Александров никому не кланялся и карьерою своею всецело обязан был себе, своим способностям и трудолюбию. Еще в бытность его товарищем прокурора окружного суда он успел обратить на себя внимание суда и начальства. Это было на заре судебной реформы, когда обвинительная камера еще не успела превратиться в инстанцию для «штемпелевания» обвинительных актов. Акты эти вообще составлялись живо и тщательно, тем не менее акты Александрова обратили на себя особое внимание и печатались в «Судебном Вестнике» как chef d’oeuvre’ы. Отставка Александрова произошла при характерных обстоятельствах. В сенате шло заседание по известному литературному делу редактора «Петербургских Ведомостей» Ватсона и фельетониста их г. Суворина [485] . Заключение давал в качестве товарища обер-прокурора Александров. Он с большою энергиею и знанием нападал на приговор судебной палаты, которая обвинила подсудимых в клевете, хотя по делу доказано было, что они недобросовестно были введены в заблуждение своим постоянным корреспондентом. Александров принял к сердцу этот жизненный для печати вопрос и горячо доказывал, что с принятием взгляда палаты для русской печати сделается совершенно невозможным выполнение ее высокой общественной миссии разоблачать злоупотребления. Сенат по докладу М. Е. Ковалевского одобрил взгляд Александрова, но зато его самого не одобрило его высшее начальство.
Из ближайшего наградного списка имя Александрова было вычеркнуто. Он требовал удовлетворения. Ему было в том отказано. Какой остался выход? Или нужно было П. Я. молча преклониться пред суждением начальства и, поступившись своим убеждением, признать, что взгляд начальства справедлив в силу иерархического превосходства, или, если он действительно имел твердые убеждения, не жертвовать ими ради соображений карьеры. Александров избрал последний путь. «Мы с вами служить не можем», – сказал он и, выйдя в отставку, перешел в адвокатуру, где он рассчитывал найти больше независимости и возможности следовать своим убеждениям.
Такая нравственная стойкость и верность убеждениям у нас была явлением совершенно новым, обязанным своим происхождением всецело духу судебной реформы. Судебная реформа, создав самостоятельную и независимую судебную власть, подняла значение нравственной личности не только среди несменяемой магистратуры, но и среди лучшей части прокуратуры, члены которой скорее предпочитали удалиться, нежели исполнить требование, несогласное с их убеждением.
В этом отношении Александров являлся типичным продуктом духа независимости, присущего новому суду. «Действие учреждений, – писал в 1861 г. один из деятелей судебной реформы, известный юрист, бывший профессор Московского университета, К. П. Победоносцев, – зависит от людей, но вместе с тем нельзя упускать из виду, что и люди образуются в духе тех или других учреждений и что есть учреждения, при действии коих нельзя ждать развития людей в том направлении и духе, которому учреждения сии не соответствуют» [486] . С этой точки зрения можно смело утверждать, что такая цельная личность и крупная индивидуальность, как Александров немыслима была в дореформенном суде, с его приниженным и обезличенным судебным персоналом, обязанным раболепным повиновением администрации судебной и общей; и, напротив, появление таких независимых деятелей, как Александров вполне соответствовало духу новых судебных учреждений, предоставляющих, говоря словами того же юриста, «каждому деятелю выказать свою личную духовную силу , проявление которой служит самым могучим двигателем всякой деятельности и самым надежным средством образовательной дисциплины» [487] .
Лебединою песнью Александрова была речь в процессе газ. « Новости », разбиравшемся за три недели до его смерти. Всегда стоя за возможное расширение свободы слова, и в последней своей, замечательной по убедительности и красоте, речи развивал свою любимую тему.
«В делах о преступлениях в печати, – говорил он, – не в пример делам о других общих преступлениях, судья не может замыкаться исключительно в сферу уголовного кодекса; он в силу необходимости и высшей справедливости должен быть политиком как орган общественный, отправляющий свои функции в соображении условий и потребностей общественной жизни. Не нужно долго жить, чтобы видеть, как в непродолжительные периоды изменяются взгляды самой администрации на дозволенное и недозволенное в печати, как изменяются в этом отношении воззрения общества, как видоизменяется применение закона, хотя он сам и остается тем же, не имея возможности поспевать за всеми этими изменениями. Если обличение зла, – продолжал П. Я., – обнаружение явлений противозаконных или просто вредных для общественности имеет право в печати, если оно является одним из необходимейших и наиболее сильно действующих средств общественной дезинфекции, то ему должен быть дан соответственный простор, должны быть приняты в расчет и неизбежность ошибок, и некоторая неполнота доказательства истинности напечатанного оглашения. Так и понимает это наша еще молодая в делах печати судебная практика».
