5.1. Название Ладоги
«– Если я выйду замуж за Ярицлейва конунга, то хочу я в свадебный дар мне Альдейгьюборг и ярлство то, что к нему принадлежит [Ef ek skal giptask Jarizleifi konungi, þá vil ek i tilgjóf mína Aldeigjuborg ok jarlsríki þat, er þar liggr til]» – так запечатлены в «Саге об Олаве Святом» слова Ингигерд, дочери шведского конунга Олава Шётконунга, в 1019 г. отдавшей предпочтение перед Олавом Харальдссоном Норвежским утвердившемуся на киевском престоле русскому князю Ярославу Владимировичу, вошедшему в историю Киевской Руси как Ярослав Мудрый (1016–1054). Брак Ярослава и Ингигерд отображен у Адама Бременского (Adam, II, 39), в «Истории о древних норвежских королях» монаха Теодрика, сагах и обзорах «королевских саг», исландских анналах (Джаксон, 1994: 62, 74, 156–161). Ладога с «ладожским ярлством», по условиям этого брака, стала владением киевской княгини, управлял которым ее знатный родич, ярл Рёгнвальд Ульвссон, а затем его сыновья (Джаксон, 1995: 159–160; Лерберг, 1819: 103–104).
Альдейгьюборг, Крепость на Альдейгье, Ладога, по частоте упоминаний в скандинавских текстах превосходит все остальные древнерусские города, вместе взятые (Глазырина, Джаксон, 1987: 15); Aldeigja – первый и единственный восточноевропейский топоним, появляющийся в скальдике X в.; Hólmgarðr (Новгород) известен в рунических надписях XI в. и королевских сагах XIII в., Kænugarðr (Киев) – в географических сочинениях и сагах о древних временах XIII–XIV вв. (Джаксон, 1989: 131; Мельникова, 1986: 49–50). Исходная форма названия основана на финском гидрониме *Alode-joki – «Нижняя река». Это местное название в древнесеверном языке приобрело форму Aldeigja, а при переходе в славянскую речь (с меной al/ла) – Ладога.
Последовательность названий: Alodejoki – Aldeigja – Ладога – раскрывает и последовательность появления в этой местности финноязычного, скандинавского и славянского населения, и взаимодействие этносов и языков в первоначальной Ладоге. Любые иные реконструкции, этимологии и интерпретации – несостоятельны, не только по результатам квалифицированного лингвистического анализа (Джаксон, 1993: 244–245, 194–195; Кулешов, 2001), но и в силу того, что восстанавливаемая в данном случае – единственная, опирающаяся на уникальную топо– и гидрографию Ладоги (Лебедев, 1985: 205–208; 1999а: 323–331).
5.2. Топография Ладоги
Ладога в пределах Верхней Руси была первым из центров связей с «внешним миром» Скандобалтики. Речная гавань за коренным берегом Ладожского озера расположена в низовьях Волхова, главной водной магистрали Новгородской земли. Двухсоткилометровый речной путь ведет от Ладожского «озера Великого Нево» к истоку Волхова из оз. Ильмень, где в районе Новгорода, на берегах Волхова и в Ильменском Поозерье (Западном Приильменье) в VIII–IX вв., если не с VII столетия, формируется племенной центр словен ильменских со святилищем Перуна в Перыни в качестве одного из важных административно-культовых компонентов.
Мифологической границей ассоциированного с древним небесным богом-громовержцем пространства (Ильмень, Ильмерь – от Ilmeri, имя небесного божества у дославянского автохтонного населения) были, видимо, Волховские пороги в 180 км ниже по течению Волхова от Новгорода (в индоевропейской мифологии речные пороги – место битвы Громовержца со Змеем, его главным противником). Нижняя часть течения Волхова, от Порогов до Ладожского озера, морских побережий, приневской низменности, ассоциировалась в мифологии словен (по-видимому, и автохтонных предшественников, протокарельской «чуди». – ПВЛ) со вторым по значению после Перуна божеством языческого пантеона, Велесом, владыкой путей в Заморье и хозяином земных и подземных вод, покровителем мира мертвых, леса, зверя, скота, богатства, торговли, поэзии. Перуном и Велесом, «скотьим богом», клялась языческая «русь» Олега в 907 и Святослава в 971 гг.: «Мужи его по Русскому закону кляшася оружьем своимъ, и Перуномь, богом своимъ, и Волосомъ, скотьемъ богомъ…», «да имѣемъ клятву оть Бога, въ негоже вѣруемъ в Перуна и въ Волоса, скотья Бога, и да будем золоти яко золото, и своимъ оружьемь да исѣчеии будемъ» (ПСРЛ, 1926: Т. 1, Лаврентьевская летопись, стб. 32, л. 16; стб. 73, л. 22 об.; Рабинович, 2000: 348–352).
Рис. 138. Архаическая раннегородская структура Ладоги VIII–X вв.
I – «княжеская» зона; II – «городская» зона; III – «сакральная» зона. 1 – сопки; 2 – курганы с сожжениями различных типов обряда; 3 – курганы с трупоположениями; 4 – длинные курганы; 5 – древнерусские храмы; 6 – грунтовые могильники
Перыни в Новгороде соответствовало святилище Велеса, урочище Велеша в Ладоге. Древний коренной берег Литоринового моря – Ладожского озера, Глинт (Балтийский уступ), ограничивает низменное приозерное береговое пространство, Подол, Ладожского озера. Волхов прорывает этот коренной берег возле возвышенности Ивановский Остров, господствующей над Подолом (название сохранилось до сих пор за одной из приволховских деревень, отмеченной еще в московских Писцовых книгах XV–XVI вв.). Прибрежный отрог возвышенности на левом берегу Волхова и отмечен топонимом Велеша (известным в тех же Писцовых книгах).
Рис. 139. «Пороги за Ладогой». Иллюстрация из книги Адама Олеария «Путешествие в Московию». XVII в.
С Велеши и расположенного на противоположном, правом, берегу Волхова приметного мыса долины правого волховского притока, речки Любша, начинается собственное пространство Старой Ладоги, занимая возвышенные берега излучины Волхова, протяженностью 5 км и шириною до 2,5 км, со сравнительно плодородными известняковыми почвами, прорезанными долинами многочисленных мелких рек и ручьев, притоков Волхова, освоенное сравнительно многочисленным земледельческим населением, сосредоточенным в Ладоге, деревнях, выселках и усадьбах ближайшей округи, из которых многие, как и урочища и угодья, фиксирующийся с Писцовых книг до XX в., восходят в основе своей к древнерусскому времени (Бранденбург, 1896: 5–137). Микротопонимия ладожского пространства позволяет детально реконструировать его архаическую раннегородскую структуру (рис. 138).
Излучина Волхова по всей своей протяженности слева (с запада) ограничена глубокою складкою коренного берега речной долины, вторая надпойменная терраса которого поднимается на юго-запад от мысового холма Велеши ровной возвышенностью, известной сейчас по средневековому названию деревни – Ахматова Гора (более ранний топоним Писцовых книг – «Висельник тож»). Неглубокая складка в основании террасы «Висельника» служит речной долиною, по которой параллельно Волхову протекают навстречу друг другу две речки: с севера на юг – Ладожка (от фин. *Alode-joki – «Нижняя река») и с юга на север – р. Заклюка (*Yla-joki – «Верхняя река») (Попов, 1981: 91; Основания регионалистики, 1999: 326; Кулешов, 2001: 76). Заклюка берет начало в 15–20 км выше слияния с Ладожкой, в известняковых ключах возвышенностей над Волховскими порогами – Михайловской и Ильинской горы на левобережье Волхова; Ладожка – в верховых болотах «Коровьего Хребта» вдоль Глинта – коренного берега Ладожского озера.
Реконструированные финские (протокарельские, ижорско-карельские, «чудские»?) названия этих речек, левых волховских притоков, указывают, возможно, на древнюю, дославянскую подоснову мифологического противопоставления «Верха» и «Низа» в топографии всего волховского пространства, ориентированного на Ильмень (Ilmeri) и Нево (Nevo, от саамск. *nevA – «пучина», «бездна») – древнее название Ладожского озера (Кулешов, 2001: 76); ниже Порогов они словно дублируют основное противопоставление: Перыни – в истоке (Верх, у Ильменя), Велеши – в устье Волхова (Низ, перед впадением в Нево) (рис. 138).
После впадения в нее Заклюки короткая (0,3 км) речка Ладожка (Елена), впадающая в Волхов слева, образует удобную речную гавань на Волхове, разделяя ладожское пространство примерно на две равные половины, северную и южную; это членение городской территории отмечал еще первый исследователь Ладоги, Н. Е. Бранденбург (Бранденбург, 1896: 2). Оно закреплено топографией православных монастырей древнерусской Ладоги, мужского и девичьего, – Никольского и Успенского (мужской – на юге, девичий – на севере снова дублируют языческое противопоставление «Верха» и «Низа»).
Расположенная на мысу Волхова и Ладожки крепость с воинским храмом Георгия, прикрывая ладожскую гавань со стороны Волхова и контролируя вход в нее, в качестве центрального звена городской структуры появляется сравнительно поздно: по летописи, в 862 г. (Кирпичников, 1984: 23–42). Не менее ста лет (с середины VIII до середины IX в.) архаическое раннегородское поселение в Ладоге не имело укреплений и располагалось вокруг гавани, первоначально образованной несколькими (ныне исчезнувшими подземляными напластованиями и фортификацией ладожских оборонительных сооружений) речными рукавами Ладожки/Елены, видимо, и воспринимавшееся с Волхова как собственно Alode-joki/Aldeigja.
Волхов, в соответствии со славянской семантикой своего названия (волхъв – жрец, посредник между мирами богов и людей), в естественном движении течения сверху вниз, соединял область Перуна и Велеса, «верх» и «низ», Новгород и Ладогу, Ильмень и оз. Нево. Водная дорога из Новгорода завершалась близ Ладоги у селения Извоз («конец дороги»). Вздымающаяся над рекою левобережная возвышенность (южная оконечность высокой надпойменной террасы, известной под названиями «Победище», «Гора») маркирована топонимом Княщина и памятниками, составляющими первую, «княжескую», зону архаической структуры Ладоги, ограниченную у основания террасы Никольским монастырем («княщина» в новгородской лексике – княжеская доля в доходах, владениях и правах). К западу от Княщины, за р. Заклюкой находилась «волость Силосари» средневековых источников. Ижорско-карельское (протокарельское?) название Sillasaari, от silla – мост и saari – остров, продублировано славянскими топонимами Каменный Мост на р. Заклюке и Княж-Остров в отдаленном лесном урочище волховского левобережья. Как и Лопино напротив, на правом берегу Волхова (от др. – русск. лопь – саамы), где, как и на Княщине, сохранились группа сопок, грунтовый могильник и остатки селища, все эти названия, по-видимому, связаны с закрепленным за князем и его администрацией правом сбора дани с иноплеменного, неславянского населения, лопи и чуди, в ближней и дальней округе Ладоги (Кирпичников, 1979: 102).
С юга Княщину ограничивает Парамонов ручей. Этому гидрониму соответствует в Новгороде «двор поромонь» (как доказала Е. А. Мельникова, – предшественник Готского и Немецкого двора, место дислокации варяжской наемной дружины). Название Поромонего двора происходит от др. – сев. farmenn – путешественники; в конце XI в. «фарьман глебов» оставил свое граффити на стене Св. Софии в Новгороде; древнесеверное слово в древнерусской лексике могло совместиться и с греческим термином X в. paramonai – «телохранители» (Мельникова, 1984; Лихачёв, 1983: 80–81, Рождественская, 1992: 27), Поромонь двор – главное место событий антиваряжского выступления 1015 г., которое для Новгорода зафиксировано ПВЛ, а в Ладоге вошло в местный фольклор и топонимию (предания о сражении «со шведами» на «Победище», второе название Парамонова ручья – Кровавый и др.) (Орлов 1949: 35). В ладожской Княщине, как и на Ярославовом Дворище в Новгороде, варяги входили в состав разноплеменного окружения князя и его администрации.
Данные топонимии позволяют на северной окраине «княжеской» зоны реконструировать *Поле, место вечевых собраний, обрядов и пр. (микротопонимы «Заполек», «Полянка» в документах XVII–XVIII вв.). Оно маркирует южную границу второй, «городской», зоны Ладоги.
Рис. 140. «Рюриков замок» в Старой Ладоге.
Гравюра из «Живописной России», конец XIX в.
Городская территория делилась на две половины, северную и южную (Бранденбург, 1896: 2–62). Зафиксированное топографией древнерусских монастырей (Успенского и Никольского), это членение восходит к значительно более раннему времени. Каждая часть города с дохристианских времен имела свой могильник. Южный – на склонах возвышенности Гора (Победище) – насчитывал, видимо, несколько сот курганов. Здесь представлены все разновидности верхнерусской курганной обрядности VIII–XI вв.: длинные и круглые курганы с сожжениями, насыпи с характерным обрядом «приладожского типа», со скандинавскими кремациями, ингумациями X–XI вв. В состав могильника входили также группа сопок (ранние погребения датируются серединой VIII в.) и древнерусский грунтовый могильник с христианскими погребениями XI–XII вв.
Северный городской могильник (Бранденбург, 1896: 245; Орлов, 1956: 94–97) располагался на левом берегу ручья Грубицы (урочище Могильник в Писцовых книгах XV в.). Здесь исследованы погребения по обряду сожжения (захоронение воина с конем, X в.) и трупоположения, с севера, в пределах монастырского парка, сохранилась сопка на берегу Волхова, а в западной части «Могильника», на берегу р. Ладожки Н. Е. Бранденбург исследованы курганы с ингумациями XI–XII вв. (ныне здесь находится действующее староладожское кладбище с церковью Алексия Божьего Человека, возможно, напоминающей о царевиче Алексее Петровиче, сыне царицы Евдокии Лопухиной, узницы Успенского монастыря в 1718–1727 гг.).
Оба могильника, южный и северный, охватывая по периметру площадь поселения (16 га), тянулись на запад вдоль двух дорог по направлению к переправам через речки Заклюку и Ладожку, а дороги соединялись на возвышенности Висельник («Ахматова гора»), откуда и в наши дни раскрывается полнообъемная панорама Ладоги с ее крепостными стенами и башнями, куполами храмов и насыпями языческих сопок по волховским берегам.
Напротив этой возвышенности и ладожской крепости (поставленной на мысу Волхова и Ладожки/Елены), на противоположном, правом, берегу Волхова в урочище Плакун располагался третий некрополь «городской» зоны. Он представлен группой сопок на высоком краю террасы (в раскопанных насыпях отмечены балтские черты обряда: погребение коня с уздой «восточнолитовского» облика, перевернутая урна и др.) и курганным могильником на нижней площадке террасы. Здесь исследовано около 15 насыпей (всего их насчитывалось, возможно, от 20 до 60, может быть и до 100 курганов); в семи или восьми открыты сожжения в ладье, в одной – камерное погребение IX в. (ок. 880 г.). В отдельно стоящей сопке на нижней террасе Плакуна обнаружено разрушенное трупоположение в ладье (или, что технологически менее вероятно, в погребальной камере, сделанной с использованием ладейных досок). Плакунский некрополь связывают с варяжской дружиной времен Рюрика и Олега, наиболее ранние (в том числе женские) погребения здесь датированы временем не позднее второй половины IX в., и могильник использовался до середины X в. (Корзухина, 1971: 128–131; Лебедев, 1977в: 184–188; Михайлов, 2002).
Рис. 141. Старая Ладога. Вид крепости с северной стороны. 1880–1890 гг.
Третья, «сакральная», зона раннегородской структуры, к северу от Ладоги, на повороте Волхова к его древнему устью (береговой возвышенности Глинта, обрывающейся над низменностью Подола в районе Велеши), заполнена группами сопок и небольшими связанными с ними поселениями. Цепочка сопок, по которой вся эта местность и называется урочище Сопки, насчитывала первоначально до 20 насыпей и тянется по краю левого берега от Малышевой горы на окраине Ладоги и Морева ручья вдоль края береговой террасы вниз по Волхову к Велеше, маркируя главную из нескольких via sacra, «священных дорог», проложенных для языческих религиозных процессий к святилищу Велеса. Морев ручей (слав. моръ – «смерть») дал основу еще одному местному названию урочища Сопки – Заморье, самая монументальная из насыпей, видимо, с летописных времен носила название «Олегова могила», бытующее в Ладоге и поныне; возможно, контаминация с местным микротопонимом вызвала к жизни предание о походе Олега в «заморье» и его смерти в Ладоге, из гипотетического Начального свода, сохраненное в Новгородской Первой летописи и отличное от киевской версии «Повести временных лет» (Орлов, 1949: 18; Милютенко, 1998: 7–8).
Вдоль «священных путей» местных via sacra располагались и группы сопок по правому берегу Волхова; у переправы находится небольшое мысовое городище на р. Любша (волховский микрогидроним Любшин омут, возможно, также один из атрибутов культа Велеса в Ладоге, связанный с какими-то водными обрядами); характерная в основном для западнославянского мира исходная форма топо-гидронима Любъжа/Любожа не противоречит такой семантике (Чернов, 2003: 7). Близ городища расположено селище, и был зафиксирован небольшой курганный могильник со славянскими погребениями по обряду сожжения; в глубине волховского правобережья, на перекрестке дорог – «жертвенное место», каменные насыпи, характерные для протокарельской «чуди» (Лебедев, Седых, 1985: 17; Городцов, 1910: 450; Appelgren, 1891: 128, 151). Дороги отсюда ведут на юг и на запад от долины речки Любши, в дер. Чернавино («Васильевский погост» Писцовых книг), с церковью Преображения и храмом Василия Кесарийского (XVI в.); по данным Ходаковского, восточнее православных храмов на полях стояла сопка; дорога вдоль Волхова, где также стояли по крайней мере четыре сопки (сохранилась – одна), через урочище Захолмье (с поселением возле сопки) ведет к террасам Плакуна и далее – возвышенности Лопино.
Лопино и Княщина – на юге, вверх по течению Волхова, окаймляя, словно «пропилеи», группами сопок речную трассу, как и Велеша и Любша – на севере, выходе в приозерно-приморские просторы «Низа», ограничивали и оформляли пространство Ладоги, где ландшафт, в сочетании с топо– и гидронимией, сохранил многослойную и глубокую «семантику топохрона» (Основания регионалистики, 1999: 41–47, 323–330).
5.3. Мифология Ладоги
Наряду с урочищем Велеша, притяж. Велесъ + ja (где и ныне из-под реликтовых лип бьют бурные ключи из известнякового обрыва берега), по значению – центральным ландшафтным объектом, связанным с именем и культом Велеса, в составе «сакральной зоны» Ладоги можно реконструировать еще несколько культовых объектов меньшего ранга. Одна из дорог любшанского перекрестка вела в урочище Кривая часовня, возможно, связанное с культом балто-славянского Криве-Кривайтиса (та же антитеза Велес – Криве проявилась в топографии литовского Вильнюса) (Топоров, 1980). Малышева гора, на которой в XIII в. был поставлен монастырь Рождества Иоанна Предтечи (Ивана Купалы), связана с культом Купалы-Ярилы, солнечного бога славян. Иерархия Велес – Купала – Криве (?) образует основу структуры сакральной зоны. Цепочки сопок связывают эти святилища в прочную сеть, где идеологические функции общеплеменного и межплеменного масштаба объединены с локально-ладожскими.
Рис. 142. Лагерь викингов на берегу. Реконструкция Б. Альмгрена
К числу таких локальных святилищ относится прежде всего Висельник, напоминающий о культе «Бога повешенных», Одина (подобное славяно-скандинавское святилище, Wzgóra Wisielnoków, Galgenberg, известно в западнославянском Волине) (Filipowiak, 1974: 190–193). Некий культ парного (Лада-Лель?) божества маркируют древнерусские храмы Успения и Симеона, на противоположных берегах ручья Грубицы; в южной части Никольский собор, вероятно, также стоит на месте языческого святилища (Перуна?). На местах «идеже стояху кумири» (ПСРЛ, 1926: Т. 1, Лаврентьевская летопись, стб. 118, л. 41) поставлены, скорее всего, и кончанские храмы древнерусской Ладоги (Спаса, Воскресения). На Победище известен микротопоним «Горка Кузьмодемьянская», не связанный с православными святынями, но раскрывающий еще один древний культ «Кузьмодемьяна», божественного кузнеца – Сварога (Рыбаков, 1981: 539–549).
Иерархия ладожских святилищ охватывает несколько уровней, от общеплеменного (межплеменного) до узколокальных; значимость рангов убывает с севера на юг, от Велеши к Княщине, с трудно идентифицируемыми божествами Победища. Дихотомия городской территории Ладоги, четко разделенной на две половины, северную и южную, велесов «низ» и перунов «верх», соответствует дихотомии жреческой и княжеской власти, воплощенной в противопоставлении «Велеши» и «Княщины». Это противопоставление характеризует и древнейшую структуру управления в «стольном городе» племенного княжения словен, Новгороде (Янин, 1982а: 88). Ее преодоление, концентрация власти в руках князя, опирающегося на выросшие в недрах племенной структуры социальные силы, и определила в середине IX в. роль Ладоги как первоначальной столицы Верхней Руси, места, где разыгрались центральные события «предания о варягах» ПВЛ – «изгнание варягов» и «призвание князей» (Кирпичников и др., 1978, 1980, 1981).
Полая сопка, как после раскопок З. Ходаковского стали называть самую монументальную из насыпей урочища «Сопки», судя по ее центральному положению в топографии ладожского Заморья, на оси волховской речной излучины, с летописных времен, если не ранее, со времен преданий, переданных летописцу в начале XII в., именовалась в Ладоге «Олеговой могилой». Есть основания видеть в этой величественной насыпи не «могилу», «место погребения», а «Олегов холм», ритуальное седалище, на котором отправлялись некие общественные и культовые функции (Лебедев, 1985: 214–215).
