! «И нам легко, – продолжает Герцен, – это сказать, потому что у нас в нашей борьбе не замешаны ни самолюбие, ни личность. Мы боролись из-за дела: кто его сделал, тому и честь. Среди общего сетования, перерываемого дикими криками бесновавшихся реакционеров, среди нелепой войны и глубокого падения западного материка, мы, со страхом гадая, обращали взгляд наш на молодого человека, шедшего занять упраздненное место на троне». «От вас ждут кротости, – говорили мы ему, – от вас ждут человеческого сердца, вы необыкновенно счастливы», и робко, мучимые сомнением, прибавляли: «Дайте свободу русскому слову, смойте с России позорное пятно крепостного состояния». И потом мы ждали с внутренним трепетом, надеясь, негодуя, прислушиваясь к движению, к вестям. После 30-летнего ожидания – простительно нетерпение… Книга Корфа оскорбила нас: она так грубо дотронулась до воспоминаний, святых нам.
«Но с того дня, как Александр II подписал первый акт, всенародно высказавший, что он со стороны (на стороне?) освобождения, – наше положение к нему изменилось. Мы имеем дело с мощным деятелем, открывающим эру для России. Он работает с нами для великого будущего. Имя Александра II отныне принадлежит истории; если бы его царствование завтра окончилось, – все равно. Начало освобождения крестьян сделано им, и грядущие поколения этого не забудут.
«Но из этого не следует, чтобы можно было безнаказанно остановиться. Нет, нет пусть он довершит начатое, пусть полный венок покроет его корону. Гнилое, алчное противодействие закоснелых помещиков не опасно. Что они могут противопоставить, когда против них власть и свобода, образованное меньшинство и весь народ, царская воля и, пуще всего, общественное мнение… И тут, как во всем, поневоле бьешься в другое великое искомое (курс, подл.) современной России – в гласность. Гласность изгнать и литераторов прежде всего… Посмотрели бы мы, право, au grand jeur на этих защитников розог и крещеной собственности. Выходите на арену!.. Знаете это? До помещичьего права добираются: это мужика-то и не посечь и не заставить поработать четвертый и пятый день!.. Помилуйте! Выходите же из ваших тамбовских и всяческих берлог – Собакевичи, Ноздревы, Плюшкины и, пуще всего, Пеночкины. Попробуйте не розгой, а пером, не в конюшне, а на белом свете высказаться. Померяемтесь!»
Статья заканчивается следующими словами: «Как бы слаб наш голос ни был, все же он живой голос , и как бы наш колокол ни был мал, все же его слышно в России, и мы убеждены, что Александр II неравнодушно примет приветствие людей, которые сильно любят Россию, но также сильно любят и свободу, которым не нужно его бояться, и которые для себя ничего не ждут, ничего не просят. Но, ничего не прося, они желали бы, чтобы Александр II видел в них представителей свободной русской речи, противников всему, останавливающему развитие, – но пе врагов (курс. подл.). Они потому этого хотят, что им стало дорого мнение освободителя крестьян (курс. подл.).
Ты победил, Галилеянин!»
Вслед за этим Герцен открыл страницы «Колокола» в широких размерах для статей по крестьянскому вопросу, выступив с самого начала за освобождение крестьян с землей. Независимо от «Колокола», время от времени выходили «Голоса из России », в которых он помещал более обширные документы, неудобные для первого издания. Здесь между прочим помещены были замечательные соображения известного деятеля тверского губернского предводителя дворянства
А. М.Унковского. Переживая то радостные, то тревожные минуты, благодаря многочисленным колебаниям и толчкам, коим подвергалось крестьянское дело, Герцен прилагал всю силу своего обширного таланта, чтобы наставить на надлежащую дорогу великую реформу и разоблачать бесчисленные козни ее влиятельных врагов. Особенно болезненно отозвалось назначение на место Ростовцева графа Панина, отъявленного крепостника. Если и в России видели в этом назначении поворот назад в крестьянском деле, то тем более тяжко отозвалось на Герцене, который открыто отступил от своего примирительного направления. Не менее тягостное впечатление произвела и ссылка Унковского в Вятку. С негодованием говорит он о том, что в редакционной комиссии по вопросу о розгах голоса разделились пополам. Приведя список тех и других, Герцен добавляет, что люди, подавшие в 1860 г. голос за розгу, должны знать, что их имена останутся у позорного столба [548] .
В течение 1860 г. у Герцена не раз вырываются вопли отчаяния. И было отчего. Еще в конце года, как видно из записок Валуева, крепостники рассчитывали повернуть дело назад. Как известно, объявление воли ждали к 19-му февраля и даже опасались беспорядков в случае неисполнения ожидания. Но объявление воли было отложено. Сгорая от нетерпения и неизвестности, Герцен по этому поводу пишет в статье от 3 марта: «Отложили… Зачем? Неужели в самом деле по случаю масленицы? Что за пансионские затеи! Разве они не знают, что между кубком и губами есть место беде. Эта отсрочка, это ожидание – сверхчеловеческих сил, тоска, тоска и страх! Если бы было можно, мы бросили бы все и поскакали бы в Россию.
