Старой Ладоге (786), как и следующий за ним – в ее непосредственной округе (Княщина, 809 г.). Последние открытия на Староладожском Земляном городище свидетельствуют о становлении Ладоги как активного и ведущего центра торговых международных связей, при безусловном участии скандинавов, с середины VIII в., 750-х гг. (т. е. по крайней мере за поколение до начала «периода первого обращения арабского серебра»). 753 г. – дата рубки дерева для постройки первой изученной в Ладоге ремесленной судоремонтной мастерской, в которой найден также уникальный клад кузнечных и слесарных инструментов скандинавского (шведского) происхождения и бронзовое навершие с изображением Одина (Рябинин, 1985). Ладога второй половины VIII в., несомненно, была направляющим центром событий, развернувшихся от Скандинавии до Прикаспия, а к 830-м гг. дотянувшимся и до Константинополя и Ингельгейма.
В совокупности, это время деятельности двух-трех поколений первых строителей «начальной Руси», безымянно отобразившейся в движении артефактов, формировании археологических комплексов и памятников. Первые 30 лет этого хронологического отрезка (750–780-е гг.) иногда рассматриваются как начало если не в целом северной «эпохи викингов», то, во всяком случае, циркумбалтийских торговых связей, еще не использующих серебряной монеты («безмонетный период», когда, по Херрманну, роль валюты могли играть передневосточные стеклянные бусы). К этому времени следует отнести безымянное «поколение первопоселенцев» Староладожского земляного городища, притом не только скандинавов, но также их славянских современников, и окрестное финское население – «чудь» Приладожья, «весь» Белоозерья, «мерю» Волго-Окского междуречья (где ранние импорты обнаружены на городищах позднедьяковской культуры – см. Леонтьев, 1996). С конца 780-х гг. начинается полувековой «первый период обращения арабского серебра», до середины 830-х гг. Действующее в этот период «поколение Убби-Захарии» Петергофского клада могло предшествовать, а могло и совпадать с поколением «послов хакана Росов (Дира?)».
Весьма вероятна на этом раннем этапе ведущая роль в «восточной торговле» не славянского, а финноязычного, восточнофинского компонента формирующегося раннегосударственного образования. Летописная «весь», народ Вису восточных источников известен арабским авторам ближе и ранее славян как активный торговый партнер булгар, появляющийся в поле зрения исламского мира вместе с Югрой, обитателями Крайнего Севера. Весь (предки вепсов) наряду с чудью (thiudos), мерей (merens), мордвой (mordens) выступает на Волжском пути уже во времена готов Германариха; этноним thiudos, однокоренной с др. – герм, tjod, возможно, становится в тот же морфологический и семантический ряд, что и teutoni, и, таким образом, указывает на глубокую древность германо-финских контактов, в прибалтийско-финской зоне безусловно установленных к первым векам нашей эры. Во второй половине I тыс., по крайней мере на исходе вендельского периода, эти контакты могли затронуть и восточных финнов. Волжская торговля, направленная и к финно-уграм Прикамья и, безусловно, включавшая в свою сферу мордву, мерю, весь, на раннем этапе далеко не предполагала ни славянского, ни скандинавского доминирования. По предположению Р. А. Рабиновича, славяно-финская «земля наша» ПВЛ, именуемая так в середине IX в. летописными посланцами чуди, словен, кривичей и веси, могла представлять собою на определенном этапе «единый словено-чудский политический организм, в котором лидировала чудь» (Рабинович, 2000: 346). Хокун Станг, напротив, видит таким «лидером» северной протогосударственности – весь (Stang, 1996: 273–297; Станг, 1999: 135–136, 144–147). Петергофский клад вместе с синхронными ему комплексами арабского серебра в славянских землях, может быть, отображает начальную, и достаточно эффективную, попытку изменить это положение в пользу первого и еще, вероятно, непрочного альянса славян и скандинавов, выраженного и в появлении имени «русь», «русы, ар-рус» для первых «военно-торговых корпораций» на восточноевропейских речных путях.
С 840 г. проходит примерно двадцатилетний отрезок до следующего появления «росов» в поле зрения Византии, похода на Константинополь в 860 г., запечатленного в послании патриарха Фотия. «Поколение Дира» (840–860) уступило место «поколению Аскольда», киевского князя и современника Рюрика в Ладоге и Новгороде, через двадцать лет (882) устраненного с исторической арены Олегом Вещим, объединившим Новгород и Киев в границах единого Русского государства.
Ни состав, ни структура отношений, ни масштабы деятельности этих первых поколений пока что условных «русов» сейчас не могут быть выяснены в достаточной мере для достоверной исторической реконструкции и оценки. Бесспорно, однако, что летописному «началу Руси» с вокняжением Рюрика в северных землях, а затем и объединением Руси вокруг Киева при Олеге и его преемниках – Рюриковичах – предшествовал длительный и многоэтапный период, резюмированный лишь в сжатой формуле ПВЛ, когда «начася звати Руская земля». Вызванная на историческую сцену деятельностью предшественников Рюрика, видимо, недостаточно «легитимных» в глазах киевского историографа великокняжеской династии, эта «Русская земля» 830-х гг. и по сей день остается загадкой для историков. Почти столетие начальной русской истории, с 750-х по 840-е гг., заполняли практически не известные потомкам масштабные события, разыгравшиеся от Ладоги (с 753) до Саркела (834), маркированные Петергофским кладом (805–825?) и курганом № 47 в Гнездово (после 840 г.?), как и другими, пока что немногочисленными находками, артефактами и комплексами, дополняющими разрозненные и скупые свидетельства письменных источников. Петергофский клад, и в этом его основная ценность, заставляет внимательнее присмотреться к этим событиям и их участникам. Раскрывая неведомые горизонты ранней истории Руси, может быть, он поможет со временем новым поколениям историков увидеть подлинное содержание, направленность и результаты действий «первой волны» строителей начальной восточноевропейской государственности.