Предание о смерти Олега в Ладоге, от коня и змеи (атрибуты Велеса!), можно рассматривать как фольклорную редакцию древнего ритуала, в свою очередь воспроизводящего какой-то языческий миф. Воплощение мифа в ритуале и соединение этой сакральной функции с политической и было миссией, обеспечившей Олегу его особый статус: «бѣ бо Ольг вѣщій», это был князь-жрец.
В этом случае становятся понятными летописные указания на бездетность и безбрачие Олега, и даже семантика его имени, скандо-славянского Ольг, Олгъ, от др. – сев. Helgi – «священный» (ср. просторечные формы Вольга, Волх с еще более прозрачным значением). В нем следует видеть представителя одной из пяти-семи местных знатных династий (стоящих, видимо, и за ладожскими группами сопок, и за локальными святилищами, и за кончанской, боярской, организацией Ладоги и Новгорода).
Более столетия (с середины VIII в. до середины IX в.) в составе этой знати сплавлялись и впитывались друг в друга прежде всего но и наряду с другими, – славянский и варяжский элементы. Судя по именослову, с глубокой ассимиляцией скандинавских имен Олега, Ольги, Игоря, такой процесс в начале X в. прошел уже не одно поколение. Славяно-варяжская знать этой поры, может быть, и есть прежде всего загадочная в своей двойственности «русь» летописного предания о варягах, в разных редакциях летописи присутствующая и среди призывающих, и в качестве призываемых (ПСРЛ, 1926: Т. 1, Лаврентьевская летопись, стб. 19, л. 7, прим. 29).
Если следовать летописным текстам, то именно эта «русь» во главе чуди, словен, кривичей, веси заключила в 862 г. союз с Рюриком и его «русью», пришедшим к словеномъ первое и срубиша городъ Ладогу (Радзивилловская и Троицкая I редакция «Повести временных лет» – см. ПСРЛ, 1926: Т. 1, Лаврентьевская летопись, стб. 20, л. 7, прим. 38). Возможно, к одному и тому же скандо-славянскому роду Верхней Руси принадлежали Олег и Ефанда (Сфанда, жена Рюрика) (Татищев, 1962: 110, 117, 229, 230, 372, 398), Игорь, сын Рюрика, и Ольга (в крещении – Елена), его жена, просватанная из Пскова. Скорее всего, именно такие родственные фракции словенских, а в их числе и скандо-словенских династий в это время стремились к господству во всех крупных центрах Верхней Руси, и по мере становления «Руси Рюрика» именно им принадлежала реальная политическая и экономическая власть в этих центрах.
После смерти «призванного» варяжского князя (879 г. по летописи) носителем политических функций стал князь-жрец, вещий Олег. Концентрация сакральной, политической, военной и экономической мощи в его руках, реализованная впервые в Ладоге, сделала возможной дальнейшую консолидацию северной федерации племен. Создание межплеменного войска, а затем и успешные походы из Новгорода на Киев и далее – на Царьград обеспечили окончательное объединение Древнерусского государства в 882 г. Этими обстоятельствами в период с 750 по 882 г. определяется роль Ладоги в ранней русской истории. Мифологическое ее оформление, как необходимое в древнерусском сознании (Хабургаев, 1979: 215–220), предполагало персональную связь князя-жреца с «основным мифом» волховского пространства. Видимо, эта связь, узурпация жреческих функций вызвала и конфликт с волхвами, определивший фактуру летописного предания о смерти Олега (Рабинович, 2000: 348–353).
Последние полевые работы СЗАЭ на Волхове позволяют определить и вероятный центр этой жреческой оппозиции: Волховские пороги, в христианское время освященные именем и культом Архангела Михаила (христианского «заместителя» Громовержца), отмечены следующим по реке, первоначально – равноценным Ладоге, скоплением памятников. Группы сопок по обоим берегам реки, городище Дубовик на правом берегу Волхова и монументальная сопка у церкви Михаила Архангела, исследованная Н. Е. Бранденбургом, при последовательной «христианизации» языческих топохронов и образовании Михайловского и Ильинского погостов (Кузьмин, 1997) сохранили в топографии Нижнего Поволховья административное значение этого надпорожского центра, включенного в структуру «Ладожской волости» (Кирпичников, 1979). На раннем этапе именно территория современного города Волхов (волею судеб, в 1933 г. принявшего именно это имя) могла стать плацдармом внутриплеменной оппозиции растущей княжеской власти, и возглавляли такую оппозицию, вполне естественно, оставшиеся за пределами Ладоги местные волхвы. При жизни Олега конфликт этот, очевидно, как и на Велеше Заморья, был решен в пользу князя, но в мифоэпическом пространстве Ладоги он разыгрался с гораздо большей сложностью и глубиной, чем это происходило, вероятно, в политической действительности.
Во всяком случае, древнерусская эпическая традиция связала Олега именно с Ладогой. По предположению одного из ведущих исследователей Ладоги А. Н. Кирпичникова, при Олеге здесь были сооружены первые каменные укрепления (Кирпичников, 1979: 104; Рыбаков, 1982: 310–312). Датировка первой каменной крепости остается спорной, и более вероятно ее появление в период «существования Ладоги в статусе новгородского пригорода» (Стеценко, 1995: 19), то есть, по летописи, в 1114 г. Именно эта «крепость посадника Павла» через полвека выдержала шведскую осаду 1164 г., и памятником победы над шведами стала церковь Георгия в Ладоге. Фрески Георгиевской церкви, выполненные по княжескому заказу византийскими мастерами константинопольской школы (Кирпичников, Сарабьянов, 1996: 138–151), сохранили в этом замечательном произведении искусства домонгольской Руси и последнюю, «православную редакцию» основного мифа Ладоги, Змееборческого мифа, первоначально персонифицированного в поединке Громовержца с противником, Перуна с Велесом, затем – в Предании о Смерти Олега, и наконец – в ладожском Чуде Георгия о Змие (Лебедев, 1995б).
Рис. 143. «Олегова могила», 1998 г.
Исторический ландшафт Ладоги входил в систему духовных ценностей Руси XII в. «Олегова могила» в Ладоге засвидетельствована в летописи задолго до строительства храма. Предание о гибели Олега в Ладоге, видимо, продолжало еще жить в Ладоге своей собственной жизнью, не совпадавшей с общерусскими представлениями, во времена Мстислава Владимировича Мономаха, когда была окончательно оформлена «киевская версия» предания об Олеге в «Повести временных лет» (1118), а незадолго до этого, во время новгородского княжения Мстислава, выстроена каменная крепость в Ладоге 1114 г. Ладожское «Заморье» за Моревым ручьем вызывало за пределами Ладоги, даже в Новгороде, иные ассоциации, определившие окончательный вид этой местной версии в новгородской летописи (Бранденбург, 1896: 9). Так или иначе, мифологема Олега Вещего была активным культурным фактором в Древней Руси XII столетия (Мачинский, Панкратова, 1996: 55).
Иконография ладожской фрески «Чудо Георгия о Змие» содержит компоненты, которые можно рассматривать как отображение исторического ландшафта Ладоги, причем в семантически весьма значимой, сакральной его части. Святой воин-всадник, смиренный Змий и царевна изображены в окрестностях житийного «града» направляющимися к нему. Они находятся среди ландшафта, который со значительной долей условности можно определить как «горный» и соответствующего исторической топографии житийного текста (безусловно, известной византийским иконописцам). Скорее же, на переднем плане изображены холмы, поразительно близкие существовавшим и известным в то время ладожским сопкам, причем именно – сопкам Заморья (урочище Сопки), где предание помещает «Олегову могилу».
Топография ладожских сопок и сегодня сохраняет композицию монументальных насыпей, документально точно воспроизведенную на фреске. Излучина Волхова выше Велеши и Любши открывает панораму Ладоги (на фреске ей соответствует «град»), предваряемую цепочкой сфероконических насыпей. Их число, пропорции и соотношение размеров поразительно точно отвечают изображенным на фреске. В ландшафте последовательно помещены три «средних» по размерам сопки; можно указать их точные археологические соответствия; изображены также сравнительно малые насыпи (курганы или исчезнувшие небольшие сопки разрушение их происходило еще в XX в.). Главное же соответствие в том, что цепочку замыкает ближайшая к «граду», самая монументальная насыпь – современная «Полая сопка» (Сопка Ходаковского), наиболее вероятная «Олегова могила» летописи (рис. 143).
Мера условности, необходимая в православной иконописи, гармонично соединена с достоверностью передачи этой, семантически и сакрально наиболее значимой, части ладожского пространства. Причем есть детали, необъяснимые как иконографическая условность: мощеная дорога, по которой царевна (Елисава жития) ведет смиренного Змия на поводе белого пояса «во град», проходит вдоль берега реки (синим цветом обозначенной в левом нижнем углу фрески) и, в таком случае, точно передает расположение via sacra Заморья – от Ладоги к Велеше. Самая же выразительная подробность – шлейф пламени (и дыма?) на вершине главной из насыпей («Олеговой могилы»).
Сигнальная, коммуникативная функция сопок, наряду с иными (допускающими также ритуализацию), зафиксирована вдоль всего Пути из варяг в греки (Лебедев, Жвиташвили, 2000: 167). Пламя на вершине «сопки» в ладожском «Чуде Георгия» вносит новый элемент в житийную повесть: язычники – ближние и родичи царевны – получают во граде весть о победе над Змием, и эта весть передана традиционным (дохристианским) способом.
Превращая в место действия «Чуда» ладожское Заморье, откуда в 1164 г. очередной раз, и с «немирьем», явились привычные «заморские гости», пространство, обращенное к языческой «Велеше» (ассоциируемой с Велесом-Змеем, противником Громовержца-Перуна), иконописцы осваивали, адаптировали и включали в христианскую культуру Ладоги местные языческие топохроны (в полном соответствии с античными наставлениями Платона). Змееборческий миф, базовый для всего Волховского пространства от Новгорода до Ладоги, от Велеши до Перыни, легитимизировался в его христианской редакции (следующая, петербургская редакция этого регионального мифа, в исполнении Пушкина и Фальконе, состоится в «золотом веке» классической русской культуры конца XVIII – первой четверти XIX столетия, в змееборческой мифологеме «Медного всадника»).
Эта направленность к освоению, одухотворению ладожского пространства христианскими художниками XII в. улавливается и в композиции росписей купола и барабана церкви Св. Георгия, где сопредстоящие Пантократору пророки помещены в простенках окон, раскрывающих виды на это пространство во всех направлениях (и, что семантически важно, практически недоступные для взора смертного зрителя).
Христианская сила, одухотворяющая это ладожское пространство, выражена не только образом Святого воина. Сподвижницей его в ладожской версии «Чуда» выступает царевна Елисава, и, как неоднократно отмечал Д. А. Мачинский, это не могло не вызывать ассоциации с Эллисив королевских саг, Елизаветой Ярославной, женою норвежского конунга-викинга Харальда Сигурдарсона (племянника крестителя Норвегии Олава Святого), дочерью Ярослава Мудрого и Ингигерд-Ирины, властительницы Ладоги (Альдейгьюборга).
Образ Эллисив (Елисавы?) заставляет связать с темой ладожской росписи проблему женской субкультуры Северной Руси, по существу впервые поставленную в исследованиях А. Д. Мачинской (1964–1994). Топохроника ладожского пространства непрерывной иерархией познавательных звеньев связывает ландшафты Ладоги с ладожской археологией.
5.4. Археология Ладоги
Проведенное в 1982 г. отрядом СЗАЭ сплошное обследование Ладоги и ее округи предоставило данные о местонахождении 56 памятников. 26 мест поселений – стоянки, селища, городища, крепость, городской культурный слой; 26 погребальных памятников – сопки и группы сопок, курганные и грунтовые могильники: четыре древнерусских храма (наряду с двумя существующими каменными храмами XII в.) позволяют с достаточной степенью достоверности реконструировать архаическую раннегородскую структуру поселения и предположить его функциональную связь с Новгородом (Лебедев, Седых, 1985: 15–25; Лебедев, 1985: 206–210; Kendwick, 1994: 323–324).
Рис. 144. Земляное городище.
Раскопки И. И. Репникова, 1912 г.
Погребальные памятники и культурный слой Староладожского поселения практически непрерывно и преемственно исследуются уже более ста лет (Бранденбург, 1985: 135–141; Равдоникас, 1949; Кирпичников, 1979). Тем не менее открытия последнего десятилетия вносят существенные дополнения и раскрывают новые, более глубокие перспективы изучения истоков и этапов формирования и развития раннегородской структуры Ладоги и ее округи.
Древнейшие следы освоения зоны ладожского градообразования, от Велеши до Княщины, выявлены на обоих берегах Волхова и относятся к каменному веку (неолиту-энеолиту IV–III тыс. до н. э.): стоянка «Под Сопкой» в Велеше, Захолмье, Стрелка крепостного мыса южнее Никольского монастыря; в основном они расположены на краю береговой террасы Волхова, хотя в некоторых случаях (Захолмье) обнаружены и ниже современного уровня воды (Стеценко, 1995). Очаги, остродонная керамика с ямочным орнаментом достаточно типичны для протосаамского и прафинского населения этого широкого круга культур Фенноскандии и лесной зоны Восточной Европы. Следующий этап документирован единичными находками, относящимися к кругу культур боевых топоров (Победище) II тыс. до н. э. Материалы этого времени известны и выше по Волхову, у Порогов (в последнее время на мысовом городище Шкурина Горка исследуется поселение этой эпохи). Этнокультурный состав населения ранних этапов стал основой серии поселений эпохи раннего металла – раннего железного века, представленных в ладожской округе значительно шире: следы селищ с лепной, слабо штрихованной, «текстильной» или украшенной мелким ямочным орнаментом керамикой, кремневыми отщепами; иногда – хорошо выраженный культурный слой обнаруживается, при внимательном исследовании, в основании практически всех раскопанных сопок, а также в нижних горизонтах ряда поселений (Горчаковщина, Любша, Лопино – на правом берегу, Подол, Велеша/урочище Сопки, Малышева Гора, Победище – на левобережье Волхова).
Рис. 145. Гирьки и металлические украшения из Старой Ладоги
Городище Любша, известное по сводкам З. Ходаковского и Д. Я. Самоквасова, разведочными раскопками было затронуто в конце 1960 – начале 1970-х гг. (С. Н. Орлов, Г. С. Лебедев, В. П. Петренко); именно тогда было установлено наличие культурного слоя, в том числе горизонта с лепной керамикой и печками-каменками, и каменной конструкции вала городища (Петренко, Шитова, 1985: 181–191). Однако спустя четверть века новые раскопки Е. А. Рябинина (с 1996 г.) в полном объеме раскрывают сенсационную значимость этого памятника (Рябинин, Дубашинский, 2002).
Рис. 146. Обломок каменного «топорика» с лентовидным орнаментом.
Очевидно, это эскиз боевого топорика из железа, который был бы изготовлен после утверждения заказчиком
Мысовое городище площадью менее 2 тыс. кв. м (45 × 45 м, с оплывшим дугообразным валом протяженностью 70 м и шириной основания до 18 м) было укреплено древнейшей на северо-западе Руси фортификацией с использованием каменной «панцирной кладки» из плитняка, сохранившейся на высоту до 2,2 м, с каменными субструкциями дополнительных подпорных стен и деревянной конструкцией укреплений по верху вала. Более ранний земляной вал с деревянным тыном, по радиоуглеродным датам, относится к VII – первой половине VIII в.
Культурный слой нижнего горизонта, с очажками, большим количеством рыбьих костей, лепной керамикой, костяными орудиями, типичен для ладожских поселений раннего железного века. Горизонт «периода существования каменно-земляной крепости» («жилой», по определению авторов раскопок) характеризуется широким использованием плитняка (в том числе для печных конструкций), лепной керамикой «ладожского облика» (типичной для нижних слоев Староладожского Земляного городища) и большим количеством индивидуальных находок (свыше 1000 предметов). Среди них – литейные формы и украшения из цветных металлов, тигли, льячки, серебряные, бронзовые и свинцово-оловянистые слитки, полуфабрикаты и отходы, шлаки; десятки железных изделий, крицы и шлаки характеризуют развитое кузнечное ремесло (в частности, овладение техникой «трехслойного пакета», представленной в самом раннем горизонте Ладоги). Височные кольца, в том числе спиралеконечные, характерные для раннеславянской культуры во всей «Северославянской этнокультурной зоне», лунничное кольцо типа известных в Подунавье, пластинчатые височные кольца, типичные для Верхнего Поднепровья, убедительно обосновывают безусловно славянскую принадлежность укрепленного поселения. В то же время ладейные заклепки и некоторые другие детали указывают на взаимодействие обитателей городища со скандинавскими мореходами. На Любше найдено также свыше 20 голубых кубовидных стеклянных бус (в Ладоге известных лишь в четырех экземплярах), которые указывают на ранние связи по Великому шелковому пути (при полном отсутствии в слое рубленого бисера, типичного для Ладоги).
Рис. 147. Ребро животного с изображением стрелы
Датировка славянского городища в Любше наиболее вероятна в пределах начала VIII – середины IX в.: во второй половине IX столетия разрушенный памятник был на некоторое время заброшен, что, очевидно, связано с масштабными преобразованиями в Ладоге времен Рюрика. Таким образом, Любша – первый по времени памятник славян в ладожской округе, предшествующий появлению застройки середины VIII в. на Староладожском Земляном городище (Староладожском поселении VIII–X вв.). Среднеевропейское происхождение славянского населения Любши, тесная связь с западными славянами Балтийского Поморья (впрочем, совмещающая и связи со славянами и кривичами Верхнего Поднепровья, и с более отдаленными славянскими землями Подунавья) существенно уточняют и подкрепляют предположение о самостоятельном, по сравнению с регионами Среднего и Верхнего Поднепровья, процессе формирования славяно-русского населения Новгородской земли; близкие Любше памятники VIII в. сейчас исследуются и в Ильменском Поозерье (Носов, 1990б; Носов, Плохов, 2002).
Рис. 148. Стена каменной крепости 1114 г. на южном валу.
Раскопки Староладожской экспедиции под руководством А. Н. Кирпичникова, 1973 г.
Среди находок Любши – детали так называемых наборных поясов, известных в Прикамье VI–VII вв. (Рябинин, Дубашинский, 2002: 200). Эти же поясные наборы представлены в поселениях Поозерья (Носов, Плохов, 2002: 174). Прорезные неорнаментированные поясные накладки характерны для древностей Прикамья, погребальных памятников древних тюрок Южной Сибири, Тувы, Монголии, а также известны в согдийском Пенджикенте 700–775 гг. Серповидные поясные бляшки, найденные в Приильменье, типичны для поломской, ломоватовской и неволинской культур Прикамья, а также древностей Северного Кавказа VIII–IX вв. Сочетание обоих типов бляшек характеризует прикамскую неволинскую культуру VIII в. Детали «неволинского пояса» обнаружены в ладожской сопке № 140 (раскопок Н. Е. Бранденбурга на Победище). Д. А. Мачинский, обратил внимание на мощный «импульс» распространения этих поясов из Прикамья в бассейны Оки и Верхней Волги, в Эстонию и Южную Финляндию, а оттуда – в Среднюю Швецию; в Финляндии дата этих находок 650–700 гг., в Прикамье – 650–730 гг., азиатские параллели дают дату 680–740 гг. (Мачинский, 1997: 161). В неволинской культуре Прикамья пояса характерны для парадного женского убора (в бассейне р. Сылвы, левого притока р. Чусовой, которая является левым притоком р. Камы, представлено около 50 полных наборов). И в неволинской, и в ломоватовской культуре пермского Предуралья (семь находок) пояса обнаружены исключительно в женских погребениях (Кызласова, Белавин, 2001: 89). В Финляндии, где известно 19 находок, как и в Ладоге и в Уппсале, пояса – принадлежность мужских погребений. Эту «смену пола», переход артефакта из женской (прикамской) в мужскую субкультуру Скандобалтики, исследователи объясняют высокой престижностью этих вещей, обусловленной представлениями о могуществе северных «финских» колдуний-воительниц (ассоциируемых с великаншей Грид эпоса «Эдды»); распространение их – проявление активности восточнофинских купцов permi, бродячих торговцев-коробейников; название производят от вепсского Реr-mаа, «задняя земля, земля за рубежами, укрáина», исходного для обозначения «Пермь» (Кызласова, Белавин, 2001: 92).
Существование этих связей между Пермью, Ладогой и Финляндией (Швецией) документирует еще одна из «случайных находок» в урочище Сопки (Заморье) на ладожском левобережье Волхова, ранняя равноплечная фибула (Волковицкий, 2001: 56–57). Аналогичная фибула в могильнике Юлипяя в Юго-Западной Финляндии была найдена вместе с «неволинским поясом» и двушипным ангоном-дротиком (такой же дротик происходит из раскопок Ходаковского в Полой сопке), что позволяет предположить раннюю дату ладожских сопок и связь их с формированием трассы культурных взаимодействий: Прикамье – Южное Приладожье – Средняя Швеция (Мачинский, 1997: 161–167). Фибула этого круга (как и поясная накладка) есть также в раннем слое Труворова городища в Старом Изборске, форпосте славянского расселения в земли прибалтийско-финской чуди (Седов, 2002: 53, 58, рис. 28, 8, 59–60, 67).
Нулевая фаза Ладоги VI/VII(?) – первой половины VIII вв., вопрос о которой ставит новое поколение исследователей (С. Л. Кузьмин, А. И. Волковицкий), безусловно, предшествует той структуре скандо-славяно-финских отношений, которая начинает формироваться с основанием Староладожского поселения (на Земляном городище) с середины VIII в. По-видимому, именно на этой фазе скандинавам стали известны северные бьярмы (permi), задолго до плавания Оттара вокруг Нордкапа в Бьярмаланд (ок. 890 г.); он, во всяком случае, знал, что встретил Beormas, а не Terfinna (Матузова, 1979: 20). Инициатива в налаживании связей в VI–VIII вв., вероятно, в большей мере принадлежала финно-уграм (перми, веси, чуди, суми), чем скандинавам и славянам, последовательно включавшимся в контакты на Восточных путях в течение этих же столетий. Сравнительно высокая, по отношению к IX в., роль веси, чуди, мери в процессах VIII столетия хорошо соотносится и с самой историей макротопонима Ладоги, где первичным компонентом выступает местный, финский (Alode-joki); в свою очередь, именно этот финский компонент мог передать мигрантам-славянам уже устоявшееся именование скандинавов – ruotsi, трансформировавшееся в славянское русь.