Коснувшись просимого обвинителем увеличения наказания, Александров пустил одну из своих ядовитых стрел: «Я, по крайней мере, троих из господ обвинителей знаю как людей вполне добродушных, – говорил он, – и не верю, чтобы они желали увеличения наказания. Я думал это и раньше; это подтвердил сегодня и представитель обвинения А. В. Михайлов, сказавший, что, прося об увеличении наказания, они хлопочут только о восстановлении симметрии между мотивами суда и резолютивной частью приговора. Следовательно, дело идет об апелляционном параде. Для симметрии просят накинуть четыре месяца тюрьмы. Вот что значит художественный вкус и любовь к красоте линий!! Так это крепость, воздвигнутая против нас, на которую бы мы полезли и старались бы разрушить! Пусть она так и остается, как памятник парада».
Переходя к вопросу о мотивах «преступления», Александров говорил, между прочим:
«Господа судьи! с большим волнением я хочу сказать вам, что я не в силах бороться на почве этих обвинений, выставленных против г. Нотовича. Я человек старого времени , я принадлежу началом моей деятельности к первым годам судебной реформы. Я проникнут традициями того времени, а в то время всякая непорядочность в прениях удалялась, и чистоплотность и порядочность прений считались одним из лучших украшений суда. Мне не по сердцу, не по вкусу, не по характеру, не по силам принимать борьбу на этой почве – исследовать мотивы, которыми руководствовался писатель, излагая ту или другую статью. Да разве преступление печати представляют такие крупные преступления, по которым нужно еще рыться в душе писателя и искать, почему он писал ту или другую статью? Разве мотив статьи может иметь влияние на определение наказания? Умысел – да, это необходимый элемент клеветы, но мотив не имеет значения. Публика привыкла судить писателя по его тенденции, по его образу мыслей и судить об известном факте по содержанию статьи, по ее основательности, не отыскивая мотивов, в расследовании которых можно запутаться, как в лабиринте. И в конце концов, я думаю, пусть уж лучше наши публицисты будут получать, в виде ли объявлений, в виде ли чего другого, то вознаграждение, которое в виде платы за publicite обнаруживалось в последнее время в дружественной нам державе в таком ярком виде».
С большою сердечностью простилась петербургская адвокатура с своим знаменитым сочленом, который и мертвый, как справедливо говорилось в одной из надгробных речей, будет живым примером бестрепетного служения благородной миссии защиты.
IV
Н.С.Тихонравов † 27 ноября 1893 г
27 ноября скончался один из известных наших ученых, заслуженный профессор Московского университета, ординарный академик Николай Саввич Тихонравов. – Огромные заслуги его пред наукою так бесспорны и давно всеми признаны [488] , что их не решаются оспаривать и политические противники покойного [489] . Но и помимо чисто научных заслуг в специальной области истории литературы, языкознания и археологии в деятельности Н. С. есть сторона, которая, по верному замечанию Н. Г. Чернышевского, при оценке заслуг собственно д ля русского ученого имеет едва ли не больше значения, чем служение интересам чистой науки.
В статье, посвященной разбору сочинений Грановского, названный критик ставит ему в особую чрезвычайную заслугу то, что человек такого выдающегося ума и таланта пожертвовал для русского просвещения личною славою великого ученого; в интересах его он взял на себя не громкую, но благородную роль: служить потребностям апатичного русского общества, будить в нем любознательность и для этого передавать ему выводы европейской науки и развивать сочувствие к высшим человеческим интересам [490] .
Ученик Грановского, Тихонравов, поставленный в более счастливые условия для научной деятельности, чем учитель, тоже не забывал общественных обязанностей, лежащих на русском ученом. Плебей, сын калужского мещанина, Тихонравов, завоевав [491] , благодаря своим выдающимся способностям и содействию другого плебея, сына дворового, проф. М. П. Погодина, право слушать лекции в Московском университете, право на редкое, незаменимое счастье непосредственно воспринять воодушевленное слово [492] и очарование личности великого учителя Грановского, не забыл его общественно-воспитательных заветов.
Педагогическая деятельность Тихонравова началась около половины 5-х годов, почти на рубеже того перелома, который постепенно стал сказываться во всех отраслях русской жизни общественной с начала царствования Александра II. Н. С. в это время был учителем словесности в одной из московских гимназий. Схоластическая долбня старого хлама риторики и допотопной эстетики и оцепенение страха, составлявшие отличительные черты дореформенной школы, уступили место живым беседам, устраивать которые был такой мастер Н. С. Под его талантливым руководством уроки словесности, ограничивавшиеся дотоле зубрением текстов и писанием хрий, превратились в завлекательные беседы, которых не могли наслушаться ученики, когда пред восприимчивым их умом мастерское изложение впервые открывало им и силы русской прозы, и гармонию русского стиха, и изящество построения образцов русской словесности, а главное их духовно-нравственное содержание, пред которым они раньше проходили безучастно, равнодушно. Пушкинский стих тут впервые стал будить в русской школе «добрые чувства», гоголевский «смех сквозь незримые слезы» впервые стал шевелить в русском юном поколении незасоренные рутиною гражданские, человеческие чувства. Гимназические уроки Тихонравова, как видно из появившихся впоследствии воспоминаний учеников его, глубоко запечатлелись в их сердце.