Бесплодны все труды и бденья,
Бесплоден слова дар живой,
Бессилен подвиг обличенья,
Безумен всякий честный бой;
Безумна честная отвага
Правдивой юности-и с ней
Безумны все желанья блага,
Святые бредни юных дней!..
Весною 1881 г. по расстроенному здоровью Н.А. должен был покинуть Петербург. Отдав все свои физические и нравственные силы на служение ближнему, он, как все истинные альтруисты, забывал о себе. Убедившись, что расстроенные нервы не позволяют ему отправлять обязанности врача с обычным своим вниманием, рвением и преданностью больным, Н.А. оставил практику и поселился за границею, выбирая большею частию маленькие, но живописные швейцарские города около Лемана.
Но и вдали от родины он жил только ее духовными интересами: он внимательно следил за переживаемыми ею радостными и горестными событиями, всегда окруженный русскими газетами и журналами. В это время, а именно с 1884 г., он сблизился с графом М.Т.Лорис-Меликовым [518] , с которым вполне сходился в своих политических воззрениях. Н.А. изредка посещали друзья из России, где в его скромной квартире швейцарского захолустья [519] в Веве или в Лозанне все дышало просвещенным патриотизмом, неподдельною любовью к родине, где все говорило об исключительной преданности родным интересам русской свободы и просвещения этого не сломившегося под напором торжествующей действительности представителя либеральных принципов великой эпохи. Посильное служение им составляли цель и смысл остатка его жизни.
1892–1894 гг. Н.А. провел в Ницце, в скромном, но известном русском пансионе на вилле «Оазис», где некогда жили Герцен, Салтыков и др. И здесь, в этом царстве изящной неги и аристократического разгула, он успел сделаться средоточием образованных русских людей, живущих не одними интересами «кармана и желудка». Но где бы Н.А. ни находился, у подошвы ли величавого Монблана, на очаровательном ли берегу знаменитого Ниццского залива Ангелов, все помыслы этого подневольного абсентеиста-гражданина были направлены к далекой холодной отчизне и к еще более далекой ледяной родине – Сибири:
Ведь на свете белом всяких стран довольно,
Где и солнце ярко, где и жить привольно,
Но и там при блеске голубого моря
Наше сердце ноет от тоски и горя,
Что не видят взоры ни берез плакучих,
Ни избушек этих сереньких, как туча,
Что же в них там сердцу дорого и мило,
И какая манит тайная к ним сила!..
Редко когда доносились оттуда, из страны «плакучих берез», до Н.А. радостные вести, но как они его утешали!.. Оптимист в душе, он радовался, как дитя, и небольшому успеху земской школы, и толкам о возрождении женского медицинского образования, и распространению сельских библиотек и другим культурным успехам русского народа [520] . Фанатически веря в свободу и просвещение, самомалейшие проблески распространения его, которому он и скудными своими средствами очень много негласно способствовал, приветствовал Н.А. бодрящим галилеевским: «Е pur si muove», – считая якорем спасения для России возможно широкое распространение в народных массах науки и просвещения.
В годину народного бедствия, посетившего Россию в 1891-92 годах, Н.А. взял на себя тяжелую и неблагодарную инициативу сбора пожертвований в пользу голодающих среди этих пресыщенных бар ниццского сезона, сначала априори не могших допустить возможность голодания вообще и в богатой хлебом России в частности, а потом вскоре совсем охладевших к этому делу, как вещи demodee.
В 1894 г. Н.А. вернулся в Россию, как он выражался, для «медленного умирания». Здесь он поселился в Москве, в том историческом уголке ее, на Маросейке, где в доме Боткина живали Белинский, Грановский и перебывали все более или менее известные московские литераторы сороковых годов. Умирание, к несчастью, началось очень скоро. Слегши в постель в начале 1895 г*> Н.А. более и не вставал. Несмотря на продолжительные ужасающие страдания, Н.А. все время не покидало ясное настроение и невозмутимое спокойствие – как естественная награда честно прожитой трудовой жизни. Он более беспокоился о своих племянниках-сиротах, о ходивших за ним, чем о себе. Во все время болезни он не переставал интересоваться общественными делами. Еще за несколько дней до смерти ему читали последние номера газет и журналов, и официальная весть о предстоящем открытии женского медицинского института едва ли не последний раз оживила радостным блеском его потухавшие добрые глаза. Всего за неделю до смерти он беседовал с сибиряками о делах существующего в Москве общества для пособия учащейся сибирской молодежи и выражал сожаление, что не успел послать решенного пожертвования в 1000 р. в пользу только что учрежденного иркутского общества распространения грамотности среди народа.
