только справедливы к бедным и угнетенным, – писал он, – хоть даже не совсем справедливы, а лишь несколько справедливы, и они станут обожать вас… Рассудительный хозяин найдет, что любовь поселян – лучшее ручательство за успехи его хозяйства. Возражая против крепостников, требовавших сокращения наделов ввиду «лености и беспечности мужика», Чернышевский пишет: «Не обманывают ли нас глаза и уши? О ком это говорится, что он ленив? О каком-нибудь итальянце или арабе? Нет, о русском мужике! Почему ж бы не говорить также, что у русского мужика белые руки с изящно обточенными ногтями, что он любит играть в преферанс, что он обыкновенно обедает на фарфоровом сервизе? Почему бы также не говорить, что он исповедует магометанскую веру или читает книги на английском языке? Ведь это было бы не более нелепо, нежели говорить об его лености. Нет в Европе народа более усердного к работе, потому что нет народа, который жил бы в климате более суровом, требующем больше труда для ограждения существования. Разве только в северных частях Швеции зимы так суровы, как у нас, даже далеко на юг от Москвы. Если бы русский мужик работал не усерднее француза или немца, вся Россия замерзла бы, умерла бы с голоду. Кому из европейских поселян нужно больше денег, нежели русскому мужику? Кому из европейских поселян нужен тулуп? Наша суровая природа не потворствует лени. Наши порядки таковы, что вольному мужику нужно работать без отдыха круглый год, чтобы как-нибудь свести концы с концами. У иного на руках более многочисленная семья. У нашего народа из каждых двух братьев один кормит две семьи, потому что другой взят рекрутчиной. Грех нам и стыдно говорить о недостатке охоты к работе у русского мужика. Мы, просвещенные люди, точно руководимся пословицей: дело не волк, в лес не уйдет; мы точно просиживаем изо дня в день чуть не с обеда, чуть не до утра за картами. Правда, где же и понять таким людям, как мы, русского мужика?»
И первые дворянские собрания, начавшиеся восхвалением доблестей помещиков и бесчисленных пороков «хамов», показывали, как велика была пропасть, вырытая вековым бесправьем. Но с течением времени [540] и главным образом под влиянием литературы, искренно протянувшей руку в первый раз правительству в деле освобождения, застарелые переустройства и узкосословные интересы стали ослабевать, и сами дворяне стали понимать, что их интерес и безопасность требуют идти на уступки и создать для крестьян сносное положение. Эта вечная заслуга русской печати перед историею и Россиею.
Из других реформ Чернышевский более интересовался законом о печати. Переведя на русский язык наполеоновский закон о печати 1851 г. с предостережениями и пр., Чернышевский приводил его как поучение историческое, как отрицательный образец, если только желают дать России действительную свободу печати. К этому же времени относится перевод политической экономии Дж. Ст. Милля с примечаниями Чернышевского, высоко ценимыми и известными иностранными учеными.
В 1862 г. Чернышевский был заключен в Петропавловскую крепость, где успел написать «Что делать?». Судили его в сенате при старом порядке, при закрытых дверях, и в вину были ему поставлены сношение с Герценом, составление прокламаций к народу и написание письма к Плещееву преступного содержания. Чернышевский был в 1864 г. приговорен к каторжным работам. Обряд публичного лишения прав состояния с преломлением шпаги был совершен в Петербурге. Чернышевский провел в Сибири 17 лет: 7 лет в Нерчинских заводах, а остальное время – в г. Вилюйске, откуда Мышкин старался его освободить без ведома самого Чернышевского. В 1883 г. император Александр III разрешил Чернышевскому поселиться в Астрахани, и вскоре возобновилась его литературная деятельность, ознаменовавшаяся переводом многотомной всеобщей истории Вебера, снабженной обширным введением переводчика Андреева, как подписывался Чернышевский. Кроме нескольких журнальных статей, Чернышевский успел выпустить том биографии Добролюбова, перед коим он благоговел всю жизнь. По ходатайству кн. Вяземского, астраханского губернатора, Чернышевский был переведен в родной Саратов. Четыре месяца спустя после продолжительного буйного бреда в ночь на 17 октября осенил вечный покой исстрадавшуюся душу этого безропотного страдателя, с ангельскою кроткостью и стоическою выдержкою несшего бремя ниспосланных бедствий. – Столь жестокая во время жизни судьба не отказала этому бескорыстному служителю просвещения хоть в одном утешении: сложить свои усталые кости в родной почве, на берегу любимой матушки-Волги, рядом с могилами нежно любимого наставника-отца, имевшего счастие сойти в могилу осенью 1861 г. в разгар славы своего ученика-сына Чернышевского, в то время виднейшего общепризнанного «властителя дум» великого поколения, создавшего и двигавшего освободительную эпоху. Обширные научно-литературные труды Чернышевского ждут еще своего суда. После смерти его вышло 4 тома его критических сочинений без имени автора и лишь с именем издателя, сына его М. Н. Чернышевского.