4. Верхняя Русь
4.1. Из истории исследования
Северо-запад России, ее прибалтийский «Петербургский край», с основания Санкт-Петербурга стал, помимо прочего, своего рода «полигоном» в организации полевых научных, в том числе гуманитарных (этнографических, лингвистических, археологических), исследований. Первые в истории России научные археологические раскопки (с информативно значимыми результатами) провел петербургский пастор Вильгельм Толле (1674–1710); поселившись в новооснованном морском городе в качестве флотского священника и пастыря местной лютеранской общины (вместе с набором североевропейских моряков 1704 г.), он первым занялся многосторонним научным изучением края и в летние сезоны 1708 или 1709 г. раскопал несколько норманнских курганов (в том числе с арабским серебром в сожжениях с урнами) в Старой Ладоге, вероятнее всего на возвышенности «Победище» (Гора), господствующей над южной окраиной Ладоги (Лебедев, 1999в; Беспятых, 1991: 53–65, 83–86, 271; Бранденбург, 1895: 137–139; 1896: 17).
Сам факт того, что эти эпизодические работы после преждевременной смерти Толле не остались забытыми бесследно и сто семьдесят лет спустя были вновь введены в обращение как один из источников российской археологии, объясняется прежде всего научным значением Петербургского края. Именно отсюда, снова – с Ладоги на берегах Волхова, начинал свое «Ученое путешествие для изъяснения древней славянской истории» в 1820-х гг. Зориан Доленго-Ходаковский (Лебедев, 1992: 62–66). Систематичное изучение древнерусских курганов и жальников, сопок и приладожских курганов начинается с работ 1870–1880-х гг. в Санкт-Петербургской губернии, которые проводили первопроходцы славяно-русской археологии Лев Константинович Ивановский (1845–1892) и Николай Ефимович Бранденбург (1839–1903). С работ Н. Е. Бранденбурга начинается также, по сути дела, практически непрерывный на протяжении последних ста с лишним лет цикл исследований Старой Ладоги, центрального памятника для всей раннеисторической проблематики региона Северо-Западной России (Лебедев, 1982б).
Работы в Ладоге продолжал в предреволюционные годы Н. И. Репников (1883–1940), впервые осуществивший масштабное исследование многослойного древнерусского деревянного города в 1910–1914 гг. В предсоветские и раннесоветские десятилетия эти материалы и памятники Северо-Запада изучал, создавая первые обобщения по славяно-русской археологии, организатор университетского археологического преподавания в Петербурге – Петрограде – Ленинграде А. А. Спицын (1858–1931), с ним, как и с другими российскими археологами, тесно сотрудничал в эти годы замечательный шведский ученый Т. Й. Арне (1879–1965). Наиболее значимой фигурой в советской археологии из спицынских учеников был В. И. Равдоникас (1894–1976), возобновивший многолетние раскопки Земляного городища и других памятников Старой Ладоги и продолжавший изучение курганов Южного Приладожья. С обследований сопок, курганов и жальников Ленинградской и Новгородской областей начинал свою научную деятельность еще один из выдающихся спицынских учеников, М. И. Артамонов (1898–1972), фактический лидер «ленинградской археологической школы» середины XX столетия.
С 1934 г. началась работа Новгородской экспедиции, организованной московскими археологами под руководством А. В. Aрциховского (1902–1978); прерывавшаяся, как, естественно, и все остальные археологические исследования, на годы Великой Отечественной войны (1941–1945), она продолжает и ныне действовать под руководством лауреатов Ленинской премии акад. В. Л. Янина, A. С. Хорошева, Е. И. Рыбиной. По мере концентрации усилий археологов на раскопках древнерусского города – в Ладоге, Новгороде, а затем и во Пскове (работы Г. П. Гроздилова, В. Д. Белецкого, И. К. Лабутиной, с 1980-х гг. – В. В. Седова) полевые обследования региона в послевоенные десятилетия сокращались. Своды археологических источников, подготовленные В. В. Седовым в начале 1970-х гг., основывались на дореволюционных или довоенных данных (Седов, 1970; 1974). Работы в Ладоге, свернутые в конце 1950-х гг., с 1968 г. возобновили сотрудницы B. И. Равдоникаса, Г. Ф. Корзухина и О. И. Давидан: обеспечив доследование варяжских курганов могильника Плакун, они, силами созданного в России Общества охраны памятников, академических институтов, Эрмитажа, Университета, сумели инициировать организацию первой в области археологической охранной зоны и установление режима археологического заповедника, с детальным обследованием всех сохранившихся и исчезнувших с лица земли памятников Старой Ладоги.
С 1969 г. по инициативе М. И. Артамонова была организована Северо-Западная археологическая экспедиция ЛГУ (под руководством автора этих строк), в качестве постоянной университетской экспедиции (СЗАЭ университета) продолжающая свои работы до сего дня (в 2000-х гг. – на базе университетского центра «Петроскандика»). Одновременно с той же аббревиатурой СЗАЭ, экспедиция Государственного Эрмитажа под руководством А. М. Микляева вела изучение первобытных памятников Южной Псковщины. Обследования курганов Приладожья продолжали А. М. Линевский и С. И. Кочкуркина (Петрозаводск), с 1970-х гг. петрозаводские археологи сотрудничали с отрядами СЗАЭ ЛГУ (Приладожский отряд В. А. Назаренко, организованный академическим институтом). СЗАЭ развернула работы в Верхнем Полужье и других западных районах Ленинградской области, в 1977 г. результаты этих археологических исследований были обобщены в первой научно-популярной книжке по областной археологии (Лебедев, 1977в).