«Поселение Старая Ладога, возможно, прямее отражает культурную общность, обозначающую новое значение термина. Ядром этой общности, вероятно, были скандинавы, но она была открыта и для других, местное финское население явно играло решающую роль. Люди, жившие здесь, вероятно, были в основном двуязычны, и указанием на это является тот факт, что имя, ранее использованное финнами для скандинавов, было теперь использовано населением Ладоги для самих себя» (Кальмер, 1999: 155). Юхан Кальмер, предлагая эту реконструкцию продвижения аландских поселенцев вендельского времени к Ладоге, не располагал еще данными об открытиях в Любше, равно как о наличии «неволинских поясов» в Поозерье; однако предложенная им картина взаимодействий для Ладоги VIII в. вполне может быть принята как исходная для нулевой фазы, когда в эти взаимодействия финнов и скандинавов (Alode-joki – Aldeigja) включились славяне (словене) Поволховья и Приильменья.
Рис. 149. Приладожская курганная культура X–XI вв. Тихвинский район, д. Чемихино, раскопки И. П. Крупейченко
Эти взаимодействия в памятниках северной («сакральной») зоны ладожского градообразования (Лебедев, Седых, 1985: 15–17) проступают в материалах не только Любши, но и селища Горчаковщина (слой с «текстильной» керамикой перекрыт горизонтом керамики «ладожской», а затем древнерусской гончарной) и «самой северной группы сопок» там же, на правобережье (крупнейшая из них, 9 м высотой и 22 м в основании, не уступает самым внушительным из собственно ладожских насыпей). Сопки Заморья исследованы слишком фрагментарно: в Полой сопке найдены лишь упомянутый дротик-ангон и лепная урна с кремацией, основная (каменная) часть насыпи осталась недоступной для раскопок; исследованы разрушенные насыпи с остатками сожжений, каменными конструкциями, немногочисленными вещами (в одном из погребений, видимо, женском, с бусами, на кострище найден череп лошади). Полая сопка, вполне достойная имени «Олеговой могилы», впечатляет размерами: при диаметре 30 м она сохранилась на высоту более 8 м (две трети первоначальной, достигавшей 12–14 м). Топография насыпей, в их соотношении с панорамою Ладоги за волховской излучиной (и храмом Рождества Иоанна Предтечи на Малышевой Горе) не уступает композиции Великих Курганов Старой Уппсалы. Однако объективных данных для точной датировки и интерпретации этих памятников пока все еще недостаточно, хотя нет сомнений в том, что именно здесь «Русская земля стала», ко временам Олега; но когда и как – предстоит еще, видимо, выяснять не одному поколению археологов, если, конечно, эти памятники будут хранить так же бережно, как сравнительно с недавних пор стали охранять шведы – курганы Уппсалы.
Малышева Гора за Моревым ручьем замыкает «сакральную» зону и в этом значении закреплена православными храмами, появившимися с основания новгородским владыкой Климентом (1276–1299) монастыря Рождества Иоанна Предтечи. Существующий храм поставлен в XVII в.; на братском кладбище, затронутом разведочными раскопками В. П. Петренко, была найдена каменная византийская иконка «Вход в Иерусалим» XIV–XV вв. (Петренко и др., 1977: 30). Текстильная керамика в слое на площадке и склоне горы, а может быть, и сильно деформированные валы по склону (вместе со следами монастырских песчаных выработок – штолен кварцевого песка для петербургских стекольных заводов) значительно осложняют облик памятника, хотя связь его с храмовым праздником Ивана Купалы указывает на давние, дохристианские корни сакрального топохрона.
Северную часть «городской» зоны отграничивает от «сакральной» последняя из сопок в парке усадьбы Томиловых, ближайшей к саду Успенского монастыря. За пределами монастырской ограды, южнее С. Н. Орлов исследовал Успенский грунтовый могильник на Варяжской улице, с 10 ингумациями и 1 кремацией (воина в кольчуге, в сопровождении коня); по-видимому, это кладбище распространялось и дальше на север (внутрь монастырской ограды) по склонам и вершинам отлогого берегового холма ручья Грубица; на холме в XII в. был поставлен каменный храм Симеона Богоприимца (в XIX в. остатки церкви вошли в состав Больничного корпуса монастыря), а на противоположном берегу ручья – храм Успения Богородицы, в XII–XV вв. – соборный храм Богородицкого конца Ладоги (Лебедев, Седых, 1985: 21–22).
Главный объект «городской» зоны – Староладожское поселение на Земляном городище и на Варяжской улице – на северном, левом берегу и прежде всего за южным, правым берегом Ладожки и каменной крепостью на мысу Ладожки и Волхова. Здесь, за Ладожкой, укрепления Земляного города XVI–XVII вв. перекрыли и законсервировали, но при этом и в значительной части уничтожили культурный слой VIII – Х вв., который распространяется и на запад от бастионов Земляного городища вдоль правого берега Ладожки (Бессарабова, 1996: 25–28; 1998: 42–50).
В целом площадь первоначального Староладожского поселения, видимо, не превышает 2–4 га (Кузьмин, 2000: 51). Раскопками Репникова – Равдоникаса – Рябинина на Земляном городище («раскоп 3-х Р») исследована площадь 2300–2500 кв. м; раскоп А. Н. Кирпичникова 1984–1998 гг. вскрыл 250 кв. м в северо-западном углу Земляного городища; раскоп 1999–2000-х гг. увеличивает на 130 кв. м площадь «раскопа 3-х Р»; с учетом слоя, вскрытого В. П. Петренко, на Варяжской улице у противоположного берега р. Ладожки (600 кв. м), общая исследованная площадь Староладожского поселения не превышает 3400 кв. м, что составляет 8–16 % территории, заселенной в VIII–X вв.; при этом, однако, ранние горизонты VIII–IX вв. выявлены лишь в «раскопе 3-х Р», и степень их изученности может составлять более 50 % (Кузьмин, 2000: 51–52; Кирпичников, 2002: 227–235; Кирпичников, Сорокин, 2002).
Стратиграфия слоя VIII–X вв. разделена на 11 ярусов, объединяемых в горизонты Д, Е1, Е2, Е3 (маркировки А – Г были приняты для дневной поверхности и верхних отложений слоя, общей мощностью до 3 м) и датированных с использованием дендрохронологии в пределах десятилетий (Кузьмин, 2000). Ярусы I–VII соответствуют принятому ранее выделению горизонта Е (с различными подразделениями), ярусы VIII–XI – горизонту Д (см. Кузьмин, 2000: табл. 3).
В I ярусе (750–760) по всей сводной площади «раскопа 3-х Р» выявлены три «больших дома» каркасно-столбовой конструкции (12 × 6 м), с очагом в центре, срубная постройка 6 × 5 м (также с очагом в центре) и комплекс «кузницы» (кузнечно-ювелирной мастерской) с каменной наковальней (ею служил гранитный валун), горном, плавильной печью и другими деталями; порубочная дата этой постройки – 753 г., самая ранняя дата Староладожского поселения. Именно эта мастерская представляла собою первый в Ладоге производственный комплекс, к которому принадлежал найденный в канавке кузницы «клад» ремесленных инструментов (Рябинин, 1980).
В состав его входит 26 предметов, в том числе – клещи (7 экз. шарнирных клещей, длиной от 192 до 418 мм, некоторые – с ограничителями), шилья или пробои (2 экз.), 2 миниатюрные наковаленки, 3 ювелирных молоточка, 2 зубила, ювелирные ножницы, 2 сверла (ложковидных, для сверления дерева), 2 волочильни для проволоки, оселок, ручка ларца (в который, видимо, были сложены инструменты) и бронзовое навершие с изображением Одина в окружении вещих воронов (Хугин и Мунин).
Мастер-универсал, владелец «клада» инструментов безусловно скандинавского производства (с устойчивыми аналогиями в древностях вендельского периода), изготавливал ладейные заклепки, ножи, стрелы (найдено до десятка изделий и 25 заготовок), а также занимался бронзолитейным делом. Этот, самый ранний из выявленных на Руси, «производственный комплекс», органически включенный в систему восточноевропейского протогородского образования, является показателем уровня развития и специализации собственно ладожского кузнечного и ювелирного ремесла, генетически связанного с расцветом ремесленного производства в Древней Руси» IX–XI вв. (Рябинин, 1980: 177).
Рис. 150. Костяные гребни из раскопок в Старой Ладоге
Овальная скорлупообразная фибула, фрагмент гривны с «молоточком Тора», фризские гребни (с этого времени – один из устойчивых предметов ладожского производства, как и ювелирные изделия, поделки из янтаря, а в следующих десятилетиях – стеклянные бусы), как и два кресала, североевропейского и славянского типов, достаточно определенно говорят и о североевропейском происхождении, и о ремесленно-торговом роде деятельности населения.
II ярус сменяет застройку I яруса в середине 760-х гг. Производственный комплекс перестал действовать; видимо, именно в это время и был спешно скрыт кузнечный клад, а на месте кузницы со временем появилась «летняя кухня» (Кузьмин, 2000: 58).
Застройка этого времени состоит из нескольких небольших (6 x 6 м) срубных построек (в пяти из них – печи в углу), амбара «на пнях», около 780 г. они уничтожены пожаром. Именно к этому горизонту относятся литейные формы и украшения из оловянистых сплавов, характерные для широкого круга местных культур Восточной Европы и поступавшие из ареала раннеславянских культур Днепровского Левобережья или Поднестровья/Подунавья – пражской, пеньковской, колочинской – в верховья Днепра, Западной Двины, Волги и далее на северо-запад. Здесь, в ремесленных центрах культуры северных длинных курганов, таких как городище Рыуге или Камно в Причудье, так же как в Ладоге, на основе славянских прототипов вырабатываются оригинальные местные виды этих украшений и комбинированные, как в Ладоге, формочки для их отливки (Мачинская, 1988: 17–18; Щеглова, 2002).
III ярус (780–810) сохраняет примерно тот же облик застройки (выявлено три дома с печами). В это время начинает действовать стеклодельная мастерская, «базирующаяся на восточной технологии и привозном сырье» (Рябинин, 1997б). Мастерская (на месте кузницы) использовала рецептуру варки стекла, для которой требовался поташ, зола солончаковых растений; такое сырье, в необходимых количествах и достаточно регулярно, могло поступать лишь из степной зоны по Волжскому пути. В это время в Ладоге появляются первые клады арабского серебра (786), сердоликовые бусы, салтовские «лунницы» синего стекла.
В IV ярусе за один год (811 г. рубки бревен) возводится «большой дом» и застраивается вся площадь «раскопа 3-х Р» (не менее семи жилых построек с печами); возможно, к этому времени относятся несохранившиеся постройки Варяжской улицы (с дендродатами 842–857 гг.), большой дом в 830-х гг. сменяется постройкой несколько меньших размеров. Пожар около 840 г. полностью уничтожил всю эту застройку.
V ярус (ок. 840 – ок. 865 г.) воспроизводит и развивает планировочную структуру предшествующих десятилетий; рядом с «большим домом» ставится второй такой же (в раскопе Н. И. Репникова), вокруг них группируются срубы с печами, севернее ставится еще один «большой дом», площадью 120 кв. м; здесь найден деревянный «став» с рунической надписью, гривна с «молоточком Тора», многочисленные детские деревянные игрушечные мечи; «большие дома» окружает «служебная» застройка. С этого же времени прослеживается регулярная застройка Варяжской улицы. Однако весь этот строительный горизонт расцвета «варяжской Ладоги» уничтожен пожаром (в огне на окраине поселения погибли даже женщина и ребенок, чьи обгоревшие останки обнаружены в дренажной канавке раскопа А. Н. Кирпичникова).
В VI ярусе (ок. 865–890-е гг.) восстановлен лишь один («центральный») из «больших домов», но при этом снова действует кузница; наиболее интенсивные следы производственной деятельности этого времени зафиксированы на территории ладожской крепости (Корзухина, 1961: 82–87). Видимо, в это же время появилась производственная постройка на северной окраине Земляного городища (в раскопе А. Н. Кирпичникова), где найдены незаконченная изготовлением фибула типа Бирка 655, равноплечная фибула типа «Вальста», другие литые латунные вещи, равно как резной фризский гребень, славянское бронзовое спиралеконечное височное кольцо, заготовки и производственный брак стеклянных бус (Кирпичников, 2002: 227–253).
Радикально меняется картина в VII ярусе (890–920-е гг.): в западной части исследованной площади «раскопа 3-х Р» строится «большой дом» с обходной галереей, частично раскрытый В. И. Равдоникасом, а полностью вскрытый и детально изученный Е. А. Рябининым (Рябинин, 1985: 39–47); при строительстве этой «спешно возведенной постройки» было использовано корабельное дерево, а в заполнении найдено свыше 200 стеклянных бус и более 30 кусков янтаря (в северной пристройке). Ладожский «большой дом» горизонта Е1 может быть сопоставлен с «артельными» постройками купцов-русов, которые примерно в это же время видел и описал на Волге Ибн-Фадлан (Рябинин, 1985: 47). Сложный жилищно-производственный комплекс появляется в южной части участка «раскопа 3-х Р», сруб с печью-каменкой и трехстенным прирубом с производственной печью.
В VIII ярусе (920-е – ок. 950 г.) на месте «купеческого» возводится не уступающий ему по размерам, но значительно более комфортабельный «большой дом», продолжавший существовать и во время формирования ІХ яруса (950–970-е гг.). Этот «дом-долгожитель» (Кузьмин, 2000: 60) реконструируется как двухэтажное здание вполне дворцового облика. Несколько под углом к нему в два ряда выстраивается десяток срубных построек (жилищ с печами), среди находок по-прежнему встречаются скандинавские – разнотипные фибулы, бутероли (наконечники ножен), гривна с «молоточками Тора» и пр. Свыше 300 заготовок изделий из рога, заготовки костяных гребней, изделий из янтаря, литейные формы концентрируются в некоторых постройках, позволяя выделить по крайней мере четыре ремесленные мастерские (Давидан, 1977: 101–105). Возрастает и ввоз, наряду с производством на месте, стеклянных бус наиболее примитивных типов (лимонообразных, крупного и особенно мелкого рубленого бисера), связанных со стабилизацией «схемы тройного обмена»: бусы – меха – серебро (и другие товары), серебро – бусы (и другие товары) – меха (Львова, 1977).
Пожар 950-х гг. не привел к изменениям сложившейся городской застройки и в целом облика поселения этого горизонта Д. В X ярусе на месте двухэтажного «дворца» ставится сложный комплекс из двух неотапливаемых срубов, избы с печью-каменкой в углу и системы настилов, который С. Л. Кузьмин рассматривает как «преемника сооружений, открытых на участке Е. А. Рябинина» (Кузьмин, 2000: 67). Застройка, сменившаяся постройками XI яруса, была уничтожена пожаром 997 г. (как и на Варяжской улице). Следующий пожар 1015 г. отображен лишь материалами застройки Варяжской улицы (Петренко, 1985: 91).
Верхние отложения горизонта Д сильно деформированы с появлением грунтового могильника (христианского облика), а затем – строительством каменного храма Св. Климента (в 1153 г.). Начальная дата могильника 970–1060 гг., как и антропологические характеристики, позволяют рассматривать его «как кладбище варягов-христиан, проживавших в Ладоге в период правления ярлов» (Платонова, 1997: 26; Санкина, 1998); это дает основания для предположения о перепланировке застройки в конце X в. для строительства деревянной церкви, предшествовавшей каменному храму Св. Климента (Платонова, 1997: 26). Правда, лишь с переходом Ладоги под контроль новгородского епископа, при владыке Никите (1096–1108), которому, очевидно, принадлежала найденная на городище печать протопроедра Евстафия (1088–1094), и с началом деятельности новгородского архиепископа Нифонта (1130–1156) в Ладоге, именно со строительства каменной Климентовской церкви, устанавливается «церковно-административное деление русского города», что выражается, в частности, созданием нового типа каменного посадского храма, стоящего «берегом по горе», – первые из таких храмов, начиная с церкви Св. Климента, были возведены именно в Ладоге (Мусин, 1996: 75).
Варяжская улица Старой Ладоги, протянувшаяся вдоль левого берега Волхова, в южной, прибрежной к Ладожке, части сохранила культурный слой мощностью до 3,8 м. В 1970-х гг. на площади 600 кв. м он был исследован В. П. Петренко, (Петренко, 1985). Исследовано свыше 40 срубных построек, образующих 11 строительных горизонтов, восемь из них (XI–III) соотносимы со стратиграфией Земляного городища (IV–XI ярусами) (Кузьмин, 2000: 54, рис. 3). Полученные дендродаты для 20 построек (Черных, 1985) позволяют представить динамику жизни в этой части Староладожского поселения.
Ранние постройки XI–X горизонтов поставлены по гребню береговой террасы перпендикулярно берегу Ладожки, подквадратные или вытянутые в плане срубы площадью 11,7–16,4 кв. м или 21,7–27 кв. м, до 40–50 и даже 70 кв. м. Первая из построек была поставлена на глиняной подсыпке, многие ставились на камни или деревянные подкладки. Постройки рублены «в обло» из сосновых или еловых бревен 4–6 м (реже до 8 м) длиной, пазы конопатились мхом; в ряде случаев срубы обносились обходной галереей, опиравшейся на дополнительный «внешний венец» бревен (эта особенность ладожских жилищ впервые по материалам Земляного городища была выявлена историком русского зодчества Ю. П. Спегальским) (Спегальский, 1972). Лиственные деревья – береза, ольха, осина, ясень, дуб – использовались для оград, подкладок, настилов.
Самые ранние постройки появляются здесь в 840-х гг. (годы рубки – 842, 847, 849, 851-й). Два сооружения были возведены в конце 850–860-х гг. VII строительный горизонт формируется в 870–890 гг., а с 905 г. наблюдается новое оживление строительства.
Структура застройки меняется, начиная с V строительного горизонта: в 930–940-х гг. возводятся жилые срубы, а с 947 г. возводится «большая постройка», ориентированная довольно точно по странам света, определяя такую же постановку жилых домов и в целом – уличную планировку, с этого времени практически совпадающую с трассировкой существующей в наши дни Варяжской улицы Старой Ладоги. В 950–960 гг. участок возле «большой постройки» интенсивно застраивается. V, IV, III строительный горизонты характеризуются возрастающей интенсивностью застройки и благоустройства, появляются уличные настилы. В одном из них использована клинкерная обшивка борта грузового корабля, как и корабельное дерево в ряде других ладожских построек; среди находок Варяжской улицы – береста с древнейшим на Руси изображением парусного корабля.
В прямоугольных срубах застройки Варяжской улицы, как правило, имеются печи или очаги, в IV горизонте обнаружен загон для скота. Наиболее плотно застроен III горизонт (970–990), где исследовано 17 построек, в том числе большой сруб площадью 50 кв. м, с печью-каменкой в юго-восточном углу и прямоугольным очагом в центре (таким образом, совмещены славянская и скандинавская отопительные традиции). Многокамерный комплекс «хоромного сооружения» составляли три сруба, объединенные столбовой постройкой и настилами, дощатыми полами на лагах, тяжелой кровлей с толстой дерново-земляной насыпкой. Один из срубов был двухъярусным (на подклете), соседние с ним связаны галереей, внутреннее пространство между срубами вымощено настилом (из корабельных досок) и замыкалось срубными постройками (одна из которых, с дощатыми стенами и внутренней лестницей, также была двухэтажной).
«Открытие подобных сооружений, сопоставимых с хоромными постройками древнерусских городов», практически одновременно возведенных и на Варяжской улице, и на Земляном городище, определяло облик Ладоги времен великого князя Владимира (Петренко, 1985: 104; Кузьмин, 2000: 65). Именно этот город «Вальдамара Старого» стал главной целью норвежского ярла Эйрика, враждовавшего с Олавом Трюггвасоном (который пользовался поддержкой киевского великого князя). В 997 г. Эйрик «отправился на восток в Гардарики против Вальдамара Старого и воевал во многих местах в его государстве. Он разрушил Альдейгьюборг и взял там много богатства, и еще дальше продвигался он на Восток в Гарды. Везде шел войной, жег города и крепости, а бонды бежали с имуществом в леса» («Красивая кожа», 26 – пер. Т. Н. Джаксон). В «Bandadrápa» скальда Эйольва Дадаскальда («скальда подвигов») этому посвящена виса:
Oddhríðar fór eyða
– óx hríð at þat – síðan
logfágandi lœgis
land Valdamars brandi.
Aldeigju brauzt, œgir
– oss numnask skil – gumna;
sú varð hildr með hauldum
hǫrð; komt austr í Garða.
Прошел мечом землю
Вальдамара, смерти
врагов повергая
в побоищах, воин.
Твердо знаю, в Гардах
повергатель ратей
Альдейгье погибель
уготовил, стойкий.
Данные раскопок и на Варяжской улице, а в соотношении с ними – на Земляном городище полностью подтвердили эти сведения королевских саг и скальдики (Джаксон, 1993: 152–153, 158–159, 213–215).
Центральным сооружением, определявшим облик и значение Варяжской улицы в течение полувека (с 947 по 997 г.), была «большая постройка» (Петренко, 1985: 105–112). Стены из кольев, горбыля и плах (намеренно обрушенные внутрь незадолго до пожара на Варяжской улице) окружали четырехугольник примерно 10 × 10 м. Внутренние его стены состояли из мощных опорных столбов высотою до 3 м; на расстоянии 1,2–1,4 м от заостренного верха в столбах были выбраны пазы для тщательно вытесанных плах, бревна ограды дополняли жерди, оплетенные лозой. Вход, вероятно, находился в южной стене (наиболее разрушенной). Среди находок – долбленая деревянная посуда, небольшие антропоморфные и зооморфные резные изображения, медная подвеска с рунической тайнописью и железная гривна с «молоточками Тора». Конструктивные особенности и находки позволяют сближать ладожскую постройку со скандобалтийскими святилищами, и в частности, с тщательно исследованным деревянным культовым сооружением у славянского городища Гросс-Раден: площадью также около 100 кв. м, с обходным парапетом и двойным рядом стен. Безусловно, в Ладоге на Варяжской улице было открыто языческое святилище второй половины X в.