Как ни тяжела была для ближайших друзей тяжелая картина медленного угасания этого редкого гуманиста, любвеобильного врача-человека, этого честно пожившего и верно послужившего своей родине деятельного гражданина, но в этой картине неостывавшего, до последнего вздоха, интереса к общественному делу было немало назидательного. Как все цельные люди, носящие на себе отпечаток духовного посвящения от великой освободительной эпохи 60-х годов, Н.А., познавший величайшие в жизни наслаждения – бескорыстную деятельность на поприщах альтруизма и науки, жил и умер, как герой гражданской доблести.
Потеря таких людей особенно чувствительна в наше беспринципное и бесхарактерное время, видевшее столько громких падений и с завистливою грустью взирающее на эту чудную героическую эпоху нашего нравственного возрождения, давшее своим сынам такую мощь и такой крепкий нравственный закал. Невольно скажешь:
Как часто с болью жгучей в сердце
Я близким очи закрывал,
Как часто цвет, лишенный солнца,
При мне печально увядал!
Я видел сломленные дубы
И счастье, смятое грозой…
О! дайте ж мне хоть раз увидеть,
Как тьму сменяет луч дневной!
VIII
Н. В. Стасова † 27 сентября 1895 г
Было время, – и давно ли оно миновало? – когда единственное назначение русского гражданина видели, как свидетельствует Никитенко [521] , в том, чтобы быть «солдатом, а не гражданином», когда Россия могла показать гниющему Западу на международном состязании лишь одно «сверканье стальною щетиною». Громадное культурное значение эпохи великих реформ заключается в том, что она оставила России учреждения или зачатки учреждений и начинаний, которые страна не без некоторой национальной гордости может показать цивилизованным народам. 20–30 лет тому назад никто не хотел верить в Европе, чтобы в России человек с деньгами мог быть осужден за доказанные преступления уголовным судом [522] . Наш суд присяжных и новая судебная магистратура смыли с России упрек повального взяточничества в судах, и как ни далеки еще от совершенства наши суды, но русскому патриоту не приходится за них краснеть при сравнении их с европейскими учреждениями.
К числу таких культурных завоеваний последнего 30-летия относится также женское образование, разумною постановкою которого Россия может гордиться даже сравнительно с такою передовою страною, как Франция.
Одною из ревностнейших двигательниц дела женского образования была скончавшаяся внезапно 27 сентября 1895 г. Надежда Васильевна Стасова, женщина редкой энергии, выносливости и выдержки. Она способна была выдвинуться не только у нас, где и мужчины при первом сопротивлении и неудаче привыкли, по выражению Салтыкова, «таять и обращаться в сырость», но даже и в странах более свободных и более поощряющих личную энергию.
Н.В. принадлежала к известной семье Стасовых, выдвинувшихся на разных поприщах. Она родилась 12 июня 1822 г. и имела крестною матерью императрицу Елизавету Алексеевну, супругу Александра I. Принадлежа по рождению, как дочь придворного архитектора, к привилегированному классу. Надежда Васильевна (кстати, имя Надежда было дано отцом, которому тяжело жилось и который возлагал надежды на новорожденную) получила «блестящее» воспитание в духе николаевского времени, которое, заранее предопределяя по рождению и сословию каждому подданному свое место и «тягло» в обществе, «муштровало» физически и нравственно соответственно предстоящей сословно-профессиональной повинности. Так как Н. В. по своему общественному положению, как «благородная», имела повинностью поставлять не только «счастье семьи», но и «удовольствия общества» [523] , то соответственно этому данное ей воспитание ничего не оставляло желать с точки зрения эстетической. Музыка, пение, декламация, живопись и, конечно, танцы. Одну половину своих повинностей Н. В. выполнила аккуратно, долго кружась в «вихре света», но другая половина задачи – «счастье семьи», ею не была выполнена. В 50-х годах постигло Н. В. крупное личное несчастье, но оно ее не сломило.
Сильная, богато одаренная натура Н. В. при других обстоятельствах, быть может, впала бы в мистицизм или разочарованье, постигнув пошлость, пустоту и мишуру постылой светской жизни и, как Татьяна, отдать была бы
…рада
Всю эту ветошь маскарада
За полку книг и пр.
Книг? каких книг? Конечно, тех книг для развлечения и томного мечтания, которыми исчерпывался весь кругозор дореформенных кисейных барышень.
Но тут на счастье Н. В. и русского общества как раз наступило благодатное время освободительной эпохи 60-х годов, звавшее всех, в ком светилась искра Божия, на дружную общественную работу, на служение народу, сбрасывавшему с себя узы векового рабства:
Оплот коснения и порчи сокрушен,
На свет, на Божий свет скорее выходите!
Граждане новые! привет вам и поклон,
Бог помощь, братья, вам, Бог помощь в новом быте!
Началась та воодушевленная, бескорыстная работа образованной молодежи с «кающимся дворянином» во главе, которая, стирая различие сословий и пола, звала всех честных людей на исцеление застарелых язв рабовладельческой России, пропитанной жесткостью и опутанной невежеством.