С 1970 г. Староладожский музей (созданный первоначально как филиал Выборгского историко-краеведческого музея, единственного на то время в Ленинградской области) начал охранные, а затем исследовательские работы с археологическими памятниками Старой Ладоги. В. П. Петренко (1943–1991), выпускник университетской кафедры археологии, вел эти работы совместно с отрядами СЗАЭ и своими коллегами, становившимися сотрудниками академического института, Эрмитажа, пополнившими Староладожский музей (З. Д. Бессарабова). В начале 1970-х гг. в Ладоге работали сотрудники Музея (В. П. Петренко) и экспедиции ленинградского отделения Института археологии (ЛОИА, ныне ИИМК РАН) под руководством профессора М. К. Каргера (раскопки Никольского монастыря), П. А. Раппопорта, с аспирантами Л. В. Большаковым и О. М. Иоаннесяном (Климентовская и Успенская церковь), A. Н. Кирпичникова (Староладожская каменная крепость), а также В. А. Назаренко (курганный могильник Плакун), Е. Н. Носов и B. Я. Конецкий (сопка в урочище Плакун), Е. А. Рябинин (Земляное городище Старой Ладоги).
С конца 1970-х гг., во многом силами выпускников ленинградской кафедры археологии (в той или иной мере проходивших практику в качестве начальников отрядов СЗАЭ), были развернуты региональные исследования на базе областных и местных центров: В. Я. Конецким – в Новгороде, К. М. Плоткиным, А. А. Александровым, С. В. Белецким – во Пскове, А. Н. Башенькиным – в Вологде; А. А. Сакса – на Карельском перешейке, В. А. Тюленевым – в Выборге и на островах Выборгского залива. Последние двое вскоре стали штатными сотрудниками академического института археологии (ЛОИА/ИИМК РАН) и вошли во состав Сектора (ныне – Отдел) славяно-финской археологии ИИМК, организованного в 1974 г. под руководством А. Н. Кирпичникова (с 1968 г. – ведущего исследователя древнерусских крепостей Северо-Запада, в том числе и прежде всего – Старой Ладоги), соответственно, отряды академических сотрудников были объединены в Староладожскую экспедицию ЛОИА/ИИМК.
Одновременно с работами ленинградских археологов в Старой Ладоге и районах области московская экспедиция В. В. Седова (Институт археологии РАН) развернула многолетний цикл исследований Старого Изборска, районов Псковской области, а затем и общегородскую Псковскую археологическую экспедицию, в 1980-х гг. – крупнейшую по масштабам работ экспедицию «городской археологии» в Европе. С 1975 г. под Новгородом Е. Н. Носов начал многолетний цикл работ на Рюриковом городище, перешедший затем в планомерное изучение Ильменского Поозерья, ближней и дальней новгородской округи. В западных районах Ленинградской области и в Костромском Поволжье, по окраинам древнего финно-угорского ареала, многолетние исследования древнерусских погребальных памятников провел Е. А. Рябинин. На востоке Северо-Западного региона, в Приладожье, Вологодчине, Белозерье, Бежецком крае, Тверском Поволжье, развернулись работы местных и московских археологов Л. А. Голубевой, Н. М. Макарова, А. В. Никитина, И. А. Ислановой. В Ярославском Поволжье установилось научное сотрудничество археологов московского коллектива ГИМ (под руководством М. В. Фехнер) и ленинградской экспедиции И. В. Дубова (в 2000-х гг. – В. Н. Седых), москвича А. Е. Леонтьева и ленинградца В. А. Лапшина (он же подготовил Археологическую карту Ленинградской области на 1500 памятников) (Лапшин, 1990, 1995); в течение ряда лет шли работы в древнем «стольном городе» Ростово-Суздальской земли, заповедном Суздале (М. В. Седова), Ростове Великом и на его «предшественнике», Сарском городище (А. Е. Леонтьев).
Регулярные семинары археологов в Ленинграде, Пскове, Новгороде, Старой Ладоге, работа археологических секций Всесоюзных «скандинавских конференций», тематических, общесоюзных и международных конференций и конгрессов археологов позволяли сравнительно быстро упорядочить и систематизировать нарастающий массив конкретных данных. Серии кандидатских, а затем и докторских диссертаций, монографий, сводных работ к середине 1980-х гг. формировали целостное и во многом – принципиально новое представление о ранних этапах отечественной истории в Северо-Западном регионе России, Северной Руси (Кирпичников и др., 1981: 3–10).
Главное историко-познавательное значение этих исследований заключалось в том, что именно археологические материалы Северо-Запада содержат объективный ответ на «варяжский вопрос», начальный, а потому ключевой вопрос ранней русской истории (Кирпичников и др., 1978; 1980; Лебедев, 1999 г; Носов, 1999; Дубов, 2001: 4–27, 158–160). Обобщенные в середине 1980-х гг. результаты (Славяне и скандинавы, 1986: 189–297) стали основой для вовлечения в новый цикл исследований нового поколения археологов (Археология и не только, 2002: 4–5, 235–336, 496–508).
«Макрорегиональный» масштаб работ 1970–1980-х гг. в «десятилетие девяностых» (а иногда и ранее) сменяется более рафинированным, и порою результативным, «микрорегиональным». На основе стратиграфических исследований Е. А. Рябинина и полученной дендрохронологии разрабатывается детальная планиграфия и стратиграфия Старой Ладоги (С. Л. Кузьмин, А. Д. Мачинская, А. И. Волковицкий), стабильный и многосторонний по составу участников коллектив исследователей изучает древности ладожской округи (первый полный свод этих памятников был подготовлен СЗАЭ одновременно с начатыми в середине 1980-х гг. новыми раскопками Староладожской экспедиции А. Н. Кирпичникова на Земляном городище). «Младший партнер» Ладоги, Сясьское городище, изучается как локальный центр Приладожья IX–X вв. (работы А. Д. Мачинской, продолженные О. И. Богуславским, О. А. Щегловой и др.).