Оно преднамеренно было разрушено еще до пожара 997 г. По-видимому, это произошло в ходе Крещения Руси, когда в 989 г. Добрыня, дядя князя Владимира, направился в Новгород сокрушать языческих идолов (начиная с Перуна, которого сам же ставил там в 980 г.). Площадь разрушенной «большой постройки» оставалась свободной при застройке последнего, II строительного горизонта (в I открыты лишь ямы более поздних комплексов). 13 построек конца X – начала XI в. представляли собою все те же прямоугольные срубы, ориентированные по странам света, одна из построек с трех сторон была окружена небольшими пристройками, в основном сооружении найдены глиняные грузила от типично скандинавского вертикального ткацкого станка. На месте «большой постройки» в это время сохранялся пустырь (Петренко, 1985: 91), в то самое время, когда на Земляном городище, по-видимому, появились первые погребения христианского могильника ладожских варягов (Платонова, 1997: 26).
Территория Ладожской крепости для описываемого времени остается недостаточно ясной; как отмечалось, каменные укрепления, открытые в 1973 г., после двадцатилетних исследований остаются предметом дискуссии в отношении их датировки (Стеценко, 1995: 19). Г. Ф. Корзухина относила какое бы то ни было «освоение» узкой скалы крепостного мыса ко времени не ранее X в., когда здесь начинается активная хозяйственная деятельность и появляется кузница (Корзухина, 1961: 82–87). Можно синхронизировать это освоение с застройкой VI яруса на Земляном городище, то есть отнести к 865–890 гг. (Кузьмин, 2000: 53); в таком случае сообщение ПВЛ о том, что Рюрик в Ладоге «сруби город», могло означать появление деревянной фортификации на узком каменном мысу, служившем естественной защитой ладожской гавани. Погром ярла Эйрика, когда особо отмечено уничтожение города (staðinn) и крепости (borgina) (Джаксон, 1993: 158, 163), при тотальности пожара Староладожского поселения и на Варяжской улице, и на Земляном городище, где укреплений этого времени не выявлено, делает правомерным предположение о деревянной крепости (borg, Aldeigjuborg) именно на мысу Волхова и Ладожки, который, таким образом, становился градостроительным центром планировочной структуры древнерусской Ладоги. По-видимому, это произошло во второй половине IX в. Крепость, в таком случае, стала реальной доминантой городского ансамбля в 865–997 гг., сохраняя это значение, при всех катастрофах (997, 1015, 1105 гг. до строительства каменных стен 1114 г. и следующих столетий), на протяжении десяти веков и до наших дней, когда ладожской архитектурной доминантой остаются башни и стены XVI столетия, окружающие каменный храм Св. Георгия XII в.
К «городской» зоне относится также курганный могильник, вынесенный за пределы поселения, на правый берег Волхова. Он располагался напротив ладожской крепости (где в XII в. был поставлен воинский Георгиевский храм), на одной визуальной оси с крепостью и «Висельником» в урочище Плакун. На нижней береговой террасе Волхова здесь исследованы остатки полутора десятков курганов. Они были раскопаны с 1940 по 1971 г. (Назаренко, 1985); по-видимому, зафиксированные и изученные курганы составляют от 10 до 20 % курганного кладбища, которое могло располагаться от выявленных насыпей, по крайней мере, до сопки здесь же, на нижней террасе, южнее курганов; вся площадка снивелирована застройкой дер. Малое Чернавино (Погорелец тож), появившейся здесь в 1880-х гг.
«Это первая в Приладожье группа могильных памятников, которую определенно и надежно можно связать с норманнами», – писал В. И. Равдоникас вскоре после начала раскопок (Равдоникас, 1945: 41). Насыпи были вытянуты рядами вдоль правого берега Волхова, в северной части небольшие курганы группируются полукольцом, окружая самый внушительный из сохранившихся курганов Плакуна (№ 6). Обнесенный ровиком с выложенными плитняком склонами, курган диаметром 20 м и высотой около 1,1 м содержал в основании овальное кострище длиной 8, шириной 5,5 м, на нем – три плиты и столбовая ямка с остатками дерева (елового столба), и рядом яма, в которой обнаружен ящик из сосновых досок, длиной 0,6 м, шириной 0,3 м, высотой 0,15 м, ориентированный с северо-востока на юго-запад (по оси кострища и перпендикулярно к реке). Ящик пуст, на дне его – продавленная внутрь крышка. В разных частях насыпи, на ее основании и в слое кострища найдены отдельные кальцинированные кости, ланцетовидная стрела, ладейная заклепка и серебряная лунница (Назаренко, 1985: 168). Необычный характер этого захоронения вызывает ассоциации и со скандинавскими обрядами (овальное кострище, заклепка, ланцетовидная стрела), и со славянским сожжением «на столпе на путех». Лунница, типично восточнославянской формы (заимствованной у аваров), украшена в технике филиграни, известной по датским фибулам типа «Терслёв», изготавливавшимся в юго-западной части Балтики, на островах Эланд и Готланд, а также в бассейне оз. Меларен (там, где в предшествующий период IX в. прослеживалась активность христианских миссий и немецкого художественного ремесла).
Лунницы отливали, судя по найденным формам, в Хедебю, Бирке и в Ладоге; в качестве украшений их носили только славяне (восточные и западные); правда, в Бирке (могила № 660) подвеска-лунница имеется в составе женского убора с парой скорлупообразных фибул. Позолоченная серебряная лунница из кургана № 6 Плакуна покрыта декором, типичным для искусства викингов, и была, очевидно, изделием ремесленника-профессионала Ладоги X в. (Капелле, 1989: 135–140).
Курган № 1, в противоположной (южной) части сохранившейся группы, высотой 0,45 м, диаметром 15 м, содержал в основании кострище длиной 7,5 м, шириной 5,5 м, также по оси, перпендикулярной берегу; в северо-восточной части кострища – яма, заполненная углями и булыжником, на кострище, юго-западнее ямы около 5 кв. м занимает скопление остатков сожжения; среди них, на кострище и вокруг него более 200 ладейных заклепок, два ледоходных шипа, ручка от ларца, фрагменты гребня; курган представляет собою классический образец шведских сожжений типа В (в ладье). Курган № 3, соседний (чуть южнее), также содержал погребение по тому же обряду (свыше 100 заклепок на кострище), с вонзенным в землю клинком меча; в курганах № 2 и № 4 захоронений не обнаружено (хотя есть отдельные вещи, следы кострища). Курган № 5, с 40 заклепками в слое кострища, также относится к обряду типа В, с погребальной урной, где среди кальцинированных костей найдено до 20 сердоликовых и хрустальных бус, фрагмент гребня; урну сопровождают два лепных сосуда и, видимо, остатки ларца. Курганы № 8, 9, 15 практически полностью срезаны дорогой, но в первом из них найдены две заклепки, а в последнем, на кострище – остатки сожжения, бронзовая пряжка, две игральные фишки из плоского камня.
Курган № 7 также сильно был поврежден, но кострище сохранилось, на нем – свыше 100 заклепок, фрагменты фишки, 13 стеклянных и четырех серебряных бусины из витой рубленой проволоки, медвежий клык, каменный оселок, два лепных сосуда и разбитый гончарный кувшин фризского типа, с выгоревшей инкрустацией серебряной фольгой (равноконечным крестом в нижней части). Этот кувшин, относящийся к серии находок ритуальных литургических сосудов, связанных в Скандинавии с миссией Ансгара (около 20 кувшинов в пяти памятниках Швеции, включая Бирку, один – в Норвегии, примерно 10 кувшинов – в пяти точках Западной Европы), безусловно, был произведен на Рейне в первой трети IX в. Бусы, аналогичные плакунским, найдены в Бирке, на Аландских островах, Эланде и датируются IX в. Г. Ф. Корзухина отнесла это погребение, во‑первых, к ранним, во‑вторых, безусловно женским (как и могилы курганов № 5 и 13) и потому оценила Плакун как «кладбище выходцев из Скандинавии, живших здесь постоянно и даже с семьями» (Корзухина, 1971: 131). Христианские черты в убранстве женщины из кургана № 7, при престижном и бесспорно языческом обряде, видимо, свидетельствуют об «идейно-политической обстановке» в Ладоге IX в., не менее сложной, чем в Бирке Ансгара.
Курган № 11, исследованный Г. Ф. Корзухиной (при участии автора этих строк, а также В. А. Назаренко, главного публикатора могильника), был почти полностью снивелирован огородными грядками деревенской усадьбы и сохранился на высоту 0,3 м при диаметре 13 м. В центре, под полосой плит длиной 2 м, шириной 1,1 м (по оси северо-запад – юго-восток, перпендикулярной всем сожжениям в ладье) – свыше 40 заклепок, свидетельствующих об использовании элементов традиционного «ритуала викингов». Камни перекрывали могильную яму длиной 2,8 м, шириной 1,75 м, глубиной 0,7 м. В яме погребальной камеры было установлено дощатое гробовище с крышкой, длиной 2,15 м, шириной 0,95 м, высотой до 0,4 м; дно ямы у торцовых стенок гробовища было выстлано берестой, пространство между гробовищем и стенками камеры завалено массивными бревнами. Костные останки, раздавленные крышкой, сохранились в виде тлена (удалось собрать зубы), на костяке и особенно справа от него зафиксировано большое скопление железных и бронзовых окислов от полностью разрушившихся железных и бронзовых предметов «погребального инвентаря». В ногах погребенного сохранилась часть долбленого корытца и стенка берестяной коробочки. Дендродата этого погребения – 880-е гг. – и антропологические определения (senior, masc.) привели В. А. Назаренко, к выводу о том, что погребенный по христианскому обряду ранних камерных могил – старик (более 60 лет), умерший (если строго следовать дендродатам) в 879 г., год смерти Рюрика, и может быть собственно Рюриком Ютландским (Назаренко, 1997).
Возражения против столь жесткой идентификации понятны и правомерны, однако высказанные в имеющихся публикациях не вполне корректны (Михайлов, 2002: 62–63, там же библиография). Как отмечено, погребение нельзя считать безынвентарным, хотя материалы для датировки дает только дендрохронология. Ссылки на датские параллели камерных погребений также неправомерны, прежде всего в отношении датировок: в Дании этот обряд связывают с влиянием шведов, если не «восточноевропейских варягов», и потому, естественно, собственно «датские» камеры относятся к более позднему времени; исходные же – достаточно близки предполагаемой датировке Плакуна, как в «шведском» камерном могильнике Хайтабу, так и в ранних камерных погребениях Бирки (Steuer, 1984: 203). Именно это в свое время стало основанием для обозначения определенного вида ранних камерных могил Бирки как камер «типа плакун» (Лебедев, 1972: 175).
Столь же некорректна и корректировка даты, равно как вида погребального ритуала «погребения воина» в сопке урочища Плакун, которое тот же автор относит «ко второй половине X века» на основании даты византийской поясной пряжки (Михайлов, 2002: 67), хотя в другой своей публикации отмечает, что «этот тип широко бытовал… в VIII–X вв.» (Михайлов, 1996а: 30–31). Сопка высотою до 6 м стояла на краю нижней береговой террасы южнее основной сохранившейся группы курганов Плакуна. В 1971 г. здесь было доследовано разрушавшееся погребение, после того как из ямы на вершине местные «школьники выкопали костяной кочедык, украшенный головой дракона, бронзовую поясную пряжку с циркульным орнаментом, большое количество железных предметов и костей. Произведенная расчистка обнаружила в слое древесного тлена с ладейными заклепками сильно разрушенное мужское погребение, ориентированное на север. В ногах погребенного лежало 13 стрел. К востоку от захоронения были открыты скелеты двух коней, лежащих в одну линию головами на юг. При них найдены ледоходные шипы, серебряные бляшки от узды со следами позолоты, удила. Предварительная дата погребения IX–X вв.» (Булкин и др., 1972).
При дальнейшей расчистке находок выявился еще один «маленький трехгранный наконечник» (Носов, 1985: 152, рис. 7, 7), отмечены такие, зафиксированные чертежом 1971 г., детали, как «перерезанное горло коня», собранные у ребятишек находки (в том числе железный вертлюг недоуздка или цепи для подвешивания котла); погребение было отнесено к X в. с учетом, в частности, и того, что IX столетием датировано «самое первое погребение» из трех обнаруженных ниже разрушенного, при раскопках Е. Н. Носова 1972–1973 гг., в насыпи. В погребении № 1 кости кремации были помещены в корзину с берестяным дном, поставленную на краю небольшой ямки, куда сгребли остатки кострища, видимо, сразу после сожжения; в ямке найдены пережженные обломки костяного гребня с циркульным орнаментом, «франко-фризского по своему происхождению». Здесь же были найдены козлиные рога, которые автор раскопок связал с «культом скандинавского бога Тора», семь деревянных носилок и остатки тризны. Погребения № 2 и № 3, сожжения на стороне, были помещены на «поверхности первоначального кургана», досыпавшегося, судя по разрезам, каждый раз после совершения очередного захоронения (Носов, 1985: 151, вклейка); опознаваемых артефактов при них не обнаружено.
Документация сопки в урочище Плакун не дает никаких оснований для пересмотра первоначальной трактовки верхнего погребения (№ 4, по нумерации Е. Н. Носова); совершено ли оно в ладье или «части ладьи», по-видимому, навсегда останется неуточненным, но разрез насыпи совершенно исключает допущение о «погребальной камере» на вершине кургана. Скорее, стенки ямы повторяли контуры бортов, как в Сатгон-Ху и других курганах с погребениями в ладье. Вне ладьи, с достаточно полным (при всей фрагментарности) антуражем погребений этого типа (Bg), были уложены верховые лошади, что вполне соответствует скандинавским образцам.
Между тем пересмотр ритуала этого погребения как «захоронения в камере» (Михайлов, 1995) стал еще одним основанием (столь же несостоятельным, что и остальные) для его датировки второй половиной X в. (Михайлов, 2002: 67); впрочем, на той же странице указано, что время функционирования плакунского могильника в целом «следует ограничить первой половиной X в.». Совершенное на вершине, безусловно, неординарной насыпи урочища Плакун, захоронение воина в ладье, с верховыми конями, самой топографией этого погребения указывает на то, что захороненный на вершине воин не просто «был одним из скандинавских викингов, пребывавших в Ладоге» (Носов, 1985: 155). Безусловно, высокий ранг этого погребения, как и его датировка (вряд ли выходящая за пределы датировок VII–VIII ярусов Земляного городища или VI–VIII горизонтов Варяжской улицы), вполне отвечают и статусу, и летописным датам смерти (912 или 922 г.) князя Олега Вещего.
Сообщение «и есть могила его в Ладоге», может быть, вполне отвечало действительности не только в мифологическом, но и в историческом аспекте. И если «Олегову могилу» могли показывать и в Киеве на Щекавице, и в Ладоге на Заморье, то в переводе мифоэпической действительности в историческую обе они совместимы с третьей, реальной могилой варяжского конунга, в челе своей дружины на террасе ладожского Плакуна. Атрибуция эта не более, но и не менее основательна, чем атрибуция кургана № 11. Обе они, однако, подкрепляют основной вывод: Плакун – могильник дружины Рюрика и Олега (Лебедев, 1985: 209; Кирпичников, Сарабьянов, 1996: 90).
Сопки над Плакуном по верхнему краю террасы, как уже отмечалось, составляют особую группу. В раскопанных Н. Е. Бранденбургом и С. Н. Орловым насыпях (№ 135 и сопка 1940 г.) проступают балтские черты обрядности (перевернутая урна, захоронение коня). Видимо, это некрополь одной из династий местной знати («старейшины»), весьма вероятно, участвовавшей в «призвании князей». Сама топография этих некрополей словно поддерживает установившийся во второй половине IX в. «режим диалога», в котором завязывается единение ладожской «руси».
Сопки Лопина, ныне полностью исчезнувшие (хотя в планах музея – восстановление насыпи, останец которой был раскопан СЗАЭ в 1998–1999 гг.), высились на отроге террасы, также доминируя над нижней площадкой Плакуна; из полы одной из этих разрушенных сопок происходит спиралеконечное височное кольцо, маркирующее на ладожских поселениях славянское население Ладоги (Лебедев, Седых, 1985: 23).
Южная, «княжеская» зона ладожского градообразования открывает панораму Ладоги от Лопина и Княщины, старинной дер. Извоз под основанием протяженной возвышенности левобережья вниз по течению Волхова, по пути со стороны Новгорода, от Волховских порогов. Самая высокая, южная, часть левобережной террасы отмечена топонимом «Княщина». У подножья возвышенности на берегу Волхова расположен Никольский монастырь, фиксирующий границу «княжеской» и «городской» зон, над которой по склону размещался основной городской курганный могильник на Горе Победище.
Именно здесь, вероятно, проводил свои раскопки В. Толле; открытые им курганы (с сожжениями в урнах) соотносимы с результатами раскопок Н. Е. Бранденбурга (курганы № 136–139), Н. И. Репникова (три «пустых» и один «длинный курган»), 3. Д. Бессарабовой (остатки кургана приладожского типа), В разное время на полях Победища отмечалось от 20 до 60 насыпей, первоначально их насчитывалось, по-видимому, от 200 до 400, 20 лет назад сохранялись остатки семи раскопанных курганов (Лебедев, Седых, 1985: 23). Топографию и значение насыпей закрепляли величественные громады сопок. Самая крупная из них (№ 14-I) была раскопана и затем восстановлена в натуральную величину В. П. Петренко (Петренко 1994: 46–56).
Сопка имела диаметр 27 м при высоте 10 м (с учетом платформы, образованной предварительной подрезкой основания насыпи). Автор раскопок детально исследовал технологию сооружения и разработал типологию «волховских сопок», от сложных сооружений с каменными венцами по основанию и внутренними конструкциями – до сравнительно простых, хотя и монументальных насыпей. Погребения в ходе этих раскопок были открыты, в основном, в венцах по склону или вдоль ровиков насыпей.
Датирующие вещи (250 стеклянных и каменных бус, металлические украшения и детали одежды из 15 насыпей, оружие – стрелы и дротики, снаряжение всадника и коня, бытовой инвентарь – ножи, оселки, кресала) позволили предложить хронологию ряда раскопанных насыпей. Сопка 13-І (№ 136 по Бранденбургу) – X в., 14-І (с 12 погребениями) – IХ – Х вв., 14-II (№ 140 Бранденбурга) – не позднее VIII в., функционировала также в IX в. (так же датирована, по В. П. Петренко, Полая сопка Ходаковского, 5-III).
В целом именно единичные насыпи в южной и северной зонах ладожского градообразования могут быть отнесены «к числу памятников, формирование которых началось не позднее VIII века… Имеются в сопках погребения VIII–IX вв., или только IX в., например сожжение в насыпи 17-IV. Здесь отмечены бронзовый спиральный накосник, пластинчатый браслет, фрагменты бронзовой цепи и перстень салтовского облика, аналогии которого… характерны для первой половины IX в. Большое число насыпей из числа датируемых относится к IХ – Х вв. или концу IX – первой половине X в.» (Петренко, 1994: 90–91).
Эти заключения, основанные на детальном анализе вещевых комплексов, как из старых, так и из современных раскопок, прежде всего обосновывают вывод о Ладоге как основном очаге формирования «традиции сопок»; какими бы сложными путями ни шли здесь взаимодействия носителей исходной формы обряда высоких курганов – скандинавов – с автохтонным финским и продвинувшимся, одновременно с норманнами, славянским населением, в результате «традиция сопок» складывается здесь не позднее 860-х гг., и отсюда, из Ладоги и Нижнего Поволховья, распространяется в качестве нового ритуала, интегрирующего социальную организацию словен Новгородской земли IX–X вв. (Кузьмин, 1999: 89–99; Конецкий, 1995: 31–40).
Основные памятники Княщины, на крайнем юге «княжеской» зоны, – группа сопок, грунтовый могильник при них и остатки поселения, полностью уничтоженные строительным карьером 1960-х гг. (судя по старым картам, это была наиболее возвышенная, господствующая над округой часть террасы, может быть, укрепленная). Останцы сопок, раскопанных Н. Е. Бранденбургом (и доследованных В. П. Петренко), высятся на останце же береговой террасы, с трех сторон окруженной карьером. На полях поблизости был найден клад арабского серебра (808). В поле сопки 15-III было открыто помещенное с внешней стороны каменной обкладки насыпи сожжение, и при нем – предметы, без следов пребывания в огне: семь железных круглых обтянутых бронзой гирек и одна 14-гранная, четыре стеклянные бусины, бронзовая круглая бляшка и так называемая подвеска со знаками Рюриковичей (Петренко, 1994: 127).
Подвеска, по определению С. В. Белецкого, несет на себе знаки князей Владимира и Ярослава, то есть относится ко времени киевского княжения Владимира и новгородского – Ярослава Владимировича (1010–1015). «Подвески со знаками Рюриковичей» рассматриваются как «верительные знаки», аналог скандинавских jartegnir; с подобным «значком» (signum) датского конунга Хорика Ансгар путешествовал в 850 г. к конунгу шведов Олаву (Vita Anskarii, 26). В этом контексте весьма интересна еще одна подвеска со знаком Владимира, выявленная С. В. Белецким: на оборотной ее стороне изображен, в той же технике низкого рельефа, молот Тора. Найдена она в одном из могильников родановской культуры Прикамья. С. В. Белецкий обе эти подвески связывает с конкретными персонами, представлявшими княжескую власть в Ладоге около 1006 г., будь то Олав Трюггвасон, ярл Сигурд Эйнарссон или другой из знатных норманнов «королевских саг» (Белецкий, 1996б; Молчанов, 1996: 32–35).