Никогда не чувствовали мы прежде, до какой степени тяжела жертва отсутствия. Зачем русские люди, которые могут ехать и живут без дела за границею, не едут?.. Что это – эгоизм, неразвитие общих интересов, разобщенность с народом, недостаток сочувствия». Герцен, стремясь всей душою в Россию «к дням великого исторического события», очевидно надеялся, что оно совершится с подобающею торжественностью и подъемом духа. На самом деле, как известно, ввиду опасения беспорядков при объявлении воли, настроение было далеко не праздничное.
Великое событие совершилось, наконец, и Герцен мог радостно приветствовать освобождение народа. «Первый шаг сделан. Говорят, что он труднее прочих: будем ждать второго – с упованием; хотели бы ждать его с полною уверенностью, но все делается так шатко, так половинно и тяжело! Александр II сделал много, очень много: его имя теперь уже стоит выше всех. Он боролся во имя человеческих прав, во имя страдания против низких закоснелых плантаторов – и сломил их. Этого ему ни народ русский, ни всемирная история не забудут. Издали нашей ссылки мы приветствуем его именем редко встречавшимся в истории самодержавия, – мы приветствуем именем освободителя. Но горе, если он остановится, если усталая рука его опустится. Зверь не убит – он только ошеломлен. Слово освобождения сказано. Это – дело великое, но не все: слово должно стать делом, освобождение быть истиной. Черед за гласностью».
Объявление воли дало Герцену пережить одну из немногих радостей жизни. Это было осуществление мечты всей жизни, и он мог смело сказать, что послужил ей всеми силами своей благородной души, всеми фибрами своего любящего сердца, всеми способностями своей богато одаренной души. И как рвался он в эти знаменательные дни на горячо любимую родину. «Но выбора нет, – писал он, – мы не можем без смены оставить свой пост, нами самими избранный, и желали бы только, чтобы помянул нас кто-нибудь в день великого народного воскресения». Скромное пожелание бескорыстного борца за народную свободу исполнилось лишь 30 лет спустя после смерти его († 20 января 1870 г.): все почти тепло вспоминали этого замечательного публициста и удивительного мастера слова.
Глава двадцать шестая Юбилейные справки
Рыхлая почва готова,
Сейте, покуда весна:
Доброго дела и слова
Не пропадут семена.
И. Никитин
I
В. Д. Спасович
31 мая 1866–1891 гг
31 мая 1891 г. исполнилось 25 лет со дня вступления в адвокатскую корпорацию одного из известнейших русских судебных ораторов, ученого криминалиста, литератора-публициста и критика, присяжного поверенного Владимира Даниловича Спасовича. В. Д. родился в 1829 г. в гор. Речице, Минской губ. В 1849 г. он окончил курс юридических наук в С.-Петербургском университете и уже через два года защищал магистерскую диссертацию «О правах нейтрального флага». Ряд мыслей, высказанных в диссертации, получил осуществление через несколько лет в известных парижских декларациях 1856 г.
Сблизившись с известным ученым проф. Кавелиным, г. Спасович в 1857 г. занял кафедру уголовного права в Петербургском университете, где он поднял преподавание этой науки до высокого научного уровня. Поражая своих слушателей как глубиною эрудиции и смелостью выводов, так и живостью, картинностью и изяществом изложения проф. Спасович сразу приобрел громкую известность и в университете, и за стенами его. В 1863 г. он издал известный «Учебник уголовного права» и доныне, т. е. через тридцать лет, составляющий настольную книгу для всякого образованного юриста и давно уже сделавшийся библиографическою редкостью. В 1861 гг. Спасович должен был покинуть после известных событий Петербургский университет вместе с проф. М. М. Стасюлевичем, К. Д. Кавелиным, А. Н. Пыпиным и др.
Но научно-литературная деятельность В. Д. безостановочно продолжалась и продолжается до сих пор в течение сорока слишком лет. Кроме массы юридических статей и монографий по разнообразным отраслям права и процесса, В.Д.Спасович написал много историко-литературных и критических монографий, из коих назовем: «Историю польской литературы», «Жизнь и политика маркиза Велепольского» и пр. Он же специально изучал Байрона и влияние байронизма на Пушкина, Лермонтова и Мицкевича. В последнее время г. Спасович выпустил собрание своих сочинений в восьми томах.
С 1866 г. с открытием новых судов В. Д. вступил в сословие петербургских присяжных поверенных.
Почти с самого учреждения С.-Петербургского совета присяжных поверенных В. Д. Спасович с небольшими перерывами принимал самое живое участие в деятельности его то в качестве председателя или товарища, то в качестве рядового члена [549] . В. Д. был всегда «мирским» человеком. Трудная миссия, выпавшая на долю петербургской адвокатуры, создать первые ус