Памятники Поволховья и Полужья позволяют проследить становление, на базе «сгустков» ранних (порою – разноэтничных) поселений VIII–IX вв., древнерусских территориально-административных центров, погостов, учрежденных на Луге и Мсте в 947 г. княгиней Ольгой (работы Н. И. Платоновой, Т. А. Жегловой, С. С. и М. С. Алексашиных, С. Л. Кузьмина, Е. Р. Михайловой, И. И. Тарасова, В. Ю. Соболева, А. А. Селина). Древности неславянских «федератов» Новгорода Великого, корелы, ижоры, води, в последние десятилетия в западных районах Ленинградской области, вокруг и вдоль побережий Финского залива, Невы, западного берега Ладожского озера были открыты и изучаются раскопками Е. А. Рябинина, А. И. Саксы, О. И. Коньковой. Сенсационной стала ранняя датировка и точный «этнокультурный адрес» известного со времен Ходаковского славянского городища Любша под Ладогой в результате новых работ 1990–2000 гг. (Рябинин, Дубашинский, 2002).
Археологические исследования образовали ядро и стержень «междисциплинарных программ» комплексных гуманитарных работ, по грантам РФФИ и РГНФ выполненных «временными творческими коллективами» ученых, специализировавшихся на северо-западной регионалистике (на базе семинара Санкт-Петербургского государственного университета, двадцать лет действующего под руководством проф. А. С. Герда и Г. С. Лебедева). Публикации первых результатов этих комплексных исследований создали новые основания для представлений о начальных этапах истории Верхней Руси (Основания регионалистики, 1999; Очерки исторической географии, 2001).
4.2. Прибалтийская Россия
Северо-Запад европейской части России, от Чудского озера до слияния Мологи с Волгой, от Ладожского озера и Финского залива – до Западной Двины, то есть в пределах восточноевропейского водного бассейна Балтийского моря, на протяжении тысячелетий выступает как место соприкосновения каких-то двух неясных, но устойчивых, древних и, видимо, родственных этнокультурных массивов (Лебедев, 1982б: 26–41).
Рис. 133. Этапы формирования Верхней Руси и культурная стратиграфия Северо-Запада европейской части России с древнейших времен до Средневековья.
I. Неолит: 1 – Нарвская культура, 2 – Верхневолжская культура. II. Эпоха бронзы: 3 – культура прибалтийских ладьевидных топоров, 4 – Фатьяновская культура. III. Ранний железный век: 5 – пограничная незаселенная зона, 6 – каменные могильники, 7 – грунтовые могильники с сожжениями. IV. Вторая половина I тыс.: 8 – ареал псково-боровичских длинных курганов, 9 – основной ареал новгородских сопок. V. Древнерусская эпоха: 10 – районы распространения древнерусской курганной культуры XI–XIII вв., 11 – основной ареал жальников XI–XIV вв., 12 – древнерусские грунтовые могильники с трупоположениями X–XII вв., 13 – древнерусские городища с лепной керамикой VIII–IX вв. в основании культурного слоя X–XIII вв. VI. Данные топонимии: 14 – границы, восстанавливаемые по топонимам «Межа», «Рубеж» (по Л. В. Алексееву), 15 – основной ареал раннеславянских топонимов на «-гост», «-гош» (по А. М. Микляеву)
Граница между ними проходит с севера на юг примерно по линии Волхов – Ловать, иногда смещаясь несколько восточнее или западнее (рис. 133). От неолита до «эпохи сопок и длинных курганов» (третья четверть I тыс.) сохраняется неоднородность этого региона, и лишь после середины I тыс. появляются некоторые тенденции к интеграции (рис. 134).
Рис. 134. Археологические культуры и группы памятников середины – третьей четверьти I тыс. на Северо-Западе Восточной Европы:
I – ареал гипотетической «предкурганной культуры» первой половины – середины I тыс.; 2 – границы «территории плотного распространения сопок» (по В. В. Седову); 3 – одиночные длинные курганы и могильники, состоящие только из длинных курганов (по В. В. Седову); 4 – ареалы археологических культур (ДК – дьяковская, ТК – тушемлинская, МК – мощинская, ЭКМ – эсто-ливские каменные могильники, ЛГМ – латгальские грунтовые могильники, BЛК – восточнолитовские курганы); 5 – зона недостаточной изученности памятников раннего железного века; стрелами показаны предполагаемые импульсы межкультурного взаимодействия между балтским (на юге) и финно-угорским (на севере) этническими массивами
В VIII–IX вв. облик археологических памятников меняется: в длинных курганах, а особенно – в сопках исчезают элементы дославянской традиции в обряде и металлическом уборе. Распространяются городища, материальная культура которых по ряду характеристик (домостроительство, фортификация, лепная керамика, костяные и железные изделия) близка славянским культурам южного побережья Балтики и отлична от днепровских славянских памятников – культур луки-райковецкой и роменско-борщевской (рис. 135, 136).
Рис. 135. Культурные изменения на Северо-Западе во второй половине I тыс.