Набор весовых гирек (в том числе уникальной весом около 200 г. – в марку серебра) обнаружен был З. Д. Бессарабовой при зачистке в 1981 г. разрушенного женского погребения в грунтовом могильнике, по-видимому, сформировавшемся при этой же сопке (Петренко, 1994: 128, 135) Характерный для могильников многих виков торговый инвентарь купеческих погребений обнаружен в женском захоронении, что подтверждает наблюдения о достаточно значимой роли женщин эпохи викингов в «восточной торговле». На Руси, по подсчетам А. Стальсберг, женскими были 22 % погребений с торговым инвентарем (при 47 % мужских), в Бирке, соответственно, 32 % – женские, 28 % – мужские, 3 % погребений с этим инвентарем – парные (при 37 % неопределимых); в России парные погребения составляли 30 % из «купеческих», и ладожские находки показывают, что женщины Ладоги и в IX, и в XI в. играли весьма заметную роль во всех сферах общественной жизни (Стальсберг, 1999: 158–163). От «колдуний» Велеши (с конским черепом в сопке) к знатной «христианке» Плакуна и сопоставимой с княжескими администраторами «купчине» Княщины, от Любши до Поромонова ручья «зона ладожского градообразования» по археологическим данным выступает как зона активных и динамичных процессов этносоциокультурно-экономического взаимодействия, пульсационно распространявшихся по ближней и дальней округе.
5.5. Этнокультурное содержание Ладоги VIII–XI вв
Хронология строительных горизонтов, раскопанных на площади около 3,5 тыс. кв. м, охватывает время с середины VIII до XI в., а планиметрия застройки, объем ее содержания – примерно 10 % реальной Ладоги этого времени (Давидан, 1976: 100–118; Кирпичников и др., 1980: 27; Кузьмин, 2000: 51–52). В сочетании с данными о других изученных памятниках Ладоги (Средневековая Ладога, 1985; Лебедев, Седых, 1985; Петренко, 1994) и в более широком контексте древностей Северо-Запада (Очерки исторической географии, 2001) это позволяет синхронизировать археологические данные и наметить этапы формирования этнокультурного содержания Ладоги VIII–XI вв.
Нулевая фаза, включая любшанский этап, охватывает период до конца 740-х гг., начинающийся, по-видимому, в последних десятилетиях VII в. (670–?), в широком плане, после арабских завоеваний на Ближнем, Переднем Востоке и в Средней Азии, новой стабилизации на Великом Шелковом пути и выходе восточных купцов на Волжский путь в Прикамье и Приуралье, к источникам ценных мехов, воска, дикого меда, таежной пушнины и других «экзотических товаров» лесного Севера. Древняя аландо-камская труба фенно-скандинавских связей подключала к Волжскому пути весь обширный финно-угорский массив таежно-тундрового населения, от Нижней Оби до Финмаркена, и вводила в соприкосновение с ним скандинавов Норвегии и Швеции, узнавших таким образом о «Бьярмии» финских бродячих торговцев-перми. Славяне в VI–VII вв. вошли уже в соприкосновение с чудью, прибалтийско-финским массивом, и, наверное, с мерей Волго-Окского междуречья, про крайней мере, на Серегерьском пути, пересекающем ареал «древней финно-угорской гидронимии» (Седов, 1970: 10–11, рис. 1).
«Неволинские пояса» Прикамья и ранние равноплечные фибулы Финляндии в памятниках, не относящихся безусловно к финскому этнокультурному миру (Изборск, Победище, Велеша и Любша Ладоги, Кварнбаккен на Аландах), позволяют искать начало этих финно-скандо-славянских контактов в VII в. и отнести к ним зону Приильменья, Причудья и Приладожья (конкретно и только – в районе Ладоги). Любша, как, видимо, и первоначальный Изборск на Труворовом городище (где вскрыты траншеей каменные конструкции первоначального вала, близкие любшанским) (Седов, 2002: 31–35, рис. 12, 13; 90–91), были, вероятно, пограничными форпостами славянства в этом ареале, хотя не исключено, что именно это – первые укрепленные поселения славян, как предполагал сорок лет назад В. Б. Вилинбахов, проникших из Юго-Западной Балтики морским путем и вверх по рекам, через Чудское и Псковское озера в Причудье и Повеличье и по Неве через Ладожское озеро к Волхову (Вилинбахов, 1963б: 325–329).
В обоих случаях, славяне (словене) должны были встретить на новом месте автохтонную чудь, лопь, весь, а при их посредничестве познакомиться с посещавшими острова и побережья Восточной Балтики и Финского залива и оседавшими здесь скандинавами – ruotsi, roots, «русь». Основным районом славянской оседлости становится Западное Приильменье, Поозерье, сравнительно свободное (как и вся зона Северного, Западного и Южного Приильменья) от «культуры северных длинных курганов» V–VIII вв. и экологически оптимальная для пашенного земледельческого хозяйства; здесь формируется ядро племенной территории ильменских словен (Конецкий, 1995: 31–41).
Любшанский этап, начинаясь в нулевой фазе на рубеже VII–VIII вв. (во всяком случае, в 700–740 гг.), продолжается все время существования раннеславянского городища в Поволховье, до середины IX в. (860-е гг.?), и потому охватывает последней своей частью три следующие фазы (I, II, III) становления Ладоги.
I фаза (750–810), «начальная» («домонетная»), анонимная, представлена I и II ярусами застройки Староладожского поселения на Земляном городище, может быть к этому времени относятся первые погребения в сопках 14-ІІ и 5-ІII (по каталогу Петренко, 1994; № 140 по Бранденбургу, с «неволинским поясом» знатного всадника, и «Полая сопка» Ходаковского, с не исследованной каменной насыпью в основании). Безымянные скандинавские первопоселенцы («кузнец-годи Одина») строят судоремонтную мастерскую и обосновываются у ладожской гавани: «руотси в Алоде-йоки» в 750-х гг. Спустя десятилетие, вместе с любшанскими, может быть, ильменскими словенами (и кривичами?), их, видимо, потеснила волховско-верхнеднепровская «волна мигрантов». Связи с Днепровским Левобережьем, подвластным Хазарии, дополняют связи с Волжским путем, по которому в 780-е гг. прибыли мастера-стеклоделы (иранцы? персы из Дербента?), наладившие производство стеклянных бус, для выгодного обмена и последующей продажи мусульманским купцам пушнины, собранной у окрестной лопи безбрежных лесных просторов Приладожья, Прионежья, Карелии.
Если исходить из того, что вскрытая застройка представляет до 30–50 % первоначально существовавшей, то первые поселенцы могли поставить от 6 до 10 «больших домов», а следующая волна – 10–20 изб; счет населения, видимо, шел на сотню-другую душ, оно было колеблющимся по численности и составу, разноэтничным, но уже в третьей четверти VIII в. на поселении, безусловно, зазвучала славянская речь (наряду с предполагаемой Ю. Кальмером двуязычностью первичного финно-скандинавского социума). Сопки 14-ІІ и 5-ІІІ продолжали использоваться и возводиться, видимо, появились и первые погребения сопки 15-ІІ (Княщина в южной части Победища); таким образом, определенно действовали могильники и в Заморье и на Горе, может быть, и недатированный грунтовый могильник с сожжениями, под ладожским культурным слоем южнее городища (Лебедев, Седых, 1985: 20), что подчеркивает изначальную неоднородность поселения. III ярус Земляного городища фиксирует первые результаты торговой активности Ладоги: сердоликовые бусы поступают по Волжскому пути вместе с первым арабским серебром и синестеклянными салтово-маяцкими лунницами из хазаро-аланского Подонья – Предкавказья (Рябинин, 1995: 57–59).
Фаза заканчивается с началом обращения арабского серебра и «выпадением» первых кладов, наметившим в Восточной Европе безусловную конкуренцию между Волжским (финно-тюркским) путем и Волховско-Днепровским (Двинско-Неманским), предшественником восточнославянского, древнерусского Пути из варяг в греки.
II фаза (810–840), «первой волны серебра» (поколение Убби – Захарии). Имена греческого и варяжского «коммерсантов» Петергофского клада и возможное наиболее раннее время его сокрытия (805–825) совпадают с «всплеском» застройки IV яруса на площадке Староладожского поселения в 811 г.: «большой дом» и не менее семи изб с печами, а через тридцать лет, может быть, и первые постройки Варяжской улицы совпадают с движением «в первый период обращения арабского серебра» дирхемов на Балтику, появлением там сердоликовых (и хрустальных, из Индии) бус; активно действует и любшанское население (кубовидные стеклянные бусы Великого Шелкового пути). В целом размах этих связей полностью соответствует ареалу «дирхемов первого периода обращения» (786–833), охватившему всю территорию Восточной Европы в пределах будущей Киевской Руси, а некоторое смещение «трасс» движения этого серебра свидетельствует о стремлении вывести его из «зоны хазарского контроля» на Волжском пути (включая Волго-Окское междуречье), используя выходы Среднего Поднепровья, Киевщины, в Левобережье. Материал Петергофского клада, как и клад на Княщине в Ладоге (808), документирует именно это стремление, наряду с освоением Двинско-Днепровского варианта с выходом в Западную Балтику (клад из Кислой с монетой Хайтабу). Ответные действия хазар (участников «петергофского диалога»), с постройкой Саркела в 834–838 гг., посольство росов 838–839 гг. в Византию и Империю Каролингов свидетельствуют о масштабности процессов, охвативших пространство от Петергофа до Саркела, от Ладоги до Константинополя, от Гнездова (и ранней фактории у Новоселок, там же, на днепро-двинских волоках) до Бирки Ансгара. Пожар 840 г. подвел черту под этим этапом деятельности «безымянных русов».
III фаза (840–865), деятельности «поколения Дира», открывается, а не завершается первой «манифестацией руси» в Константинополе и Ингельгейме: послы – вернулись, «хакан» – правил, Ладога после пожара застраивается с необычайной представительностью V яруса (840–865). «Русы» (ар-рус) вторгаются в Грецию и Амастриду (842), уверенно действуют в Средиземноморье, от Севильи до Александрии («14 лет» с 844 г., как сообщает Ибн ал-Кутия). Сведения о них беспокоят багдадского халифа ал-Муктадира биллах, узнавшего, что «в Валу, построенном Двурогим между нашими странами и Гогом-Магогом, открылось отверстие»; через два года посольство, путешествовавшее в 842–844 гг. через Кавказ в южнорусские степи, успокоило халифа тем, что вал не прорван; и сто лет спустя хазары сообщали правителям мусульманской Кордовы в Испании, что Каганат преграждает путь на восток страшным «ар-рус», которые (если умели бы ездить на лошадях) могли бы опустошить «Мамлакат ал-Ислам» до Багдада (Станг, 2000: 33–37).
В наибольшем количестве именно в это время поступают полудрагоценные сердоликовые и хрустальные бусы (Рябинин, 1995: 57–58) и дешевый «рубленый бисер» всех цветов (Львова, 1968: 87–88), появляются фризские гребни наиболее многочисленного типа (с S-видным циркульным орнаментом), известные в Дорестаде, Хайтабу, Волине, Бирке (Давидан, 1968: 59–60), что свидетельствует об определении максимального диапазона действующих в дальнейшем внешних связей Ладоги.
Представительная застройка: не менее двух «больших домов» с окружающими постройками «усадеб хёвдингов» (которых, следовательно, могло быть до 20 на месте Земляного городища и Варяжской улицы с первыми сооружениями над гаванью); воинская железная гривна; детские «игрушечные мечи» маленьких «русов»; став (stafr) с рунической надписью из 43 знаков (рёкские руны IX в.) доносят до нас не только повседневный быт, но и голоса этого поколения. Варианты чтения ладожских рун:
I.
frąn mąna (al)fr
(fr)ą(n)t fi(m)bul
si niblu(n)ka
Сверкающий лунный эльф
сверкающее чудовище
будь под землей
II.
уfir of varðr hame
valdr (h)ríms
fránmána grand
fimbulsinni plóga
Наверху (щита) облаченный в свое оперенье
покрытый инеем владыка;
сияющий лунный волк;
пядей плуга широкий путь
III.
Dó yfir of vaRiðR
halli ræs,
fránn, manna grand,
fimbul – sinn í plóga
Умер в выси одетый в камень
владетель трупов (=воин)
сияющий, губитель мужей,
в могучей дороге плуга (= земле)
Магическое заклинание (I), «щитовая драпа», описывающая изображение на щите (II), или хвалебная скальдическая песнь в честь умершего (III), ладожская надпись так или иначе относится к древнейшим образцам древнесеверной поэзии эпохи викингов (Мельникова, 2001: 204–206), и строки этой висы звучали у ладожского очага. Таким образом, ладожские находки охватывают чрезвычайно широкую сферу славяно-скандинавских контактов, от материального производства до высших проявлений духовной культуры. Ладога этой поры, безусловно, уже Aldeigja. В некрополях Княщины (Победища?) и Заморья продолжается возведение сопок (15-І, 15-II, 15-IV, 4-II). Возможно, в это время внушительный курган насыпан над сожжением в урочище Плакун (11-І, п. 1), в основании сопки; трудно сказать, можно ли отнести именно к этому времени погребение кургана № 7, но, во всяком случае, это – время жизни захороненной в нем, быть может, почитательницы бенедиктинских миссионеров, получившей кувшин церковного вина, как ее современница, фризиянка Фридебург в Бирке: «когда она почувствовала, что приближается день ее смерти… тогда она сама из любви к обряду последнего причастия, который, как она слышала (курсив мой. – Г. Л.), был у христиан прощальным, купив немного вина, оставила его храниться в сосуде и попросила свою дочь, тоже набожную в вере, чтобы та, когда наступит ее последний час, налила ей в рот этого вина, дабы ей хотя бы так вручить свою отходящую душу Господу. Это вино хранилось у нее почти три года» (Vita Anskarii, 20). «Ладожская христианка» жила в окружении людей, не столь наслышанных об обычаях христиан, как дочь Фридебург, Катла, но и они по-своему постарались почтить ее последнюю волю. Эти люди уже представляли себе внешний, христианский мир от Византии до Франции.
В широком контексте Восточной Европы, однако, судьба «каганата русов» оставалась проблематичной. С. С. Ширинский обратил в свое время внимание на выпадение из ареала обращения арабского серебра района Среднего Поднепровья (с середины 830-х до 900 г.), связав этот факт с возможной блокадою путей на Киев со стороны Хазарии (Zyby, 1956: 203–205). Кончина Дира (вряд ли позднее 860 г.), величественный курган, «Могилу» которого хорошо знали в Киеве начала XII в. «у святой Орины», церкви Ирины в «Городе Ярослава» возле Св. Софии, и отличали от «Могилы Аскольда» (882) в Угорском, могла привести к кризису и распаду начальной, а потому эфемерной «Руской земли» 840-х гг. В Киеве начинает действовать «поколение Аскольда» (860–882), сочетающее масштабный, хотя и не слишком удачный поход на Византию с уплатою дани хазарам, а на севере ладожские «русы», видимо, стали собирать свою собственную «варяжскую дань». Два ареала, «варяжской» и «хазарской дани», в середине IX в. отчетливо и устойчиво делят пространство Руси, где в северной части, навстречу движению кладов арабского серебра, на Ижорском плато, в Приладожье, бассейне Оки, на Верхнем Днепре, на Десне и в Киеве появляются первые экземпляры «ранних форм» мечей викингов (Лебедев, 1994: 148).
При этом, как отмечал в свое время В. М. Потин, в поступлении арабского серебра в Скандинавию, стабилизирующемся после первых 83 монет «первого периода» (в соотношении с 6,5–7 тыс. монет кладов Восточной Европы) во «втором периоде» (833–900 гг., отмеченном «хазарской блокадой» Поднепровья), когда на Готланд поступило в общей сложности 4000 дирхемов, а в Восточную Европу – 8000 (сохраненных в найденных кладах), именно «в 50-е годы наступает спад», этим временем датировано лишь 277 монет из первого клада. «Если даже иметь ввиду… что в 850-е годы варяги могли получать дань более ранними дирхемами, ничтожное количество находок и монет в них может говорить скорее о каком-нибудь разбойничьем набеге, чем о сборе дани с обширной территории» (Потин, 1970: 68–69).
И нумизматика, и летопись, и стратиграфия Староладожского поселения свидетельствуют, что «варяжская дань» закончилась катастрофой Ладоги. Сокрушительный пожар 863 г. (по дендродатам) сметает застройку на Земляном городище, материалы IX и VIII горизонтов Варяжской улицы весьма фрагментарны и свидетельствуют «об определенной нестабильности застройки второй половины IX в., отражавшей период реконструкции, изменения структуры данного населенного пункта» (Петренко, 1985: 110). Гибнет и Любша. «Въста родъ на родъ» (или, в некоторых летописях, «градъ на градъ») весьма точно отражает эту ситуацию на склоне лет легендарного Гостомысла (если он не был Густимуслом «Ксантеннских анналов», погибшим, по сведениям франков, в 840-х гг.).
IV фаза (865–890), «призвания князей» поколения Рюрика, его «братьев» и «руси», начинается именно с этого катастрофического пожара и проявляется в возобновлении строительной активности на Староладожском поселении не ранее рубежа десятилетий (868 г. на Варяжской улице, 871 г. – на Земляном городище). Застройка VI яруса («ок. 865–890-е гг.» по С. Л. Кузьмину) на «городищенской» части поселения предельно утилитарна: «большой дом», восстановленный в привычном центре селитьбы, кузница; но при этом осваивается и мысовая скала крепости, прибрежная часть правого берега Ладожки распланирована по образцу датского Рибе (Kirpichnikov, Nazarenko, 1993: 20), здесь начинает действовать ювелирно-литейная мастерская, используя привозные шведские образцы фибул и других изделий из латуни. Варяжская улица застраивается сооружениями VII горизонта (870–890), поставленными неупорядоченно, но интенсивно: хозяйственный сруб, производственный комплекс, шалашеобразное сооружение из двух рядов кольев, большая постройка VII‑5, связанная с береговой линией Ладожки «мостовой, верхнюю часть которой составляли доски корабельного борта» (Петренко, 1985: 93). Серия погребений в сопках, датированных «ІХ – Х вв.» (3-III и 4-II в Заморье, 14-І на Победище, 15-II и 15-V на Княщине, 10-ІІІ над Плакуном и 11-III, п. 2, 3 в Плакуне), могла быть совершена именно в это время; безусловно, насыпались и курганы Плакуна, с сожжениями в ладье, а к концу этой фазы появилось и погребение в камере кургана № 11.
Ладога этого времени впервые засвидетельствована в русской летописи под своим славянским именем; но для скандинавов это уже – Aldeigjuborg, крепость на Ладоге (срубиша городъ Ладогу, – констатирует летопись это преобразование, может быть, торжища или места межплеменного веча, – придоша к словеномъ первое, а отсюда уже – к веси и чуди, на Белоозеро и в Изборск). Это время подъема активности Сясьского городища (Алаборга?), появления первых курганов, а может быть, и сложения основных черт приладожской курганной культуры колбягов междуречья Сяси – Паши, Сязниги, Тихвинки (Назаренко, Селин, 2001: 235), появления скандинавских вещей и самих варягов на городище Крутик в Белозерье (Седов, 1999: 208). Сокрытие огромного Тимеревского клада дирхемов (в том числе с руническими граффити) и сооружение первых скандинавских курганов Ярославского Поволжья (Дубов, 2001: 131–139), как и расцвет жизни на Сарском городище «ростовской мери», где, «как свидетельствуют вещевые находки скандинавских типов, в том числе культовые амулеты, немалую роль играли выходцы из Скандинавии» (Седов, 1999: 208), документируют уверенный выход «Руси Рюрика» на Волжский путь. Вверх по Волхову, к югу от Ладоги появляются сравнительно богатые погребения в сопках и растет посад городища Дубовик над Волховскими порогами, путь по Волхову завершается в Рюриковом городище, укрепленной княжеской резиденции над берегом Ильменя, которая с этого времени контролирует движение восточного серебра на Балтику с Волги, по основному речному маршруту, рекам Приильменья, Мсте и Поле, к истоку Волхова (Носов, 1998: 58–61); очень быстрый «переход» Рюрика из Ладоги в Новгород (по двою же лѣту) – показатель направленного предпочтения «призванного» князя и его «руси», именно – словен, из всего «альянса» племен наречных путях Восточной Европы; интерес в данном случае совпадал в том, чтобы вытеснить с восточных рынков «Булгара и Хазарана» верхневолжских и волго-окских «първиих насельниць – в Ростовѣ меря, в Бълѣ-озерѣ весь, в Муромѣ мурома» (ПСРЛ, 1926: Т. 1, Лаврентьевская летопись, стб. 20, л. 7 об.; ср. Рабинович, 2000: 342–348).
Изборск в пограничье «словен» и «чуди» этого времени характеризуется обновленными укреплениями (земляной вал перекрыл первоначальную конструкцию, был, по-видимому, усилен каменной стеной по гребню и частоколом со стороны рва). Эти укрепления, однако, были разрушены (частокол сожжен); при наличии серии находок IX в. (бусы «ладожского круга», фризский гребень с S-видным узором), обращает на себя внимание полное отсутствие раннегончарной керамики (Седов, 2002: 39–47, 72–74, 88–89). С. В. Белецкий полагает на этом основании, что в конце IX в. центр управления краем с Изборска переносится на место Псковского Крома (Белецкий, 1996а: 22–54), где выявлен горизонт пожара 862 г. (Белецкий В., Белецкий С., 1993: 9). Во всяком случае, изменения в соотношении центров «Псковского градообразования» – Труворово городище, Кром, Камно – указывают на растущий контроль тех же сил, что в Ладоге и Новгороде, над западной линией рубежей и путей Верхней Руси (Лебедев, 1999а: 313–323).
