антиправительственной политики, считая себя и своих присных единственными правоверными глашатаями ее. «Московские Ведомости », давно уже сделавшиеся органом именитой плутократии, с яростью напали на Бунге за то, что он не разделял их сумасбродной теории о пользе неограниченного печатания бумажных денег, за то, что он осмелился ввести для охраны рабочих фабричную инспекцию, а также и за введение налога на наследства, на процентные бумаги и акционерные предприятия и, вообще, за меры, имевшие целью хоть некоторое облегчение обремененной, обездоленной народной массы [513] .
Не довольствуясь обсуждением мероприятий Министерства финансов, – которое, несмотря на всю свою грубость и злостность, все-таки имело хоть тень литературной критики, – Катков, по обыкновению своему, не церемонился залезать в чужую душу, и после достодолжного розыска в ней новейший Перегоренский прямо причислял Бунге к числу неблагонадежных либералов, втайне преследующих антиправительственные цели. Вот что, например, писал «литературный Аракчеев» в одной из возмутительных своих диатриб, обвиняя Бунге в образовании антиправительственной партии. «Это партия, – форменно доносил Цицерон со Страстного бульвара, изобличая нового Катилину, – это партия, или, точнее сказать, коалиция партий и разных честолюбий, потерпевшая поражение в день 29 апреля 1881 года. Судя по заявлениям ее органов, по ее корреспонденциям в иностранной печати (слышите, куда метнул беззастенчивый сикофант?!), наконец, по ходу дел, ясному для имеющих очи, она вовсе не считает себя побитою. Она только посторонилась, но не оставила поля; она только уступила на время, как она полагает, некоторые позиции, но удержала другие, дающие ей возможность не только наблюдать заделами, но и деятельно вмешиваться в них. Дело в том, что партия, состоящая в оппозиции к нынешнему режиму, уверена, что имеет своих ревнителей и вождей в высших учреждениях. Органы этой партии сами с удивительным цинизмом признают очевидную, впрочем, несостоятельность некоторых мер, в одно и то же время порицая и отстаивая (?) их. На почве 29 апреля все должно-де идти не к лучшему, а к худшему. И вот эта-то партия, прежде возлагавшая надежды на народное просвещение, юстицию и финансовое управление, потом только на две последние, теперь же главным образом возлагает их только на последнее, имеющее в своем ведении жизненные силы страны» [514] .
Что же делал министр Бунге в ответ на подобные литературные произведения, имеющие, как выражались во времена Булгарина и Греча, все свойства «юридических бумаг»?
Все эти голословные и злостные диатрибы «литературного временщика», которые теперь после смерти и преследуемого, и нападающего в таком незавидном свете рисуют образ последнего, – Бунге переносил спокойно и никогда не стремился для охранения престижа своей власти зажать рот зазнавшемуся публицисту Н. X. отвечал на непозволительные выходки Каткова путем печати, считая ниже своего достоинства обращение к административному преследованию или другим закулисным средствам борьбы, на которые был так падок его противник. Может быть, ни в чем так не сказалось благородство души, редкое самообладание и истинный либерализм этого просвещенного государственного человека, как в этом неуклонном уважении к свободе печати даже в тех случаях, когда он был жертвою недостойного злоупотребления ею. Эта черта очень редкая, а потому очень ценная, свидетельствующая о высокой культурности Бунге. На словах немногие против свободы печати, но чуть она заденет их действительные или мнимые погрешности или убеждения, сейчас все на дыбы. Цензор Никитенко в «Дневнике» своем упоминает, что все министры в 60-х годах стояли за свободу печати; они просили Валуева только об одном: «оградить их собственное ведомство». И действительно, привычка спокойно выслушивать критику составляет достояние только истинно культурных людей, и в этом отношении Бунге образом своих действий стоит не только выше многих министров (как например, П.А.Валуев, гр. Д.А.Толстой), но и литераторов по профессии, как Катков, который, сам не останавливавшийся ни перед чем в своих наглых нападках, не раз призывал громы цензурные даже на связанную по рукам и ногам провинциальную бесцензурную печать!..
Такое спокойное и благожелательное отношение со стороны Бунге даже к явно недобросовестной печатной критике объясняется, помимо благодушия, его высоким политическим развитием и качествами истинного человека науки, которые в нем так счастливо соединялись и сохранились в полной силе и свежести до самых последних дней жизни его. Лучшим тому доказательством служат его превосходные senilia, его последний литературный труд «Очерки политико-экономической литературы», ставшие его лебединою песнью. Многие ли из наших государственных людей способны на 74-м году жизни сохранить такую свежесть мысли, такую любовь к знанию, чтобы, как писал Бунге в предисловии, в «работе мысли искать отдых и находить в ней особую прелесть»? Нельзя без удовольствия читать эти бодрящие, чистые мысли честного труженика науки, который мог ошибаться, как и всякий другой ученый, но которого огромный нравственный авторитет зиждился на том, что он не был способен для угождения сильным мира сего, по соображениям карьеры или в угоду торжествующим модным течениям (см. выше С. 239), словом, «применительно к подлости», говоря языком Салтыкова, поступиться интересами науки, изменить тому, что он признавал за истину. Всю жизнь ища истину, Бунге хорошо знал, как трудно ее достижение, а потому в наше беспринципное время приспособления науки к действительности, как бы она ни была безобразна, особенно внушительно звучат почти замогильные предостережения маститого ученого против «иллюзии всепримиряющихучений».