Формы вещей, характерные для памятников VI–X вв. 1, 2, 8, 41 – браслеты; 3, 10–12, 22, 26–31, 35–40, 67 – пряжки и застежки; 4, 15, 16, 32 – бронзовые накладки; 5, 13 – бляшки-скорлупки; 6 – накладные скобочки головного венчика; 7, 14 – квадратные бляшки-украшения головного венчика; 9, 69 – кресала; 17, 52, 58 – ножи; 18–21 – детали наборного пояса; 23 – подвески; 24, 49, 60, 61 – бусы; 25 – наконечник дротика; 35, 51 – удила; 33 – литейная форма; 42 – перстень; 43 – трапециевидная подвеска; 44 – костяная «уточка»; 45 – височное кольцо; 46 – биэсовидная подвеска; 47 – цепочка (фрагмент); 48 – спиральная трубочка (фрагмент); 50 – шпора; 53 – навершие плети; 54 – детали наборной уздечки; 55 – псалий от узды; 56, 68 – ледоходные шипы; 57, 59, 63 – гребни; 62 – костяное шило; 64–66 – наконечники стрел; 70 – нож с волютообразным навершием (жертвенный); 71 – коса-горбуша; 72 – серп; 73 – сошник; 74 – мотыга.
Ранние формы вещей, характерные для погребальных памятников VI–VII вв. и относящиеся к дославянской традиции, в VIII–IX вв. вытесняются новыми формами, входящими в славянский культурный комплекс, представленный на сельских поселениях и в ранних слоях городищ IX–XIII вв.
Облик этой городищенской культуры Северо-Запада подтверждает предположение выдающегося археолога-слависта И. И. Ляпушкина (1902–1968) о первоначальном членении славянства на южную и северную группы (предшествующем делению на восточных, западных и южных славян) и о существовании в VIII–IX вв. особой северославянской культурно-исторической зоны (Ляпушкин, 1968б: 14–19; Lebedev, 1982: 237), куда наряду со славянами Западной Балтики, Поморья входили и словене ильменские (возможно, также основавшие Полоцк в кривичском Подвинье). С формированием этой зоны, по-видимому, и связано освоение славянами русского Северо-Запада (Лебедев, 1982в) (см. рис. 136).
Рис. 136. Северо-Запад России в последней четверти I – начале II тыс. Археологические памятники и культуры эпохи славянского расселения и формирования древнерусской народности
1 – городища с лепной керамикой VIII–X вв. и гончарной Х – ХІІ вв. в Новгородской и Псковской земле; 2 – могильники из полусферических восточнославянских курганов с сожжениями VIII–IX вв. (по данным И. И. Ляпушкина); 3 – ареалы больших могильников из сопок, курганов и жальников IX–XIV вв. (по В. В. Седову); 4 – ареалы больших могильников из длинных и круглых курганов ІХ – Х вв. (по В. В. Седову); 5 – жальники XI–XV вв. (по Н. И. Репникову и Л. Б. Алексееву); 6 – ареалы археологических культур (1 – смоленских длинных курганов, 2 – курганов Ижорского плато, 3 – приладожских курганов); 7 – исходная территория славянского расселения в лесной зоне Восточной Европы; 8 – основные направления славянского расселения на Северо-Западе в VIII–X вв.
Последовательность освоения славянами территории Северо-Запада восстанавливается по данным топонимии. Наиболее ранние, архаичные славянские названия на – гост, – гощ концентрируются поблизости от Новгорода, в Западном и Юго-Западном Приильменье, очерчивая ядро первоначальной «племенной территории» ильменских словен (Микляев, 1981: 51). Дальнейший рост этого этнополитического образования можно проследить по распространению топонимов «Межа», «Межно», «Межник» (Алексеев, 1968: 245–250). Ближайшие к Новгороду и ильменскому Поозерью рубежи проходят несколько восточнее Волхова – Ловати, а на западе не доходят до Чудского и Псковского озер: затем прослеживается рост территории как на западе, так и на востоке, где новые границы охватывают Помостье и Приладожье.
Рис. 137. Северославянская культурно-историческая зона и Балтийское культурное общество:
а – ареалы южной группы славянских культур V–VIII вв. (пражско-корчакской – ПКК, луки-райковецкой – ЛРК, роменско-борщевской – РБК); б – направления славянского расселения; в – ареалы северной группы славянских памятников VIII–IX вв.; г – водные торговые пути; д – протогородские и раннегородские центры; е – гипотетическое местоположение славянской «прародины» до сер. I тыс.
Цифрами обозначены: 1 – Скирингссаль; 2 – Хедебю; 3 – Гамбург; 4 – Старгард (Ольденбург); 5 – Старый Любек; 6 – Мехлин (Мекленбург); 7 – Ральсвик; 8 – Аркона; 9 – Менцлин; 10 – Волин; 11 – Колобжег; 12 – Гданьск; 13 – Трузо; 14 – Вискиаутен; 15 – Экеторп; 16 – Павикен; 17 – Бирка; 18 – Гробини (Зебург); 19 – Даугмале; 20 – Ладога; 21 – Новгород; 22 – Псков; 23 – Смоленск (Гнез дово); 24 – Полоцк; 25 – Тимерево под Ярославлем
Первоначальная, ограниченная названиями «Межа», территория, где заключено и скопление архаичных славянских топонимов, полностью перекрывает слабозаселенное (вплоть до I тыс.) пограничье между древними этнокультурными массивами, из которых западный, вероятно, относился к прибалтийско-финскому, а восточный – к волжско-финскому населению. Эта «граничная» территория, порой пустовавшая на протяжении тысячелетий (с раннего неолита), в первую очередь была занята славянскими поселенцами, продвигавшимися с Балтийско-Черноморско-Каспийкого водораздела на Русской равнине по древнему «Серегерьскому пути» (Булкин, Герд, 1999: 251–253, 258–265) и не позднее последней четверти I тыс. стала основой первичного «племенного княжения» словен ильменских с центром в Новгороде. Первоначальная граница этой «земли словен» на северо-западе проходила, по-видимому, по правому притоку р. Луги – р. Оредеж. Исследованное здесь городище Надбелье, с материалами «первого периода восточного серебра» (сасанидская драхма) и бронзовой подвеской, отлитой в одной из литейных форм, найденных в Бирке, свидетельствуют о включении славянского населения в торговые связи Скандобалтики с исламским миром уже на этом раннем этапе (Кузьмин, 1998). Особый интерес представляет еще один район, очерченный топонимами «Межа», в среднем течении Западной Двины. Здесь находится Полоцк, который, если буквально следовать тексту «Повести временных лет», изначально также относился к числу «княжений» словен (Мачинский, 1982: 15).