При всей дискуссионности проблематики Гнездовского археологического комплекса на Верхнем Днепре (Авдусин, 1991: 12–19, Жарнов, 1991: 216, см. прим. 34), не вызывает сомнений, наряду с ранними скандинавскими памятниками у д. Новоселки, сам факт сложения «в ранний период Гнездова» (конец IX – первая половина X в.) населения, включавшего в свой состав скандинавские семьи (оставившие серию женских погребений) в этом ключевом центре Верхнего Поднепровья с выходами и на Западнодвинскую, и на Ловатско-Волховскую речные магистрали (Жарнов, 1991: 216).
В Среднем Поднепровье к этому времени относят клад из Киева 1913 г., в Шестовицком могильнике под Черниговом «начиная с второй половины IX в. скандинавские вещи сопровождаются предметами византийского и восточного производства», где исследователи склонны видеть особый, по сравнению с «верхнерусским», путь возникновения «такого феномена, как “русы” восточных и византийских авторов» через «синкретизм хазарских, славянских и скандинавских традиций» (Андрощук, Зоценко, 2002: 8–10). Безусловно, выход на Днепр, к «Руси Аскольда» в эти десятилетия не был «приоритетом» Ладоги, хотя обнаруживаемый «разрыв» в процессе указанного «синтеза» (демонстрированного в первой трети IX в. Петергофским кладом) оставался проблемой 860–890-х гг., и проблема эта была решена рейдом Олега из Ладоги и Новгорода – в Киев, по летописи, в 882 г.
Центр в низовьях Волхова, однако, сначала стремился решить, и решал на этом этапе, иные задачи: стабилизируется вывоз в Скандинавию монетного серебра, как отмечал В. М. Потин, «увеличение притока восточных монет на Готланд в 860–870-х гг., весьма вероятно, отражает то укрепление политических, а возможно, и экономических связей Руси со Скандинавией, которое в старой русской историографии получило название “призвания варягов”». Клады этого времени стабильно дают (по десятилетиям) по 800–1000 монет, притом, что русские клады того же времени представлены вдвое большим количеством серебра (Потин, 1970: 68–69).
V фаза (890–920), Ладога Олега Вещего и «волжской торговли русов». Расцвет Староладожского поселения начинается с этой поры, когда «стольным городом» Верхней Руси, безусловно, был Новгород, княжеский и вечевой город «Руси Рюрика». Ладога Рюрика и Олега, однако, не уступала ему по значению, хотя и первый, и второй из «варяжских князей» настойчиво сращивает свою «русь» со славянской знатью и в Новгороде, и в Киеве, где сплотившиеся вокруг Олега «Варязи и Словѣни и прочи прозвашася Русью» (ПСРЛ, 1926: Т. 1, Лаврентьевская летопись, стб. 23, л. 8).
Ладога, очевидно с деревянной цитаделью крепости Альдейгьюборга над гаванью (которую сожжет в конце столетия ярл Эйрик), застраивается спешно и дружно: «большой дом» купеческой артели возведен из разобранного корабельного дерева (как в Константинополе, распродав товар, «русы» продавали часть своих судов «на дрова»), в VI горизонте Варяжской улицы «впервые отчетливо проступает планировка – ряды сооружений, вытянутых по линии север – юг», параллельно берегу Волхова, строго по сохраняющейся с тех пор уличной трассе (Петренко, 1985: 92). Плакунский курган № 6 организует вокруг себя пространство «дружинного некрополя», в цепочке сопок над Плакуном совершено погребение (?) с ритуальным захоронением коня, с уздою, украшенной 39 серебряными накладками (Петренко, 1994: 123), по-видимому, в это время всего более совершено захоронений в ладожских сопках, и в Заморье (3-III, 4-II,), и на Победище (14–1), и на Княщине (15-V), и, наконец, центральное из погребений на вершине сопки Плакуна (11-III, п. 4).
Это захоронение, безусловно, превосходило по ритуальному рангу самые представительные камеры типа F (воина с конем) появляющиеся в это же время в Бирке. И по количеству (две, а не одна), и по положению лошадей – не в ногах, внутри камеры, а снаружи и вдоль борта (Носов, 1985: 152, рис. 5; Петренко, 1994: 84, рис. 45; ср. Михайлов, 1995: 50–55); по «княжескому» набору стрел (соответствующему «стандартам» Венделя и Вальсъерде), как и составу разрозненного, но представительного убранства, погребение сопоставимо если с «камерами», то разве что «ладейно-камерной» королевской могилы Хайтабу этого же или чуть более позднего времени. «Византийский след» в виде поясной пряжки не требует комментариев; а для «Карлы, Инегельда» и прочих послов «великаго князя рускаго» погребение вождя в ладье с конями вполне соответствовало бы именно рангу этого их конунга.
Ладога выступает эпицентром и первоисточником ряда процессов, развернувшихся на этой фазе от Бирки до Константинополя, отображенных в появлении иерархии камерных могил «русов Бирки» или в договорах византийских басилевсов с киевскими послами и «великим князем руским». Археологические проявления этих процессов – это подъем Алаборга и расцвет курганной культуры Приладожья (где в Усть-Рыбежне воздвигнут еще один курган знатного воина с мечом и оружием и поставленной над останками кремации не сожженной ладьей для посмертного плавания); появление серии «скандинавских» погребений мужчин и женщин в Тимеревском и Михайловском могильниках Ярославского Поволжья, Владимирских курганах Волго-Окского междуречья; «военный лагерь» под валами Сарского городища (уступающего с той поры место Ростову). Завершающему десятилетию этой фазы принадлежат первые из варяжских «больших курганов» Гнездова (с сожжениями в ладье), появление «верхнерусской» деревянной застройки Подола в Киеве и, по-видимому, отдельной «княжеской крепости» Самбат (на Лысой горе) с варяжским могильником у подножья (Булкин и др. 1978: 137–145; Лебедев, 1985: 255; Дубов, 2001: 141–155).
Именно с этой поры актуальны арабские сведения о «трех центрах Руси» – Славиюн, Куйяба, Арса. В наиболее развернутом изложении середины X в. ал-Истахри: «Русы состоят из трех племен, из коих одно ближайшее к Булгару, а царь его живет в городе под названием Куяба, который больше Булгара. Другое племя, наиболее отдаленное от них, называется Славия. Еще племя называется Артания, а царь его живет в Арте. Люди отправляются торговать в Куябу, что же касается Арты, то мы не припоминаем, чтобы кто-нибудь из иностранцев странствовал там, ибо они убивают всякого иноземца, вступившего на их землю. Они отправляются вниз по воде и ведут торг, но ничего не рассказывают про свои дела и товары и не допускают никого присоединяться к ним и вступать в их страну. Из Арты вывозят черных соболей и свинец» (Гаркави, 1870: 276–277). И. В. Дубов, достаточно убедительно обосновал тождество «русов Арты (Арсы)» с купцами-воинами ярославских и владимирских могильников Ростовской земли X в. (Дубов, 1982: 104–123). Концентрация скандинавских древностей средней эпохи викингов в Ростовской земле не уступает, если не превосходит таковую же в Верхней Руси (Славия, без учета Приладожья) и Поднепровье, с нарастающим «перетеканием» более поздних комплексов от Верхнего к Среднему Поднепровью Киева (Куябы); при этом А. Стальсберг обратила внимание на то, что в могильниках Древней Руси соотношение мужских и женских «скандинавских» погребений не отличается от такого же в могильниках Скандинавии, то есть варяги на этой фазе, по крайней мере, селились на Руси семьями, при этом женщины этих семей (судя по распределению купеческого инвентаря, весов и гирек) активно занимались торговлей (Stalsberg, 1988: 448–481; Стальсберг, 1999: 158–163).
Восточный импорт, поступающий в это время, наряду с серебром и сопряженным с ним торговый инвентарем (весами и гирьками азиатского производства) составляли драгоценные и полудрагоценные камни и украшения из них (бусы, вставки перстней и пр.), серебряные и бронзовые подвески, «наборные» воинские пояса, восточные и византийские ткани (в том числе в виде готовых одежд «иранского» покроя), кожаные изделия, предметы вооружения и конской сбруи, бронзовая и серебряная посуда (Jansson, 1988: 564–647). Системообразующим в этом потоке ценностей, было монетное серебро: «около 925 г. число кладов с куфическими монетами на территории Швеции начинает расти, достигая наибольших размеров около 955–970–975 гг.», причем клады Восточной Европы и Швеции в 900–938 гг. соотносятся как 83: 18, а в 939–1000 гг. – как 60: 88 (Потин, 1970: 67).
Ал-Масуди в своем сочинении «Золотые луга и россыпь самоцветов» (947–950) отмечал: «Ар-рус составляют многие народы, делящиеся на различные разряды. Есть между ними разряд, называемый ал-лаудана. Они наиболее многочисленны и ходят по торговым делам в страну Андалус, в Рум, Кунстантинийю и к Хазарам» (Заходер, 1967: 88; Гаркави, 1870: 130). Со времен А. Я. Гаркави выдвинуто и обосновывается чтение ал-лаудана – ладожане (Гаркави, 1870: 155; Кирпичников, 2002: 46). Ладога середины X в. выступает в глазах исламского мира основным организатором «восточной торговли» со всей Средиземноморской цивилизацией, мусульманскими и христианскими странами, от Испании до Кавказа. Ибн Хордадбех, «начальник почт и осведомления» одной из областей Халифата, в «Книге путей и стран» (846/47 гг. с дополнением 885/86 гг.) описал восточные, азиатские маршруты «русов»: «Ар-рус, а они вид (джинс – разряд, каста) славян, вывозят меха бобров и чернобурых лисиц и мечи из отдаленных частей страны славян к Румскому морю, и берет десятину с них властитель Ар-Рума (Византии). Если они хотят, то отправляются по Реке Славян, входят в Хамлидж, город Хазар. Тот властитель также взимает с них десятину. Затем отправляются они к Джуржданскому [Каспийскому] морю и высаживаются на каком-либо берегу, куда стремились… Иногда везут свои товары из Джурждана на верблюдах в Багдад, и переводят им евнухи из славян, они же русы заявляют себя христианами» (не в плане религиозной принадлежности, но при определении платежей) (Заходер, 1967: 84–85).
«Восточная торговля» русов обретает четкие организационные формы, и договоры Руси с Византией 907–911 гг. кодифицируют отношения, описанные Ибн Хордадбехом. С другой стороны, багдадское посольство в Булгаре 922 г. наблюдает «русов, когда они прибыли по своим торговым делам», и хрестоматийное описание Ибн-Фадлана внешнего вида, вооружения, обычаев русов отмечает и «присутствие женщин из их числа» (наряду с наложницами, вывезенными на продажу), и «мониста», прикрепленные к «коробочкам» (фибулам) на груди: «если человек владеет десятью тысячами дирхемов, то он справляет своей жене одно монисто, а если владеет двадцатью тысячами, то справляет ей два мониста, и таким образом каждые десять тысяч, которые у него добавляются, прибавляются в виде одного мониста у его жены, так что на шее какой-нибудь из них бывает много рядов монет» (Ибн-Фадлан, 210а, б).
Обороты, которые с этого времени набирает торговля «русов», достигли в течение X столетия (в среднем!) 1,25 млн дирхемов ежегодно, что требовало поступления на булгарский рынок 12,5 тыс. «сорочков» условной пушнины (Noonаn, 2002: 215–217). Организация этого оборота в масштабах Восточной Европы определила развитие Ладоги следующих десятилетий.
VI фаза (920–950), Ладога «великаго князя рускаго». Большой дом «купеческой артели» в 920-х гг. сменяет двухэтажный деревянный «дворец» VIII яруса, простоявший около полувека; вокруг на Староладожском поселении теснятся ремесленные мастерские мастеров-универсалов (сочетавших в одном «производственном комплексе» ювелирное, стеклодельное, косторезное ремесло, владевших токарным станком, обработкою янтаря, кожевенным ремеслом и пр.). Массовым стало производство стеклянного бисера, необходимого для устойчивого обмена пушнины на серебро. На Варяжской улице возводятся жилые срубы и «большая постройка» V горизонта, предназначенная почти до конца столетия служить «уличанским святилищем», что бесспорно связано с социальной организацией города, которая перейдет в церковно-административную структуру древнерусского Новгорода и Ладоги после Крещения Руси.
Языческий некрополь этого времени определенно действовал на Победище (13-І), где кроме сопок исследованы достаточно многочисленные и разнообразные курганы (при огромном количестве неучтенных и несохранившихся, хотя и отмеченных в документах XVII в.). Появились и новые сопки на Княщине (15-I, 15-III), также с формирующимися вокруг них могильниками (грунтовыми). Культурный слой с гончарной керамикой, вытесняющей в это время лепную, выявлен в разных частях поселения, стягивающихся в «концы», со своими святилищами и могильниками (как Успенский в створе Варяжской улицы). Видимо, в это время поселение достигает максимальных размеров (16 га) и численности – не менее 2000 человек (практически равная современному населению Старой Ладоги). По этим параметрам Ладога занимает заметное место среди скандобалтийских «городов старшего типа».
Безусловно, она заняла и важное место в той организации внутреннего оборота и экспортного обмена ценностей, которую описал в 955 г. басилевс Константин Багрянородный, а акад. Б. А. Рыбаков, в 1982 г. удачно определил как «сбыт полюдья» (Рыбаков, 1982: 329). Константин не упоминает Ладогу, но она органично вписывается в его текст о том, «что приходящие из Внешней Росии [exo Rosias] в Константинополь моноксилы являются одни из Немогарда, в котором сидел Сфендослав сын Ингора, архонта Росии, а другие из крепости Милиниски, из Телиуцы, Чернигоги и Вусеграда. Итак, все они спускаются рекою Днепр и сходятся в крепости Киоава, называемой Самбатас» (Константин Багрянородный, 1989: 48, Гл. 9). «Экзо-Росиа», Верхняя Русь, Немогарда – Новгород (юный Святослав, сын Игоря, княжил там во время правления вдовой матери, Ольги, в Киеве), Милиниска – Смоленск, Телиуца – Любеч, Чернигов и Вышеград названы почти без искажений: подробно описывая приднепровские крепости Киева (Киова), византийский император мог не вникать в детали речных путей Верхней Руси, к Новгороду от Ладоги, включая в более широкое описание: «Зимний же и суровый образ жизни тех самых росов таков. Когда наступит ноябрь месяц, тотчас их архонты выходят со всеми росами из Киава и отправляются в полюдия [он использовал русское слово poludia], которые называются “кружением”, а именно в Славинии вервианов, другувитов, кривичей, севериев и прочих славян, которые являются пактиотами росов. Кормясь там в течение всей зимы, они снова, начиная с апреля, когда растает лед на реке Днепр, возвращаются в Киав. Потом так же, как было рассказано, взяв свои моноксилы, они оснащаются и отправляются в Романию» (Константин Багрянородный, 1989: 51, Гл. 9).
«Кружение» Игоря Старого по земле («славинии») древлян (вервианов) в 945 г., закончившееся трагически для ненасытного князя, описано в «Повести временных лет» и у Льва Диакона. В предыдущие десятилетия, еще при жизни Олега, и более 20 лет правления Игоря они проходили, судя по описаниям Константина, без происшествий. «Княжеский дворец» Ладоги предназначался и служил, безусловно, для таких «зимних посещений», самого ли Игоря или Святослава Игоревича в пору его новгородского княжения. Эффективность созданного механизма демонстрирует, в частности, та динамика поступления серебра за пределы Руси, которую выявил тридцать лет назад В. М. Потин. Стабильность «восточной торговли» от Булгара до Бирки и от Ладоги до Константинополя обеспечивала система, закрепленная внутренней организацией («нарядом») княжеского «полюдья» и договорами с Византией, распределявшими экспортные доходы между великим князем и его окружением, «светлыми князьями» и «всяким княжьем», гостями, боярами и старейшиною всех, объединившихся вдоль путей от Ладоги до Киева, «стольных городов» Руси (Рыбаков, 1982: 341).
Кризис этой системы в 945 г., восстание древлян, карательная экспедиция киевской княгини Ольги в Древлянскую землю в 946 г., а затем ее путешествие в Новгород и Псков 947 г. завершились первыми «административно-фискальными реформами» в истории России. «Полюдье русов» было заменено системой погостов, распространенных по Луге и Мсте в земли от Восточного и Западного Приильменья, где эта система, по-видимому, еще не сложилась к середине X в. На базовых трассах Пути из варяг в греки, Ловати и Волхове погосты к этому времени, вероятно, уже существовали. Михайловский погост над Порогами, определенно, базировался на дохристианской основе. Тем не менее в Ладоге, судя по слою пожара 950 г., определенная коллизия имела место. «Княжеский дворец» сменяет более скромная, но вполне представительная постройка, основные же функции поселения остаются прежними.
VII фаза (950–997), «Ладога Вальдамара Старого», складывается, по существу, задолго до рождения Владимира Святославича, в годы «отроческого» правления его отца в Новгороде и Ладоге. По сравнению с застройкой IХ – Х ярусов Земляного городища, Варяжская улица III горизонта более представительна: многокамерные хоромы с двухэтажными помещениями, может быть, «повалушей» – башней, обходными галереями не уступает боярским постройкам стольного Новгорода. При этом велика вероятность престижной застройки и в крепости, и особенно на Княщине, где определенно сосредоточиваются центральные, административно-фискальные функции. Город Ладога этой поры – приморский порт, предшествующее в начале русской истории Санкт-Петербургу «окно в Европу», где вполне вольготно и комфортно чувствуют себя «в Альдейгьюборге» как заезжие, так и давно осевшие на Руси варяги.
В руинах святилища на Варяжской улице найдена медная воинская подвеска со второй рунической надписью Ладоги. Текст, нанесенный тайными, зеркальными рунами, сохранил заклинание воинского амулета, оставленного варягом, вероятно проделавшим немало путей в составе княжеской дружины (Петренко, Кузьменко, 1977; Лебедев, Жвиташвили, 2000: 124).
þuR á muþ runaR As
walwa mik faþ
Uinþr Uþin þat
DagR þaR
Top владеет рунами мощи аса
вёльва меня возьми!
свершит это Один
ради Дага
Даг – еще одно имя, уже не руса, а скорее русина ст. 1 Краткой редакции «Русской Правды» Ярослава Мудрого, соратника и воина воеводы Свенельда или Асмуда, а может быть, и следующего из поколения тех варягов, мечами которых молодой Владимир Святославич, сын «ключницы», отвоевал себе «стол киевский», чтобы стать Крестителем Руси, Владимиром Святым.
Именно после этого будет разрушено уличанское святилище ладожских варягов, но, приняв православную веру, они очевидно сохранили свой прежний статус и укрепили его. Вполне возможно, что церковь Климента папы римского, чьи святые мощи князь Владимир получил «на свое крещение» в Херсонесе Таврическом, была поставлена и на прежнем представительском центре Староладожского поселения. Православный могильник ладожан эпохи Владимира и Ярослава оставлен городским населением Древней Руси, уже полностью вписанным в действительность древнерусского Средневековья.
VIII фаза (997–1015), Ладога Ярослава, археологически почти не выражена; только княщинская подвеска «над Поромоновым ручьем» надежно зафиксировала принадлежность Ладоги новгородскому князю Ярославу Владимировичу, как в свое время – Святославу и затем Владимиру, если не со времен «ожидания» киевского престола взрослым Игорем (получившим еще в 903 г. «жену из Пскова»). Разорение Ладоги в междоусобной войне норвежских правителей в 997 г. в борьбе ярла Эйрика с конунгом Олавом Трюггвасоном повторилось в 1015 г., когда точно так же выясняли свои отношения ярл Свейн Хаконарсон и конунг Олав Харальдссон (Святой). После битвы у Несьяра ярл Свейн покинул Норвегию и нашел прибежище у Олава Шётконунга Шведского; в ожидании помощи шведов для похода в Тронхейм Свейн решил отправиться «в викинг», в Аустрвег (Аустррики), «и добыть себе добра». Осенью «он уже был на востоке в Кирьялаланде, отправился оттуда вверх в Гарды, опустошая страну, заболел там и умер» (Джаксон, 1994: 51, 146–147).
В судьбе самого Ярослава Ладога, видимо, сыграла похожую роль, когда в 1015 г. он ополчился против отца и ждал похода войска Владимира на Новгород из Киева. Варяжская дружина, набранная для отпора, буйно повела себя в Новгороде и была перебита новгородцами «во дворе поромонем». Скорее всего, та же участь постигла и подходивший из Ладоги контингент, размещавшийся возле ладожской Княщины. Ярослав отплатил новгородцам, перебив «лучших мужей» на пиру в княжеской усадьбе Ракома в Поозерье. Тем временем пришли вести о смерти Владимира, вокняжении Святополка, о гибели Бориса и Глеба; обеспокоенный Ярослав с новгородцами замирился и получил средства на новое варяжское войско. По завершении междоусобицы плодом конфликта новгородских «мужей» с княжеской дружиной стала ст. 1 «Русской Правды».
Статус русина, закрепленный здесь, завершает развитие термина «русь»: его начальное значение «скандинав» преобразуется в социальное – «княжеский дружинник, человек великого князя русского», и в начале XI в. процесс этот далеко еще не завершился, тем более не перешел в этно-конфессиональное значение «люди руския» – православные, говорящие на славянском языке. Ладога с VIII до начала XI в. была практически исходным пульсирующим очагом этого восточноевропейского процесса.
IX фаза (1016–1105), Ладога Ингигерд, Ладожское ярлство, в 1020 г. на какое-то время «выводит» Ладогу (Альдейгьюборг) из магистрального хода общерусской истории. Процесс закрепления за киевской княгиней земель, которые управлялись ее наместникам и скандинавами, трансформировал прежние «племенные территории» ближней лопи, чуди и веси, подчиняя их социальному организму, объединившему в это время варягов, колбягов и словен: естественная граница «ярлства» по Порогам связывала его по Волхову с Новгородом, а Ингигерд оставалась не только дочерью шведского конунга, но и великой княгиней киевской Ириною, матерью сыновей и дочерей Ярослава Мудрого. «Ладожская волость», как потом ее именуют новгородские источники, оформила те территориально-этнические образования, что были в дальнейшем основой «федеративного» устройства северо-западных земель Карельской, Ижорской и Водской, Обонежской и Вотской пятин Господина Великого Новгорода. Сыновья Рагнвальда стали родоначальниками не только новой шведской королевской династии (Казанский, 2001: 80–83), но и нескольких знатных новгородских боярских фамилий, которые затем на протяжении ряда веков определяли самостоятельную политику Новгородской державы (Мусин, 2002: 70–71).
