный след;
Чтоб солнце новое увидеть пред кончиной,
Сказать: «Оно идет!», – и песнью лебединой
Из тьмы приветствовать пылающий рассвет.
Но не суждено было Ровинскому дождаться этого радостного «нового солнца». Легкое умственное движение, появившееся в русском обществе в конце 1894 г., имело такой туманный характер, что самые проницательные люди не могли решить, есть ли это здоровое пробуждение общественной мысли или не более как «пленной мысли» бесплодное раздраженье.
Глава двадцать третья Деятель судебной реформы Н.А. Буцковский † 25 сентября 1873 г
I
Николай Андреевич Буцковский (род. в 1811 году, умер 25 сентября 1873 г.) принадлежит к числу самых видных деятелей судебной реформы. Первостепенная роль, которую он играл как в составлении Судебных Уставов и дополнительных к ним законоположений о введении уставов в действие, так и в практическом их применении с 1866 г. по должности сенатора уголовного кассационного департамента, дает ему право в истории судебной реформы на одно из первостепенных мест.
Влияние и роль другого воодушевленного борца за основы судебного преобразования, С. И. Зарудного, были совсем исключительны и беспримерны как по силе, так и по продолжительности.
Деятельность Н.А.Буцковского по судебной реформе не захватывает такого продолжительного периода, но зато она относится к самой живой, важной и плодотворной эпохе ее, к 60-м годам (с конца 1861 г. и до окончания в 1866 г. всех законодательных работ по открытию новых судов). А с другой стороны, Н.А. Буцковский, в отличие от С. И. Зарудного, который так-таки до конца своей жизни не был допущен из-за репутации «опасного либерала» в кассационный сенат, имел счастливое преимущество и утешение лично способствовать истолкованию и применению созданного при его деятельном участии нового уголовного процесса, согласно благим и гуманным намерениям его составителей, и положенных в основу его научных доктрин.
Буцковский не был юристом, т. е. не был патентованным, профессиональным юристом, прошедшим официальную юридическую школу (если только может быть речь о существовании у нас в конце 20-х годов какой-нибудь юридической школы). Этот впоследствии столь известный и как юрист-практик, и как автор замечательных монографий по уголовному процессу, до сих пор ценимых нашею юридическою литературною критикою, был, так сказать, юрист-самоучка. Буцковский, подобно С. И. Зарудному, по образованию математику-астроному, прошел математическую школу и своим юридическим развитием и образованием обязан был только самому себе.
Но не этому ли на первый взгляд неблагоприятному, а в действительности счастливому обстоятельству, т. е. отсутствию среди руководителей судебной реформы преобладания или господства «заправских», патентованных юристов, быть может, мы обязаны тем, что она была закончена с таким блеском и успехом? Мы были бы неверно поняты, если бы слова наши были истолкованы в смысле отрицания юридических наук. Но юридические школы бывают разных качеств и достоинств. Есть такие представители юридических наук, которые все свое призвание видят в обременении памяти своих слушателей массою ничем не связанных и никакою идеею не освещенных юридических формул и буквальных постановлений положительного права, поклонение перед которым они считают альфою и омегою юридического глубокомыслия. Это не развивающая и оживляющая юридическая доктрина, «которая дает, по определению Савиньи, способность самостоятельно мыслить», а то иссушающее мозг и сердце «законоведение» (в отличие от «правоведения»), которое создает школу полированных подьячих, наподобие византийских хорошо «натасканных» буквоедов-законников, поставивших на место права как органа правды букву закона и схоластическую казуистику [454] .
Не трудно представить себе, какова была и могла быть у нас «юридическая наука» в 30-40-х гг., когда Я.Баршев с кафедры восставал даже против такого чисто технического улучшения судопроизводства, как введение устности, состязательности в уголовном процессе, а тем более гласности [455] . Остаться под влиянием такой юридической школы значило подвергаться опасности извратить свой моральный и умственный кругозор и выродиться в тот тип бессердечных юристов, которые в средние века вызвали поговорку: «Juristen – bose Christen». Вот почему было небольшою потерею для Буцковского то обстоятельство, что он не прошел в молодости юридическую школу того времени. Благодаря своему трудолюбию, добросовестности, любознательности и высшему образованию, он позже сам пополнил с избытком этот пробел.
Окончив домашнее образование, Буцковский, отличный математик, первоначально готовил себя к инженерной карьере. В 1828 году он поступил на службу в кондукторскую роту главного инженерного училища, в 1831 г. выдержал первый офицерский экзамен, а в 1833 г. окончил полный курс наук в офицерских классах и поступил в С.-Петербургскую инженерную команду, где он служил до 1836 г. Затем Буцковский перешел на педагогическое поприще и поступил учителем математики в Гатчинский воспитательный дом (ныне сиротский институт), где и оставался три года.
В июне 1839 г. он перешел на службу в департамент Министерства юстиции и в декабре того же года получил первую штатную должность старшего помощника столоначальника с жалованьем в 28 руб. в месяц. Проходя медленным шагом, установленным педантическими правилами министра юстиции гр. В. Н. Панина по административной лестнице департамента, Буцковский, хотя и весьма рано замеченный гр. Паниным, только в 1845 г. получил должность редактора, а в 1848 – начальника отделения. В 1849 г. он перешел на обер-прокурорский стол одного из департаментов сената, где основательно изучил уголовную практику. С 1851 по 1853 год он состоял вице-директором департамента юстиции, а с 1853 перешел в Москву, где занимал должность обер-прокурора 6-го и 7-го департаментов и общего собрания московских департаментов сената.
Внимательный к исполнению своих обязанностей, всегда ровный, терпеливый, обходительный с подчиненными, не подобострастный с начальниками, Буцковский сумел заслужить уважение старших, благодарность и любовь низших. Гр. Панин видимо ценил и отличал, насколько допускали его педантические правила, своего образцового чиновника, и послужной список Буцковского испещрен многочисленными чрезвычайными поручениями, данными ему министром юстиции и последовавшими за примерное исполнение их выражениями «признательности» и «благодарности». Чуждый всякого искательства, Буцковский не домогался быстрого возвышения, чрезвычайных наград и отличий и первую награду получил лишь после 22-летней службы.