Новые границы с топонимами «Межа» отразили рост раннегосударственной территории на восток и запад от Ильменя в ІХ – ХІ вв., в глубь областей расселения прибалтийско-финских и волжско-финских племен. Походы Ольги в 947 г. на Мсту, Лугу и затем ко Пскову, основание при Ярославе Мудром (вероятнее всего, между 1024 и 1030 гг.) на окраине Волго-Окского междуречья Ярославля, а в Восточной Эстонии – Юрьева зафиксировали административную структуру и внешние границы Верхней Руси. Завершился процесс формирования основной территории Новгородской земли и начальный этап ее развития, когда Северо-Запад Руси вместе со всей «северославянской культурной зоной» входил в состав Балтийского культурного сообщества (рис. 137): находившиеся в этом своеобразном междуэтническом объединении торговые города и центры славян и скандинавов, фризов и немцев, балтов и финнов в VIII–XI вв., связанные общими экономическими интересами и культурными нормами, стали на какое-то время в своих обществах инициаторами динамичных и глубоких социально-экономических и культурных преобразований (Лебедев, 1981: 26; Herrmann, 1982: 96–112).
4.3. Основы территориальной структуры Новгородской земли словен ильменских
Верхняя Русь – это зона начального, наиболее раннего контакта славян с финно-уграми, причем в первую очередь славян «северославянской» первичной этнокультурной группы (в летописи выступающей под общеславянским самоназванием «словене» – «и прозваша ся именемъ своим», что подчеркивает иноязычное окружение этой «авангардной» группы славян на крайней северо-восточной периферии первичного славянского ареала, очерчивающегося в третьей четверти I тыс., VI–VIII вв., от Балтики до Адриатики, от Черного моря до Ладожского озера).
В исторической перспективе это зона этногенеза северной группы русских (новгородцев, псковичей, затем – поморов, потомков новгородских переселенцев на дальний северо-восток, в пространство Русского Севера от Онежского озера и Белого моря до Вятки и Северного Урала). Одновременно северо-западная окраина Верхней Руси, вдоль побережий Финского залива, Ладожского и Онежского озер, выступает в Средневековье как очаг этногенеза ряда прибалтийско-финских народов – води, ижоры, карел, вепсов, в начальных веках русской истории на страницах летописи при описании событий IX–X столетий на месте этих народов размещены другие этнонимы – чудь, весь, меря.
Именно эти летописные финские племена вместе со словенами и кривичами становятся объектом «варяжской дани» в первой половине IX в., организуют «изгнание варягов», а затем «призвание князей» 862 г., когда «Рюрик с братьями» возглавил этот своеобразный славяно-финский межплеменной союз и княжеская династия с дружиной скандинавского происхождения объединили вокруг себя межплеменную элиту, выступающую с этого времени под названием «русь».
Чудь, весь, меря – первые финно-угорские контактеры славян в Восточной Европе, достаточно неопределенно соотносятся с позднейшими финскими народностями. Меря, видимо, в Х – ХІІ вв. безостаточно растворилась в среде славян, составив субстрат русского населения Волго-Окского междуречья и Ярославско-Костромского Поволжья. Весь, выступающая в европейских и восточных источниках в VI–XI вв. как весьма заметный этнос на северо-востоке Восточной Европы, на пути с Волги в «Бьярмию» (Пермь) к просторам будущего Русского Севера, вероятно, оставила прямых потомков в виде современного народа вепсов (в Юго-Восточной Карелии, на востоке Ленинградской и северо-западе Вологодской областей). Чудь в средневековых русских (новгородских и псковских) летописях в XII–XV вв. обозначает чаще всего ближайших западных соседей, эстонцев, живущих за Чудским озером. В то же время название «чудь», производное «чухари, чухны» и пр., и в летописной, и в фольклорной традиции применяется как к другим финским этносам (води, ижоре, вепсам, нередко и в качестве самоназваний), так и в целом к неславянскому, в основном финноязычному населению Приладожья, Обонежья, Русского Севера, Приуралья, Сибири. По-видимому, слово «чудь» было первым этнонимом, под которым славяне узнали своих финноязычных северных соседей, в дальнейшем перенося его при первичном знакомстве и на другие родственные финно-угорские народы Севера.
Эти же летописные этнонимы в латинизированной форме – thiudos, vas, merens, mordens, *micsaris (?) – выступают в западноевропейских источниках V–VI вв. (при описании событий IV в.) как имена обитателей территории вдоль Балтийско-Волжского пути – чудь, весь, меря, мордва, *мещера (?) (Иордан, 1960: 89, Getica, 116–117). Собирательное имя thiudos при этом идентифицируется с общегерманским и древнесеверным thjod – «вооруженный народ, войско, ополчение»: так, древнейшее название Швеции – Svitjod – дословно означало «народ свеев» (Лебедев, 1985: 65). Форма этнонима, возможно, свидетельствует о достаточно ранних германо-финских контактах, по крайней мере, на том уровне, когда исходное tjod могло стать базой для этнонимов по противоположным окраинам «прагерманского» и «окологерманского» ареала, таких как *teut/teutoni/teutschen/Deutschen (немцы) и thjod/hiudos/чудь (финны, в собирательном значении), то есть не позднее чем в первой половине – середине I тыс., в период, непосредственно предшествующий славяно-финским контактам второй половины того же тысячелетия (VI–IX вв.). Вполне вероятна связь «архетипа» этого этнонима с именем древнегерманского бога Победы Тю, Тюр викингов или Тиу (Зиу), Туистон (бог-творец, создатель людей) античной эпохи.