X фаза (1105–1164), Ладога Мстислава, завершает процесс трансформации «открытого торгово-ремесленного поселения» VIII – первой половины IX в., равноценного викам, архаического «города старшего типа», без обычных для такого рода трансформаций, катастроф и переносов, в средневековый древнерусский классический «город младшего типа», периодически приближающийся к статусу «княжеского» или «стольного города». Возвращение Ладоги в 1105 г. под прямое управление новгородского князя – наследника киевского престола – ознаменовано сооружением в 1114 г. каменной крепости в Ладоге «камением на приспе». Открытая под наслоениями земли и культурного слоя каменная фортификация по периметру ладожской мысовой скалы, с Воротной и Стрелочной башнями, вероятнее всего, и представляет собою «крепость посадника Павла» (Лебедев, Седых, 1985: 22). Иные интерпретации противоречат археологическим данным (раскопки Н. К. Стеценко в составе СЗАЭ 1994 г.), в частности, существованию между церковью Георгия и Раскатной башней XVI в. (с реконструированной на прясле Раскатной и Климентовской башен «стеной 1114 года») квадратной каменной башни Ладожской крепости владыки Евфимия 1440-х гг., более поздней, чем «крепость посадника Павла», но притом стоявшей ближе к церкви Георгия, чем восстановленная «стена на приспе».
«Крепость посадника Павла» в 1164 г. выдержала шведскую осаду, завершавшую движение «Первого крестового похода шведов в Финляндию, Ингрию и Карелию», и подвела черту под владельческими притязаниями пресекшейся династии Стейнкиля. Ладога этого времени выступает одним из первых, едва ли не экспериментальным, центром организации церковно-административной структуры управления древнерусского города (Мусин, 2002), и тем самым определяется дальнейшая ее роль в развитии русского урбанизма, предшествующего и завершающегося основанием Санкт-Петербурга (Лебедев, 2002б: 3–7). Тысячелетний процесс этот в своих определяющих аспектах развернулся в первые десять фаз начальной истории этого уникального в своем роде «пульсара Ладоги».
Уже во второй половине VIII – начале IX в. Ладога стала крупным центром международной торговли. Клады арабских дирхемов (786, 808, 847), средиземноморские стеклянные бусы, передневосточный «люстр», балтийский янтарь, фрисландская керамика и резная кость характеризуют масштабы связей Ладоги. По мере развития торговли прогрессирует местное ремесло (кузнечное, бронзолитейное, косторезное, обработка янтаря, стекла, железа, кожевенное дело, деревообработка, судо– и домостроительство, гончарство). Ремесленники Ладоги были связаны с западными и восточными центрами (Фрисландией и Скандинавией, Дербентом и Понтом), безусловно, здесь изначально и постоянно работали, обслуживая местных и приезжавших купцов, знать и воинов, приезжие, наряду с выросшими в Ладоге, мастера; в X в. появляются характерные «вещи-гибриды» (Давидан, 1968, 1971, 1977; Булкин и др., 1978). Одновременно, именно в Ладоге раньше, чем где-либо, формируется устойчивый комплекс земледельческих орудий, в дальнейшем типичный для крестьянского хозяйства Северо-Западной Руси (Миролюбов, 1976: 123).
Ранние формы вещей, характерные для погребальных памятников VI–VII вв. и относящиеся к дославянской традиции, в VIII–IX вв. вытесняются новыми формами, входящими в славянский культурный комплекс, представленный на сельских поселениях и в ранних слоях городищ IX–XIII вв., в лужских и ловатских сопках, курганах, грунтовых могильниках и жальниках глубинных областей Новгородской земли. Это относится и к орудиям труда, и к предметам быта, всем видам украшений и деталей одежды русского населения Северо-Запада X–XIV вв.
Керамический комплекс лепной глиняной посуды Верхней Руси VIII–X вв., именно в Ладоге, наиболее значимом и динамичном центре межэтничных контактов (Сениченкова, 1998), до появления в первых десятилетиях X в. гончарной керамики массовых древнерусских типов (со своеобразным «западно-славянским компонентом», выделяющим гончарную керамику Ладоги, Новгорода, Пскова и сельских поселений Северо-Запада X–XII вв.), в течение VIII–IX столетий демонстрирует постепенное вытеснение раннеславянскими формами лепной посуды (типы Ф І, Ф VI, по Сениченковой) местной керамической традиции «культуры длинных курганов» (Ф V) и других финских форм (Ф VII), наряду с лепными сосудами, характерными для кривичей Верхнего Поднепровья – Подвинья – Поволжья (Ф IV).
При этом раннеславянская керамическая традиция выражена здесь как типами сосудов, близкими лепной и раннегончарной керамике северославянской этнокультурной зоны в целом, так и специфически ладожской керамикой с ребром или горизонтальным каннелюром по венчику, известной только на памятниках Верхней Руси (Ф II, Ф III). Именно эти исходные формы в X в. стали основой ладожской гончарной круговой керамики, типичной в дальнейшем для древнерусского городского ремесла и распространившейся повсеместно в сельских поселениях Новгородской и Псковской земли; вероятно, в ритме и темпах, подобных этим процессам в самом массовом городском и деревенском ремесле, протекали и языковые процессы в среде населения формирующейся Верхней Руси IX–XI вв.
Скандинавский компонент также отражен в раннем ладожском керамическом комплексе, что говорит о наличии северной «женской субкультуры» не только в виде украшений, покроя одежды и обуви, ткацких станков, но и лепных сосудов «с загнутым внутрь венчиком», известных как типично шведские продукты преимущественно женской трудовой деятельности и обихода (Selling, 1955: 13, abb. 1, 226, abb. 63; Седых, 1998; Сениченкова, 1998б).
Этнический состав первоначального «открытого торгово-ремесленного поселения» с самого начала отличался сложностью, разнородностью и быстрым смешением разно-этничного населения. Выделяются славянский, протокарельский, балтийский, скандинавский, саамский компоненты (Лебедев, 1977в: 164–193; Кирпичников, 1979: 103). В домостроительстве ранней Ладоги представлены по крайней мере две традиции: славянские квадратные срубы с печью в углу и скандинавского облика «большие дома», находящие также свое продолжение в северорусской традиции (Носов, 1975; Спегальский, 1972: 29–31).
В материальной культуре ранней Ладоги органично соединились субстратные, местные финно-угорские, протокарельские чудские традиции (в архаичных формах некоторых типов керамики, костяных изделий); привнесенные с волной славянской колонизации славянские и балто-славянские элементы (прежде всего металлические украшения); славянская посуда, орудия труда, некоторые виды украшений; скандинавские ремесленные инструменты, вооружение, украшения, орнаментальные мотивы; западные и восточные импорты; наконец, возникшие в результате синтеза всех этих компонентов новые, древнерусские формы (рис. 151).
Расположенная «на острие» славянского расселения в северных землях, в авангарде длительного массового движения, вклинившегося в автохтонные массивы, окруженная различными по происхождению финно-угорскими группировками и при этом выдвинутая к морским просторам Балтики, Ладога стала естественным местом наиболее ранних и глубоких славяно-скандинавских контактов. Взаимодействие этих двух, сравнительно новых для региона, этносоциальных компонентов начинается уже в середине VIII в.
Рис. 151. Материальная культура Ладоги VIII–X вв.: 1 – височное кольцо; 2 – нагрудная подвеска; 3 – трапециевидная подвеска; 4 – костяные «уточки»; 5 – подковообразная фибула; 6 – игольник; 7 – гребни; 8 – скандинавская овальная фибула; 9 – скандинавская фибула с длинной иглой (литейный брак); 10 – декоративный топорик (реконструкция по Г. Ф. Корзухиной); 11 – цепедержатель (литейный брак); 12 – боевой топор; 13 – деталь узды; 14 – деревянные игрушечные мечи; 15 – наконечники копий; 16 – сошники; 17 – мотыга; 18 – фризский кувшин (реконструкция по Г. Ф. Корзухиной); 19 – лепные сосуды
Поселение первой половины IX в. (свободная усадебная застройка, окруженная разнородными могильниками) сохраняло характер многоэтнического межплеменного центра, который вполне соответствовал складывающейся конфедерации северных племен – словен, кривичей, чуди, мери, веси, – находившейся в контакте с варягами и внутренне еще не слишком прочной («въста родъ на родъ» (ПСРЛ, 1926: Т. 1, Лаврентьевская летопись, стб. 19, л. 7) или «въсташа градъ на градъ» (НПЛм: Комиссионный список, стб. 106, л. 29 об.) (ср. Фроянов, 1980: 224).
Строительный горизонт поселения середины IX в. был уничтожен пожаром. Вполне правомерно связать эту катастрофу с летописными событиями 859–862 гг., обострением отношений с норманнами, «изгнанием варягов», племенной междоусобицей. Словенская знать (династиям которой, видимо, принадлежат ладожские сопки) в поисках союзников против непокорных племенных сил, равно как и находников-варягов (а в середине IX в. это прежде всего шведские викинги, базировавшиеся на Бирку), хорошо ориентировалась в ситуации. Она учла общую обстановку на Балтике: обострение конкурентной борьбы между Биркой и Хедебю в 830–850-х гг.; перспективность установившихся связей с Фрисландией и другими западными центрами; сложившуюся на юге Балтийского побережья систему сравнительно стабильных славяно-скандинавских отношений. Призвание «князя из-за моря» было хорошо рассчитанной политической акцией. В Ладоге появляется Рюрик «с дружиной и родом своим» (как полагают иногда, sine hús и tru væring – «его дом и верное воинство» варяжской саги, превращенное затем в имена легендарных Синеуса и Трувора). Межплеменное святилище Велеса и торжище после строительства княжеской крепости («сруби город») становится на какое-то время столицей Верхней Руси (Рыбаков, 1982: 298; Кузьмин, 1967).
5.6. Политическое значение Ладоги в IX–XII вв
Давно обсуждающееся в научной литературе отождествление Рюрика, «призванного» в Ладогу, с Рериком Ютландским в своем последнем исследовании признал вероятным акад. Б. А. Рыбаков, (Рыбаков, 1982: 229), а вслед за автором этих строк (Лебедев, 1985: 214) достаточно неожиданно и энергично поддержал эту гипотезу Л. Н. Гумилёв (Гумилёв, 1992: 106–107). В 1963 г. известный славист, польский академик Генрих Ловмяньский детально исследовал хронологию деятельности Рерика на Западе (Ловмяньский, 1963). В свете новых данных, прежде всего – археологических и нумизматических, характеризующих динамику серебряного обращения на Балтике до и после «изгнания варягов» и «призвания князей», дендрохронологии, стратиграфии и планиметрии Ладоги, историческая канва событий, отраженных в «предании о варягах» ПВЛ восстанавливается теперь подробно и со значительной степенью достоверности (Булкин и др., 1978: 90; Кирпичников, 1979: 99–100; Потин, 1970: 64–80; Кирпичников, 1998).
Первые поселенцы, прибывшие из Скандинавии на Восточный путь, по-видимому, знакомые с прибалтийско-финскими племенами побережий и островов (известные им как ruotsi со времен «допарусного мореплавания» свеев), обосновались на Алодейоки у выхода на речные пути в финские земли Приладожья и Восточного Поволховья сравнительно небольшой и мирной общиной; возможно, «кузнец», сочетающий с трудовыми жреческие функции общинного «годи» (старинный, вендельских времен, ритуальный жезл Одина тщательно сберегался), был не просто хевдингом, но даже особой княжеского достоинства: подобное сочетание у князьков обских угров удерживалось до конца Средневековья: «таежные князья занимались не только военным делом, но и почетным для них кузнечным ремеслом, которое традиционно было окутано завесой таинства для многих «обычных» людей» (Зыков, Кокшаров, 2002: 9).
Валун «наковальни» ладожской кузницы напоминает о Скаллагриме, отце Эгиля, поселившемся в Исландии: глава рода, отказавшийся от королевского предложения «стать лендрманом», Скаллагрим был искусный кузнец; он построил кузницу на мысу, но «не нашел там такого камня, который бы показался ему достаточно ровным и твердым, чтобы ковать на нем железо… И вот однажды вечером, когда другие люди легли спать, Скаллагрим вышел на берег, столкнул в море лодку с восемью скамьями для гребцов, которая у него была, и поплыл на ней к островам посредине фьорда… Там он опустил за борт якорный камень, а потом бросился в воду, нырнул, поднял со дна большой камень и положил его в лодку. После этого он взобрался в лодку и вернулся на берег. Там он перенес камень к своей кузнице, положил перед дверями и позже ковал на нем железо. Этот камень лежит там до сих пор, и около него много шлака. Видно, что по камню много били и что он обточен прибоем и не похож на другие камни, которые можно найти в том месте. Теперь его не поднять и вчетвером» (Сага об Эгиле, XXX).
«Ладожский кузнец» жил на полторы сотни лет раньше Скаллагрима, но действовал подобным же образом; вряд ли он был столь же могущественным и независимым хевдингом, как Оттар в Халогаланде, который «был в числе первых людей этой страны: хотя у него было всего двадцать голов крупного скота и двадцать овец и двадцать свичей; а то немногое, что он пахал, он пахал на лошадях. Но доход его состоит в основном из податей, которые платят ему финны… Самый знатный должен платить пятнадцатью шкурками куниц и пятью ездовыми оленями, и одной медвежьей шкурой, и десятью мерами пера, и шубой из медвежьей шкуры или шкуры выдры, и двумя канатами, каждый по шестьдесят локтей длиной, один, сделанный из моржовой кожи, другой – из тюленьей» (Орозий короля Альфреда) (Матузова, 1979: 25). Подобные подати можно было собирать и с окрестной приладожской «лопи». Всадник с «неволинским поясом», торжественно преданный сожжению и похороненный в «сопке № 140» Горы Победища, может быть, хаживал «к бьярмам». Однако ладожские скандинавы должны были делить пространство деятельности со славянами Любши; не всегда – мирно, но в начале IX в. «поколение Убби» включилось в оборот серебра, охвативший все пространство Восточной Европы и достигший Скандобалтики в 786–833 гг.
Славян и норманнов связывал общий интерес в том, чтобы вывести оборот таежной пушнины из-под контроля хазар, монопольно (через булгар на Волге) торговавших с финскими племенами Прикамья, Поволжья, Приладожья. Поднепровские кривичи, втягиваясь в связи с Ладогой, открывали пути на Днепр и в Черное море. «Каганат русов» 830–850-х гг. мог вовлечь в оборот добычу викингов из походов в Западной Европе, прежде всего пленных христиан, заметные контингенты которых уже ко времени первой поездки Ансгара накапливались в Бирке и которыми торговали (в том числе женщинами и детьми) даже в саксонско-датском пограничье, не говоря о рынках Хедебю и Бирки (Vita Anskarii, 11, 15). Организаторы этой «торговли с Востоком», видимо, первыми использовали контингенты дружин викингов для контроля над Ладогой (пожар и реконструкция 840 г.), Гнездовым в Поднепровье (курган № 47) и движения по Днепровскому Пути из варяг в греки (по крайней мере пройденному «послами 838 года»), Дир, если именно он был провозглашен «хаканом русов», ассоциировался у арабов с «большим числом городов», а у русского летописца – с Киевом.
«Эфемерида» этой «Державы Дира» попыталась спаять «Землю нашу» чуди, веси, мери и словен со скрепленной старинным «Живяху въ мире» федерацией племен Поднепровья, испытывавшей давление Хазарского каганата. Успех, хотя бы и кратковременный, был возможен, а «русь» морских дружин с рек Восточной Европы хлынула в Средиземноморье. Ладога, тыловой опорный пункт этих «Путей на Восток», продуцирует местные генерации «русов», и в славянских «градах» Верхней Руси скандинавские имена обретают смягченные славянские формы, такие, как прогремевшие через два поколения Helgi – Олъг, Helga – Олга, Ingvarr – Игорь; языковая ассимиляция такой глубины предполагает по крайней мере две-три генерации смешанных браков славянской и скандинавской элиты «руси». Густимусл «Ксантенских анналов» может быть отождествлен с Гостомыслом «Иоакимовской летописи» с неменьшей проблематичностью, но и с неменьшими основаниями, чем Рюрик – с Рёриком Ютландским; но даже легендарная его генеалогия и родственные связи не противоречат археологической действительности Ладоги, Любши, Изборска.
Примерно столетний период (750–850-е гг.) сравнительно мирных взаимодействий на водных путях и в центрах на волоках восточноевропейских лесных рек завершается обострением славяно-скандинавских отношений, а затем изгнанием варягов (свеев) из Ладоги. В ходе развернувшейся межплеменной усобицы ладожские словене в 862 г. обращаются к Рюрику. Этот предводитель викингов к тому времени владел землями в Западной Ютландии и на фрисландском побережье, во фризо-скандо-немецко-славянском пограничье; он контролировал водный путь из Северного моря по р. Айдер в Хедебю, а незадолго до 860 г., видимо, покинул Дорестад (который вскоре после этого снова стал добычей викингов). Не исключено, что Рюрик был одним из организаторов блокады Бирки в 850-х гг. Изгнанный из Фрисландии местными жителями, «кокингами», Рюрик не ранее 864 г., однако, мог появиться в Ладоге; сомнения Г. Ловмяньского в такой возможности обосновывались отсутствием данных о связях в то время Ладоги с Фрисландией (Ловмяньский, 1963: 240); однако публикация О. И. Давидан этих данных вскоре сняла эти сомнения (Давидан, 1968: 63), а хронология ладожской застройки вполне отвечает датировкам деятельности Рюрика (Кузьмин, 2000: 59–61).
Безусловно, вождь викингов, появляясь в Ладоге, не ставил своей целью основание династии, которая возглавит государство с предстоящей тысячелетней историей. Цели, как и на Западе, сводились к контролю (на тех или иных условиях соглашения с местными силами, будь то король франков, primores фризских «кокингов» или племенной «старейшина» чуди, веси, мери, словен и кривичей «Земли нашей») над выходами морских путей: Дорестад или Хайтабу, Ладога и Изборск были вполне равноценны в этом отношении. На «момент призвания» нет еще речи о прочном территориальном объединении вокруг занятых «русью» центров: Рюрик строит крепость в Ладоге, а вполне равноценные по статусу вожди – «братья» – садятся в Изборске и на Белоозере. Во всех трех случаях речь идет прежде всего о контроле над магистральными выходами из Балтики в Ладожское озеро, с Финского залива – на Нарову и водную систему Чудского бассейна на западе или в речной бассейн Волги на востоке «Верхней Руси».
Имена «братьев» давно рассматриваются как переосмысленный текст древнесеверной висы, в полном виде звучавшей бы вроде:
Hroerekr
með sine hús,
true væring
ók allan ruþ
Рёрик
с домом своим,
верной дружиной
и всем войском (ополчением, морской ратью)
Возражения филологов против такого рода реконструкций, вполне правомерные с лингвистической стороны, однако, не учитывают возможности существования «варяжского фольклора» в смешанной и двуязычной скандо-славянской среде, о чем в свое время писала Е. А. Рыдзевская (Рыдзевская, 1978: 166–172); именно намеченное ею движение «устных преданий в летопись» допускает и бытование драпы, сложенной на «не совсем правильном» древнесеверном языке, исполнявшейся скальдом-словенином в этой двуязычной среде дружинной «руси»; если киевский варяг говорил «по-росски» и «по-славянски» в середине X в. (Константин Багрянородный, 1989: 46–49, Гл. 9), то, vise versa, любой «изгой любо словенин» среди русинов «Русской Правды» должен был в какой-нибудь мере владеть той и другой речью; диалоги королевских саг не оставляют сомнений в двуязычии киевского двора до середины XI в., а в Ладоге середины IX столетия славянский язык, вероятно, далеко не преобладал над скандинавским.
Имена «братьев» растаяли в тексте драпы, а затем и «саги о призвании». В жизни же Рюрик, очевидно, очень недолго терпел практически независимых и равноценных ему по статусу «вождей дружин» в соседних и необходимых для прочного функционирования Ладоги «градах». Последовавшая «разборка братвы» была скоротечной и эффективной. В Изборске и на Белоозере появляются «мужи» Рюрика, положение закрепляется захватом Полоцка и Ростова, и тѣми всѣми обладаяше Рюрик (ПВЛ). Рюрик же переходит в Новгород «и сѣде ту княжа раздая волости» (Радзивиловский и Троицкий I список ПВЛ), «и по тѣм городомъ суть находници Варязи», и «отъ тѣхъ прозвася Руская земля, Новугородьци, ти суть людье Новогородьци отъ рода Варяжьска, преже бо бѣша Словѣни» (ПСРЛ, 1926: Т. 1, Лаврентьевская летопись, стб. 20, л. 7, прим. 42–54).
Выход к Ильменю, постройка «нова-города» Рюрикова Городища были возможны лишь на условиях соглашения «ряда» со старейшиной словен, предпочтительно пересматривавшего первоначальное соглашение с ними же, весью и чудью; замена «князей» равного «братского статуса» на «мужей» новгородского князя указывает на успешное и выгодное для славянской знати соглашение этого «переноса столицы» из Ладоги в Новгород.
В 870–873 гг. Рюрик возвращается на Запад и примерно так же улаживает свои владельческие отношения с королем Франции Карлом Лысым и Германии – Людовиком Немецким. В Ладоге и Новгороде в это время, видимо, формируется антикняжеская оппозиция во главе с Вадимом Храбрым. Вернувшись, Рюрик сумел расправиться с непокорными и, вероятно, в это время вступил в династический брак с одной из представительниц местной знати («Ефанда» по В. Н. Татищеву). Второй период его пребывания на Руси (875–879) отмечен стабилизацией экономических связей на Балтике.