XIII
Я. И. Ростовцев † 6 февраля 1860 г
В группе деятелей крестьянской реформы одною из оригинальнейших личностей является генерал-адъютант Я. И. Ростовцев (портрет см. выше, гл.1, § 1). Эта симпатичная, но заурядная личность, неожиданно для себя самой приобретшая славу стойкого поборника народных интересов, доселе представляется весьма загадочною. Купеческий внук, паж по воспитанию, блестящий гвардейский офицер и раскаявшийся декабрист, военный педагог николаевского закала и опытный царедворец, занимательный балагур-весельчак, в разгаре работ по освобождению крестьян делается самым близким к престолу и самым влиятельным человеком, чуть не временщиком. Не только обычное, ординарное имя его Яков превращается в Иакова (в подражание брату Господню, как ехидно трунил Герцен), но и появляются приемы и обстановка временщика [541] , перед которым проявляют подобострастие даже такие сильные люди, как начальник третьего отделения кн. Долгоруков и министр Муравьев [542] . По капризному изволению судьбы, не раз дававшей делу освобождения крестьян совершенно непредвиденные обороты и толчки, завзятый консерватор Ростовцев николаевского пошиба, доходивший в нравственной муштровке до отрицания личной совести [543] , подвергается в короткое время неимоверной метаморфозе, делаясь решительным либералом и поборником народной свободы. Истый петербуржец, знакомый с русскою землею и народом лишь по образцам чахлой флоры и фауны петербургских дачных поселков, Ростовцев берет в свои руки страшно ответственный руль кормчего для благополучного проведения одной из труднейших и сложнейших законодательно-социальных проблем, какие когда-либо приходилось решать государственному человеку. Отважно-легкомысленное ли русское «авось» двигало Ростовцевым, не рассуждающая ли исполнительность военного и царедворца или внезапно вспыхнувшие благодаря счастливому толчку извне [544] сознание долга гражданина перед отечеством и бескорыстная любовь к обездоленным пока решить трудно. Но можно сказать одно, что последний элемент явно был налицо, и он-то дал Ростовцеву силы и способность выдержать стойко борьбу со всемогущею кликою великосветских крепостников и сослужить великую службу русскому народу.
Когда в 1857 г. Ростовцев был назначен членом секретного крестьянского комитета, то и сам не знал, что там будет делать ввиду полного своего незнакомства с крестьянским бытом. Сначала он ничем не выделялся в комитете, большинство коего было за крепостное право и надеялось путем канцелярских отписок надолго задержать, как при Николае I, ненавистное дело освобождения. Когда же Александр II стал все решительнее высказываться за освобождение, Ростовцев отстал от аристократов; однако он еще очень далек был, как и сам государь, от плана радикальной реформы. В первых рескриптах, в составлении коих Ростовцев принимал участие, не только о выкупе наделов не было речи, даже о самом наделе землею, который, будучи выдвинут в 1858 году «Современником» и поддержан Тверским дворянским комитетом, был сначала решительно отвергнут правительством как мера революционная.
Но с лета 1858 г. происходит разительная перемена в воззрениях Ростовцева под влиянием сына. Он из Дрездена, где находился при умирающем сыне, пишет Александру II знаменитые четыре письма, которые составляют поворотный пункт в истории крестьянского вопроса. Ростовцев усваивает почти всю либеральную программу: освобождение с землею, выкуп, хотя только и добровольный, крестьянское самоуправление. Уезжая за границу со страхом пред предстоящей реформой, ввиду чего он рекомендовал немедленно назначить временных генерал-губернаторов для быстрого подавления беспорядков (см. выше I гл. §I), Ростовцев, точно возрожденный, возвращается с доверием в разум и достоинство [545] народные, которое он стремился передать и своему царственному корреспонденту.
С этих пор, с осени 1858 г., и до конца дней своих († 6 февраля 1860 г.) Ростовцев делается одним из решителей судеб великого народного дела и служит ему не по казенному, а с беспримерным для бюрократии энтузиазмом и с самоотвержением идейного борца и народного трибуна, готового «идти на плаху за святое дело» (по его собственному выражению). В феврале 1859 г. он уже поставляется официально во главе крестьянского дела в качестве председателя редакционной комиссии. Принимая эту влиятельную, но и страшно ответственную должность, на которую его государь назначил с оговоркою, «если он согласится», Ростовцев писал: «Принимаю я не с согласием или желанием, но с молитвою, с благоговением, со страхом и с чувством долга. С молитвою к Богу, чтобы он сподобил меня оправдать доверенность государя. С благоговением к государю, удостоившему меня такого святого призвания. Со страхом пред Россиею и пред потомством; с чувством долга пред моею совестью. Да простят мне Бог и государь, да простит мне Россия и потомство, если я поднимаю на себя ношу не по силам, но чувство долга говорит мне, что ношу не поднять я не вправе». В этом любопытном документе вылился весь новый Ростовцев: царедворца-карьериста сменил государственный человек, действующий во имя общего блага и ждущий суда истории.