Археологические данные, полученные в последние годы, позволяют наметить пути сравнительно ранних контактов в германо-финском пограничье на крайнем востоке Скандобалтики. Серия «импортов» IV–VI вв., в основном из случайных находок, а иногда – разрушенных погребений (фибула с о-ва Тютерс, стеклянная и бронзовая посуда римского времени из разрушенного погребения по обряду сожжения (?) в Курголово, боевой топор из болота в Глумицах, вестготско-римский однолезвийный меч из «длинного кургана» в Турово), очерчивает трассу от островов «Архипелага восточной части Финского залива» (острова Гогланд, Тютерсы, Соммерс, Лавенсаари, Сескар) в Лужскую губу, устье Луги и вверх по реке, в Верхнее Полужье и к Западному Приильменью.
Лужский путь с северо-запада на юго-восток рассекает также и зону начального славяно-финского контакта, а от Приильменья прямым продолжением его выступает Серегерьский путь в том же направлении с северо-запада на юго-восток, в зону древнего балто-финского и прабалто-славянско-финского пограничья. Очевидно, использование этой трассы Северо-Запад – Юго-Восток со времени оформления осуществлялось в обоих направлениях движения, и если с севера он открывал дорогу в лесную зону Восточной Европы для германцев (скандинавов), то с юга он точно так же определял пути продвижения славян в земли финских аборигенов края, к побережью Финского залива Балтики.
Эта трасса выступает в том же историческом ряду европейских магистралей Скандинавии и Восточной Европы, что и первичный Янтарный путь по Висле на Дунай, соединивший в I в. Скандинавию с Римской империей, затем Неманско-Днепровский путь из Самбии (восточная часть того же «Янтарного края») в Среднее Поднепровье славянской Киевщины и, наконец, более северная, Даугаво-Западнодвинская «ветвь» Пути из варяг в греки.
Лужско-Серегерьская трасса от Финского залива к Русской равнине за Валдаем, от Балтики – в Волго-Окское междуречье в Средневековье Московской Руси будет закреплена Ивангородской «государевой дорогой» с низовьев Наровы – на Новгород (а с Новгорода – на Москву) в XVI–XVII вв. (Селин, 1996), а в Новое время историческим преемником ее станет трасса Санкт-Петербург – Москва, сначала в виде шоссе для «Путешествия из Петербурга в Москву», а потом – Николаевской (Октябрьской) железной дороги, обеспечивающей коммуникации в том же историческом направлении с северо-запада на юго-восток (прямое продолжение этой линии Петербург – Москва выводит на Великий шелковый путь евроазиатской Великой степи, к низовьям Волги, Астрахани – преемнице хазарского Итиля, и этот выход был реализован в XVI в. Московской Русью Ивана Грозного).
В начальный период «лужская трасса» должна рассматриваться в более широком контексте распространения некоего «среднеевропейского импульса» IV–V вв. на северо-запад Восточной Европы. Исследованиями последних лет выявлено достаточно широкое распространение всех категорий вещей, характерных для европейских культур римского времени в северной (псково-боровичской, псково-вологодской, псковской) группе культуры длинных курганов (Каргопольцев, 1997).
Население этой культуры на территории Верхней Руси использовало те же типы и формы вооружения – однолезвийные мечи – саксы, двушипные дротики-ангоны, боевые топоры-франциски, круглые щиты с железными умбонами, конскую сбрую, носило те же кожаные пояса с рифлеными металлическими пряжками, фибулы «римских типов», разнообразные подвески, «вещи с эмалями», что и их современники в «варварском мире» германских племен пограничья Римской империи.
Этот импульс, представленный, главным образом, в культуре длинных курганов, ряд исследователей рассматривает как следы «первой волны» славянского расселения на Северо-Западе (Седов, 1987; Носов, 1974, 1982). Однако достаточно оснований рассматривать этот импульс не как свидетельство прямого славянского (с юга) либо германского (с севера) проникновения, но как внутрикультурные изменения в местной среде финноязычного населения «предкурганной культуры», составившего подоснову культуры северных длинных курганов (Седов, 2000; Михайлова, 2000).
Подобный импульс, в основном германо-скандинавского происхождения, на морском побережье Эстонии привел к формированию там культуры каменных могильников (тарандов). В отдаленных от побережья областях развитие продолжалось на старой культурной основе, но и она осложняется новыми культурными импульсами (курганный обряд, вооружение, ювелирные изделия) при сохранении архаичных форм хозяйства (подсечное земледелие, охота и рыболовство); прибалтийско-финское население здесь теснее связано с родственным волжско-финским (Лебедев, 1982б; Laul, 2001: 274–279).
Видимо, именно это население составило основу культуры северных длинных курганов, хотя, конечно, «среднеевропейский импульс» в этой культуре определенным образом связан и с расселением в Европе славян, активно участвовавших во многих событиях эпохи Великого переселения народов. Можно рассматривать этот импульс V–VI вв. как своего рода «ударную волну», предшествовавшую собственно появлению на Северо-Западе «первой волны» словен.