Как все люди fin de siecle, долго жившие, много видевшие и много думавшие, Бунге, наблюдавший на своем веку немало крушений разных грандиозных доктрин, естественно не был чужд скептицизма относительно их прочности и долговечности. Но это был здоровый, благожелательный, терпимый скептицизм, потому что в основе его не лежало человеконенавистническое, бесчестное, более или менее искусно замаскированное стремление оседлать науку ради интересов минуты, а естественное раздумье человека с широким кругозором, много видевшего и ясно понявшего ограниченность человеческого знания. Но, признавая ограниченность преходящих доктрин, полувековой служитель науки далек был от мысли отрицать, подобно современным невежественным реакционным ученым приспешникам, основные истины наук. «В каждой науке, – говорит Бунге, – есть незыблемые истины : так, уважение нравственного достоинства человека , его личности, понятия о долге и связанной с последним ответственности принадлежит к числу тех аксиом, которые облегчают для нас верное понимание явлений общественной жизни».
Под этим великим, гуманно-освободительным знаменем, выставленным еще Белинским и Грановским, полвека подвизался Бунге и всего за несколько недель до своей смерти, во имя этого славного знамени успел оказать делу народного просвещения не громкую, но ценную услугу, отстояв хоть не надолго Комитеты грамотности.
Это и есть то славное «знамя науки», под которым симпатичный поэт Плещеев, завидев зарю святого искупления, призывал «шествовать вперед без страха и сомнения».
Под сенью этого знамени, освещавшего тернистый путь всех искренних деятелей преобразовательной эпохи, долго подвизался Бунге и притом подвизался не только в то время, когда легко было плыть по течению, но и тогда, когда с переменою направления веяний отстали бывшие соратники, ставшие самыми неистовыми гонителями прежних своих убеждений. Самая крупная заслуга Бунге в том, что он верно служил указанному знамени науки в самое неблагоприятное для него время торжества реакции 80-х годов. Служение Бунге не имело яркого боевого характера, оно не сопровождалось при жизни его громким трубным оглашением со стороны более или менее бескорыстных laudatores.
Но после смерти Бунге выступило рельефно все значение его государственного служения и размер понесенной утраты. Уже у гроба Бунге, при виде единодушного искреннего взрыва общественной скорби по поводу неожиданной смерти Н. X. вынуждены были почтительно склонить голову те самые зоилы, которые смешивали с грязью всю прогрессивную преобразовательную деятельность просвещенного экономиста. А с течением времени, когда поблекнут дешевые лавры минутных героев, удачливых эмпириков государственного управления, имена и дела лиц, бескорыстно служивших, подобно Бунге, справедливости, человечности, благу ближнего и делу просвещения, покроются новым блеском и славою.
VII
Н. А. Белоголовый † б сентября 1895 г
6 сентября 1895 г. умер знаменитый врач-гуманист, доктор медицины, Николай Андреевич Белоголовый. Это был один из ярких и цельных представителей великой освободительной эпохи 60-х годов, один из стойких, последовательных носителей идей и стремлений этого гуманно-просветительного времени.
Служение убежденного либерала Белоголового возвышенным идеалам эпохи русского возрождения проявлялось как в кругу специальных профессиональных обязанностей его, врача-практика, так и, в частности, в многообразной деятельности его как честного и мыслящего гражданина, всегда чуткого к общественному интересу, всегда отзывчивого словом и делом на всякое доброе начинание, клонящееся к благу народа.
Сибиряк по происхождению, Белоголовый родился 5 октября 1834 г. в гор. Иркутске в старой купеческой семье. Среднее образование он получил в одном из московских пансионов, где он окончил курс в 1850 г. в одно время с неизменным другом своим, знаменитым С. П. Боткиным, а потом с ним же вместе прошел курс медицинского факультета Московского университета. Еще с юных лет врожденная мягкость и любознательность Н.А. под влиянием первых его наставников – декабристов, живших в Сибири (П. А. Борисова, А. П.Юшневского, А. В.Поджио), получили разумное направление и целесообразное питание, главным образом благодаря хорошо руководимому чтению. Любя страстно русскую литературу, Н.А. намеревался поступить на словесный факультет, но как раз в это время (1850 г.) обскурантам удалось ввести в университеты, кроме медицинского факультета, комплект в 300 человек, и Белоголовый, как и С. П. Боткин, чтобы не остаться за порогом университета, вынужден был поступить на медицинский факультет.