Формирование раннеславянской культуры на территории Верхней Руси как будто подтверждает такое предположение. Сопки и длинные курганы, картографированные Е. А. Рябининым вместе с вновь выявленными памятниками – грунтовыми и каменными могильниками с сожжениями (Рябинин, 1997), демонстрируют неравномерную концентрацию этих древностей между озером Ильмень и южным побережьем Финского залива.
Показательно при этом, что ареалы длинных курганов и сопок (связываемых с ранним славяно-русским массивом населения) разделяет условная изолиния, объединяющая раннюю славянскую топо– и гидронимию: Славенское поле, Славянские ключи и пр. в Старом Изборске (Южное Причудье) – р. Словенка/Славянка в среднем течении Невы. Продуктивность этой топо– и гидронимии ограничена начальной эпохой славянского расселения (не позднее IX–XI вв., когда этноним «словене» вытесняется самоназванием «новгородьци»).
В таком случае, изолиния «словенской» топо-гидронимии отделяет первичный славянский ареал Верхней Руси, вокруг озера Ильмень и Поволховья, от «чудской» окраины между Чудским озером, Финским заливом и бассейном Невы, где сосредоточено население культуры длинных курганов, отождествляемое прежде всего собственно с начальной «чудью» и какой-то ее исчезнувшей в дальнейшем группировкой. Самоназванием этой группировки мог быть восстанавливаемый по топонимическим данным этноним типа «выра», а ее потомками в Южном Причудье, вероятно, остались «сету» Юго-Восточной Эстонии («полуверцы» Печорского района Псковской обл.) (Лебедев, 2001б: 35).
Ассимиляция славянами (словенами) финноязычной «чуди» в Приильменье, бассейнах Волхова, Ловати, Мсты, Шелони, Луги, реки Великой, Псковского озера, Восточного Причудья развернулась со времени образования летописной «Руси Рюрика» во всем пространстве начальной политической консолидации. Сложные этнокультурные взаимодействия прослеживаются во всей отдаленной периферии «ареала сопок».
На западной окраине, от Шелони к Причудью, очагом этих взаимодействий становится район псковского градообразования и псковского ядра севернорусских говоров, вдоль южного прибрежья Псковского озера, с летописным Изборском, столицей «Руси Трувора» на Труворовом городище Старого Изборска. Сходная картина взаимодействий и состав памятников – длинных курганов, сопок, раннегородских поселений – проступает в последнее время и на северо-востоке, от Помостья к Белозерью, на «Бежецкий верх» и в западные районы Вологодчины, где аналогом «Руси Трувора» Западной Псковщины была «Русь Синеуса», легендарного, как и Трувор, «брата» князя Рюрика, два года (по летописи) «сидевшего» на Белоозере. В обоих направлениях, на запад и на восток от Приильменья, разворачивается постепенное и нарастающее продвижение славянского населения, земледельческой и городской культуры, древнерусского языка, а в ХІ—ХІІ вв. – и православия, консолидирующего славяноязычную древнерусскую народность Новгородской земли.
Формирование основного массива древнерусского населения Северо-Запада России сопровождалось в XI–XIV вв. параллельной, а в известной мере, видимо, и альтернативной этнической консолидацией финноязычных народов Верхней Руси. В источниках XI–XII вв. появляются этнонимы води, ижоры, карел (корелы), и с 1270 г. политическая структура Верхней Руси выражается новгородской формулой: «Сдумаша Новгородьцы с Ладожаны, Плесковичи, Корела, Ижора, Вожане».
Таким образом, Новгородская держава XI–XIII вв., исторически сменившая здесь первоначальную «Русь Рюрика» ІХ – Х вв., выступает как своеобразная «федерация» трех славяно-русских городов – Новгорода, Пскова, Ладоги, с принадлежащими к ним волостями, погостами, «пригородами», и трех равноправных с «новгородцами, псковичами, ладожанами» финских племен-федератов – карел, ижор, води, соответственно оформляющихся как территориально-политические образования на «племенной» основе – Карельская, Ижорская и Водская земля Господина Великого Новгорода.
Эти финские «племенные земли» Новгородского государства в ХІІІ—ХІV вв. стали, как и Прибалтика и Финляндия, ареной военной экспансии западноевропейских крестоносцев, немецких, датских и шведских рыцарей. Походы шведов в Ижорскую землю в 1240 г. и немцев в Водскую землю в 1240–1241 гг. были отражены князем Александром Невским. Борьба в Карельской земле со Швецией после основания шведами Торкеля Кнудсона в 1293 г. замка Выборг завершилась уступкой Новгородом западнокарельских «погостов» (податных округов), вошедших в шведский «Выборгский лен» Финляндии. По условиям Ореховецкого мира 1323 г., на Карельском перешейке была установлена граница Новгорода со Швецией по р. Сестре и далее на север до озер Иматры. Территория к востоку от этой границы до Ладожского озера с центром в новгородской крепости Корела (шведский Кексгольм, совр. Приозерск) сохраняла значение самостоятельного образования, Корельской земли, как и Ижорская земля с центром в крепости Орешек, и Водская земля с центром в Копорье, входившая в состав державы Великого Новгорода.
Эта политическая структура закреплена в 1333 г., когда Новгород вручил «служилому князю» Наримонту (сыну великого князя Литовского Гедиминаса) управление Ладогой, а также Орешком, Корелой и Копорьем. Наримонт, в православном крещении Глеб Гедиминович, получив ладожский «престол», контролировал из Ладоги не просто пограничные крепости, но своего рода «малые племенные столицы», а следовательно, и управлявшиеся ими земли – Корелу и Корельскую землю, Орешек и Ижорскую землю, Копорье и Водскую землю. Центром северо-западной окраины Новгородской земли и в XIV в. выступает Ладога, и эта ее функция определяется еще в VIII–IX столетия, период, предшествующий становлению «Руси Рюрика».