Брак Рюрика с представительницей местного, скандо-славянского рода (судя по ославяненной форме имен Олега и других членов этого рода – Ольги, которую потом выдадут замуж за Игоря, тоже носителя ославяненного скандинавского имени) закреплял «княженье» за этой местной династией, передавая освященное «избранием» королевское право призванного конунга прямым мужским потомкам Рюрика. Игорь, сын варяжского князя, передан Олегу, строго в соответствии со скандинавскими обычаями, на воспитание (fostri). Это устанавливало достаточно сложные иерархические отношения: «воспитатель» считался рангом ниже передавшего «на воспитание», но «воспитанник» становился конунгом, соединявшим «королевскую удачу» (gifta, hаmingja) родителя и воспитателя; так, в те же десятилетия определяются отношения Харальда Косматого с королем Англии, который вырастил, до занятия престола объединенной отцом Норвегии, конунга Хакона, воспитанника Адальстейна (Джаксон, 1993: 78, 84–85).
Вещий Олег (Вольга, Волхв русских преданий), в своем былинном имени соединивший напоминание о Волхове и Волге, обеих «священных реках» России) сменяет Рюрика после его смерти в 879 г. именно на правах «воспитателя» малолетнего Игоря, и поход на юг по Днепру в 882 г. объединенного войска Верхней Руси, с варягами и «союзными» кривичами, проходит под лозунгом утверждения владельческих прав наследника «призванного» князя. Деятельность Олега в 882–912 гг., первая масштабная реформаторская политика «великаго князя рускаго» объединенного Древнерусского государства, вполне равноценна деятельности других «конунгов-реформаторов» этого времени, но направлена на интересы тех, кто, объединившись во главе многоплеменных войск и дружин, «Варязи и Словѣни и прочи прозваша ся Русью» (ПСРЛ, 1926: Т. 1, Лаврентьевская летопись, стб. 23, л. 8). Утвердив Киев метрополией, мати градомъ Русьскимъ, Олег «нача городы ставити, и устави дани Словѣном, Кривичемъ и Мери, и Варягомъ дань даяти от Новагорода гривен 300 на лѣто мира дѣля, еже до смерти Ярославль даяше Варягомъ (ПСРЛ, 1926: Т. 1, Лаврентьевская летопись, стб. 23–24, лл. 8–8 об.). Ежегодная выплата, не превышавшая 75 марок серебра, по сути обеспечивала содержание «морского заслона», на сто лет сохранившего безопасность Ладоги, не говоря о более отдаленных центрах Пути из варяг в греки.
Ладога «лет Олъговых» оставалась своего рода «княжеским доменом», и возвращение туда Олега ко времени совершеннолетия Игоря закрепляет ее позицию в структуре «трех центров Руси», специализированных либо на выходе в Каспийский бассейн, в Булгар и Хазаран (Арса), либо в Византию, отношения с которою с 907 г. регулируются договорами «слов великаго князя Рускаго», либо – на выходе с обоих путей, Волжского «в Булгары и Хвалисы» и Днепровского «из варяг в греки», с Волхова – на Балтику, «в море Варяжьское». Ладожане, по свидетельству Масуди, активно действуют на всех этих трех направлениях международной «северной торговли» эпохи викингов.
Княжеский контроль над Ладогой усиливается после смерти Олега, что совершенно не отражено в летописи, но полноценно выражено в градостроительных преобразованиях. Упадок Сясьского городища, «зимний дворец», предназначенный для «кружений» русов, рост Княщины указывают на то, что в системе «полюдья» Ладога выступает центром контроля над окружающими территориями, сборы откуда регулярно и надежно поступают по Волхову в Новгород, а оттуда маршрутом, описанным у Константина Багрянородного, далее на юг для «сбыта полюдья».
Кризис полюдья и «реформы» Ольги так же отчетливо проявляются в изменениях застройки Староладожского земляного городища, с усилением роли Княщины и одновременным преобразованием Новгорода, со строительством Детинца (для «детьскыхъ» Святослава Игоревича). Система, при которой великокняжеский сын проводит в Новгороде годы «княженья» перед водворением на киевском престоле, складывается явочным порядком, но ее эффективность определяется опорой новгородского князя-претендента на киевский престол, прежде всего на Ладогу как источник внешних ресурсов (в виде варяжского контингента). И Владимир и Ярослав используют эти ресурсы, пока «Русская Правда» и «Правда Ярославичей» не кодифицировали все наиболее актуальные аспекты социальных отношений Руси при одновременном урегулировании «лествичного порядка» наследования внутри династии Рюриковичей.
Именно в качестве этой внешней опоры «конунгов Хольмгарда» и великих князей Киева стремятся разрушить Ладогу в 997 и 1015 гг. ярлы Эйрик и Свейн в своих распрях с норвежскими «конунгами-викингами». Вальдамар Старый и «конунг Ярицлейв» выступают авторитетными арбитрами в противоречивых отношениях норвежских и шведских королевских династий «поздней эпохи викингов». Ингигерд, принимая «киевский стол», выделяет «Ладожское ярлство» именно как залог стабильности складывающегося «концерна» Северных держав и Киевской Руси, завершающих строительство христианского здания Северной Европы.
Судьбы северных конунгов, Олава Трюггвасона. Олава Святого. Магнуса Доброго, Харальда Хардрады с Елизаветой Ярославной, так или иначе связанные с Ладогой – Альдейгьюборгом в 990–1040-х гг., демонстрируют эффективность этой системы, обеспечившей размежевание династических интересов и стабилизацию христианских северных королевств, от разрешения датско-норвежских противоречий с выделением из Северной державы датских конунгов – сохранившей суверенитет Норвегии со своим святым rex perpetuus, до решения династических проблем Швеции, где с пресечением династии Шётконунга именно «ладожанин» Стейнкиль Рагнвальдссон утверждает наконец непрерывность власти «христианских королей Швеции». Полстолетия, что понадобились для завершения адаптации варварских королевств к христианско-феодальной Европе, Ладога и «Ладожское ярлство» служили надежным связующим звеном между этой цивилизующейся «варварской периферией» христианского мира и Русью Владимира Святого и Ярослава Мудрого, полноправным партнером «христианнейшей» Византийской империи.
По мере решения этой задачи Ладога обретала значение самостоятельного центра североевропейского христианства; до окончательного оформления церковного раскола между Римом и Константинополем период относительного «межконфессионального равновесия» (860–1054) выдвинул Ладогу в качестве первоисточника общеевропейского почитания св. Климента. Храмы или приделы его имени в Ладоге, Пскове, мощи в Киеве (988), Херсонесе (860), Риме (869), службы его памяти в Чехии и Моравии, как и поставленные крещеными норвежскими конунгами Климентовские церкви Висбю, Нидароса, Бергена, Осло, а затем и десятки тезоименных храмов Дании, Северо-Западной Германии, Восточной и Южной Англии, даже Исландии, позволяют заключить, что «культ св. Климента стал своего рода символом единения восточной и западной церквей» (Сарабьянов, 1997: 34; Милютенко, 1997: 38–41; Hoffmann, 1997: 3–5; Lebedev, 1999: 438–439). При этом следует подчеркнуть, что в теснейшей связи с апостольской деятельностью свв. Кирилла и Мефодия (первый из названных, собственно, и учредил почитание св. Климента в Риме) «мощи св. Климента сыграли особую роль в истории христианизации славянских народов и утверждении славянского языка как богослужебного» (Милютенко, 1997: 40).
Лишь с обострением раскола римской и константинопольской церкви, с началом католических «крестовых походов» Ладога из связующего звена становится предметом русско-шведских раздоров, и Мстислав Владимирович Мономах в пору своего новгородского княжения, как и в дальнейшем на «киевском столе», принимает энергичные и успешные меры для восстановления «северного равновесия». Поход 1105 г. «в Ладогу на воину», постройка крепости 1114 г., а затем сложная система династических браков Мономахов, по сути дела, завершили блистательный расцвет великокняжеской Киевской державы. Сын Мстислава, Всеволод-Гавриил – последний «князь-наследник», посаженный отцом из Киева на Новгородский престол; в 1136 г. новгородцы, согнав его во Псков, устанавливают новый порядок призвания князей в Новгород, по существу наделив новгородское вече правами, тождественными исконному праву свеев taga ok vraka konongr – принять и согнать конунга. Начинается эпоха вечевой Новгородской республики, и Ладога в ней обретает статус первого по значимости «пригорода», города-федерата Господина Великого Новгорода.
Именно в этом качестве она выдержала осаду ладожской крепости шведским войском в 1164 г.; отступившие на восток захватчики были разбиты князем Святославом Ростиславичем на р. Воронеге в Южном Приладожье. Шведы в последний раз попытались использовать ресурсы, сложившиеся в пору формирования и развертывания территориальной структуры Ладожского ярлства, составной частью которого были Кюльфингаланд Приладожья, Лопская земля вдоль южного берега Ладожского озера, Ижорская земля от Волхова до Невы и вдоль Финского залива до Луги (может быть, и с землями ижоры вдоль Луги до Оредежа) и Ладожская волость словен в низовьях Волхова, до Порогов и Гостинополья.
5.7. Ладожское ярлство: «колбяги»
Шведская рать направлялась в 1164 г. туда, где, видимо, рассчитывала найти поддержку населения, составлявшего основу Ладожского ярлства и представленного археологической культурой приладожских курганов IX–XII вв. (Назаренко, 1979а, 1979б, 1980, 1982; Raudonikas 1930: 132–141), практически лишенной славянского компонента. Изучением ее в 1878–1884 гг. занимался Н. Е. Бранденбург, раскопавший более 150 курганов на р. Паше, Сяси и их притоках (а также ряд сопок у Старой Ладоги и сопку в с. Михаила-Архангела на Волхове). Раскопки в Приладожье в 1920–1960-е гг. проводили В. И. Равдоникас, А. М. Линевский, С. И. Кочкуркина, в 1969 г. Г. С. Лебедев, и В. А. Назаренко, провели инвентаризацию групп, исследованных Бранденбургом, а с 1970 г. В. А. Назаренко, осуществил двадцатилетний цикл методичных исследований курганной культуры Юго-Восточного Приладожья (ЮВП).
В основе ее – местное финно-угорское население, с которым обитатели Ладоги (прежде всего норманны) установили разнообразные отношения. В IX в. на реках Приладожья (Нижней Паше, Средней Сяси, междуречье Сяси, Паши и Тихвинки) появляются скандинавские поселенцы – посредники пушной торговли с местной лопью и весью. Финно-скандинавский синтез определил, в частности, локальный и выразительный погребальный обряд приладожских курганов. Своеобразие биритуальных (практиковавших как сожжения, так, позднее, в основном ингумацию) погребальных традиций приладожского населения конца IX–XII в. в том, что собственно курган, погребальное сооружение, возводился как точное подобие дома: с очагом и очажной утварью в центре, строгим делением на мужскую и женскую половину, первоначальная форма насыпи была, как правило, квадратной в плане. Эти «дома мертвых» восходят к восточнофинским традициям (они известны, например, на городищах Поволжья).
Приладожские курганы ЮВП, однако, содержат мужские и женские захоронения не волго-финского, как в Прионежье и Белозерье, а прибалтийско-финских антропологических типов, среди них есть скандинавские погребения, сопровождающиеся большим количеством оружия (мечи, копья, боевые топоры) и типично скандинавских украшений, как мужских, гак и женских (характерные для «эпохи викингов» овальные скорлупообразные фибулы, браслеты и др.). Среди женских вещей также типично финские «шумящие» и зооморфные подвески, пряжки и пр.
Монументальный курган у дер. Усть-Рыбежна на р. Паше содержал захоронение воина с мечом и другим богатым вооружением, у очага, над которым в насыпи была установлена боевая ладья викингов. Столь же насыщены скандинавскими элементами и курганы в наибольшем месте их скопления, между деревнями Сязнига и Вихмесь на р. Паше и по р. Сязниге. У дер. Вихмесь был найден самый крупный для этого времени монетный клад, свыше 16 кг серебряных монет (главным образом, германских) в железном котле. Железные клепаные котлы, кованые сковороды, очажные лопаты из высококачественного металла – также характерная черта скандинавской культуры эпохи викингов. Наряду с ними у очагов найдена славянская гончарная керамика, изготовленная, вероятно, в Ладоге.
Центром Юго-Восточного Приладожья в IX – начале X в. было, по-видимому, укрепленное Сясьское городище у дер. Городище (вероятно, Алаборг «саг о древних временах»). Именно здесь исследован один из курганных могильников с ранними приладожскими традициями, возникший в 890–920 гг. в непосредственном соседстве с выразительной группой сопок (Бельский, 1997: 132–133). На городище выявлен культурный слой (полностью разрушенной площадки), исследуется небольшой посад с производственными постройками, большим количеством бус, фрагментами дирхемов и полным отсутствием гончарной керамики (Богуславский, Щеглова, 1996: 58–59); начальные даты, судя по этим находкам, соответствуют нижнему горизонту Старой Ладоги (750-е гг.), прекращается жизнь на городище в 920-х гг. (Френкель, 1997: 129). Видимо, с этого времени «центр самоуправления» ЮВП смещается на Пашу, в район противолежащих притоков рек Сязнига – Вихмесь.
Приладожская курганная культура, объединившая финские и скандинавские элементы, по предположению Д. А. Мачинского связана, вероятнее всего, с «колбягами», известными по «Русской Правде», скандинавским, византийским и арабским источникам (Мачинский, 1989). Др. – сев. kylfingar (от kylfr – кол, дубина, иногда – особая разновидность копья) в этих источниках выступают как особая категория воинов, привлекавшаяся вместе с варягами в великокняжеские ополчения, но в основном действовавшая (и обитавшая) на финском пограничье, недалеко от карелов. Впервые колбяги, как и карелы, упоминаются в исландской «Саге об Эгиле», повествующей о событиях конца IX в., и это – время появления первых памятников приладожской курганной культуры. Топоним «Колбеки» на южной окраине ареала культуры приладожских курганов сохранил в «языке земли» этот исчезнувший этноним населения Юго-Восточного Приладожья IX–XI вв.
Одновременные приладожской курганной культуре курганы Ладожско-Онежского межозерья (у дер. Челмужи и др.) с подобием деревянных камер связывают собственно с карелами (корелой). В Восточном Приладожье XI–XII вв. известны многочисленные курганные группы из невысоких насыпей с захоронениями, антропологически и по характеру вещей относящимися к летописной веси (предкам вепсов). В XII в. эти курганы от Ояти распространяются на запад, на р. Капшу и Пашу, в ареал приладожской курганной культуры, а ее собственное развитие прекращается. По окраине Юго-Восточного Приладожья широко распространяются жальники, или курганы словено-новгородского типа (Мозолево и др.), близкие могильникам Ижорского плато, западных районов Новгородской области, свидетельствующие об активной земледельческой колонизации края, продвигающейся с юго-запада из новгородского Приильменья в тихвинское Приладожье.
В начале XII в. Устав князя Святослава Ольговича 1137 г. фиксирует «окняжение» этой территории и распространение на нее новгородской системы даней и погостов: «емлеть пискупь за десятину от вир и продажь 100 гривен новых кун, иже выдаваеть Домажиричь из Онега». Село Домажирово со старинной церковью и ныне существует в Подпорожском районе Ленинградской области, сюда епископский сборщик десятины приезжал из Новгорода в ХІІ—ХІІІ вв. Далее новгородский князь Святослав Ольгович постановил: «в Онеге на Волдутове погосте два сорочка, на Тудорове погосте два сорочька, на Ивани погосте с даромь 3 сорочькы, на Ракуле 3, на Спиркове два, у Вихтуя сорочек, в Пинезе 3, в Кегреле 3, устье Емьце два, устье Ваг два, у Пуите сорочек, у Чюдина полъсорочька, у Лигуя с даромь два, у Вавдита с даромь два, у Вели два, у Векшензе два, на Борку сорочек, в Отмине сорочек, в Тоиме сорочек, у Поме полъсорочка, у Тошьме сорочек, у Пененича сорочек, у Порогопустьць полъсорочка, у Валдита два сорочка, на Волоце у Моши два, у Еми скора, на мори от чрена и от салгы по пузу, у Тудора сорочек» (Памятники, 1953: 117). Утвердили этот Устав князь Святослав с владыкой Нифонтом, строителем Климентовской церкви в Ладоге.
Исключительно важный документ, во‑первых, раскрывает итог длительного «состязания» норманнов и новгородских словен на путях «в Биармию»: трасса епископских и княжеских сборщиков идет по погостам Приладожья и Прионежья, на Ваг и на Пинегу к Белому морю и в Заволочье, и добравшиеся до беломорского побережья княжеские тиуны на соляных варницах и рыболовнях поморов могли получать кормление «от пуза»; Русский Север осваивался новгородскими поселенцами, родоначальниками поморов, следовавшими за этими сборщиками даней, и дружинами новгородско-ладожского боярства, такими как Улеб, сын Рагнвальда, ходивший с новгородцами в 1032 г. «за Железные ворота», может быть до Карского моря, из Ладоги (Соловьёв, 1962: 216). Во-вторых, нормы обложения XII в. складывались, вероятно, со времен Ладожского ярлства и поступали до 1130-х гг. в Ладогу, а не в Новгород. В-третьих, эти сборы в начале XII в. были доверены местному «старейшине», судя по именам лишь частично христианизированному (Иван, Спирко), а в основном носившему местные имена (Волдут, Вихтуй, Вавдит, Лигуй, Тудор) финского происхождения (Чудин); заданью могли заходить далеко в западнофинские земли («у Еми скора», пушнину собрать с тавастов Хяме Центральной Финляндии при случае удавалось).
Приписка начала XIII в. отмечает дальнейшее развитие новгородской административной системы, когда подати собираются «в денежном исчислении», серебряными слитками-гривнами: «А се Обонезьскый ряд: во Олонци 3 гривны, на Свери гривна, в Юсколе 3 гривны, в Тервиничих 3 гривны, у Вьюнице гривна, устье Паши гривна, у Пахитка на Паши полъгривны, на Кукуеве горе гривна, у Пермина гривна, у Кокорка полъгривны, на Масиеге низ Сяси полъгривны, в поезде от всее земли владыце 10 гривен, а попу две гривне, у Липсуевичь полъгривны, у Тоивота гривна, в Липне полъгривны» (Памятники, 1953: 118). От приновгородской Липны на северо-восток до Сяси, Паши, Свири земли управлялись новгородским архиепископом (владыкой) через местные центры, Тервиничи в Приладожье, Вьюница, погост в Веницах, современная Винница, от vene – вепсское название русских (ср. финск. venelaiset), – и ныне административно-культурный центр вепсов «Вепсарии»; Пахиток, Пермин, Тоивот по-прежнему, вероятно, представляют династии местной знати, подчиненной Новгороду со времен онежского Домажирича.
Обонежский ряд стал территориальной основой Ладожского наместничества новгородского архиепископа, деятельность которого здесь засвидетельствована сфрагистикой (по находкам владычных печатей от церковных грамот), начиная с владыки Климента (1274–1299). В бассейне Тихвинки и ее притока Дымки, на берегу оз. Дымское в конце XII – начале XIII в. (не ранее 1192 г.) подвизался инок Хутынского монастыря Антоний, родившийся около 1157 г. в Новгороде и скончавшийся в 1224 г. Его мощи были обретены в 1330 г. Монастырь Прп. Антония стал первым из лесных монастырей Новгородской земли и в целом России, за полтораста лет до подвижничества прп. Сергия Радонежского и начала широкой «монастырской колонизации» XIV–XV вв.
Антониево-Дымский монастырь расположен в районе широкого распространения жальников, погребальных насыпей с массивными каменными оградами; сменяя курганы, этот вид насыпей в целом в Новгородской земле распространяется с конца XII–XIII в. Близлежащие курганные группы на Тихвинке, в частности в Галично, датирующиеся концом IX – началом XII в., представляют в основном дохристианскую традицию, но отражают и древнерусское культурное влияние конца ХІ – ХІІ в. В XIII в. древнерусские курганы и жальники особенно многочисленны вдоль южной окраины Приладожья, по склону Вепсовской возвышенности. Видимо, новгородская владычная кафедра брала подать лишь с христианизированного населения, которое ко второй половине ХІII в. здесь доминировало.
В XIII в. вновь встал вопрос о более полном охвате местного населения административно-приходской системой. В 1227 г. князь Ярослав Всеволодович произвел массовое крещение карелов. Именно к середине XIII в. можно предположительно отнести истоки местного праздника в Обонежье «День Святого Крещения», который праздновался в некоторых селах Вепсовской возвышенности в первое воскресенье после Ильина дня и сопровождался малым водосвятием. В междуречье Мсты и Чагоды, на водоразделе Балтийского и Волжско-Каспийского речных бассейнов, в пограничье новгородских Бежецкой и Обонежской пятин, сохранялись до XX в. архаичные особенности культуры, восходящие ко временам культуры приладожских курганов. Так, здесь выявлено бытование архаичных пастушьих лесных кличей (женское «гойканье»), музыкальные аналоги которому имеются только в народной культуре Средней Швеции.
Эти напевы Мстинско-Моложского междуречья отличны по происхождению от широко распространенных напевов «ладожско-вологодского ауканья», представленного как у русского населения, так и в ареале вепсов Приладожья. Исследователи связывают бежецкое «гойканье» с прямой и сравнительно поздней миграцией скандинавских поселенцев Ладоги и Приладожья, отступавших в глубинные земли под давлением церковно-новгородской администрации, в не освоенные ранее лесные пространства, на Бежецкий Верх; следовательно, не только славяно-финские, но и русско-скандинавские связи, установившиеся в ареале Верхней Руси с VIII–IX вв., охватывали, наряду с «элитарными уровнями» городской дружинной, торговой, ремесленной культуры, и такие «базисные основы» сельского хозяйства, как лесное скотоводство населения обширных лесных пространств Новгородской земли (Лобанов, 2001). «Вепсовский мелос», вепсская мелострофа-тирада (VMS, термин Е. Е. Васильевой) стала основой былинного распева русского музыкального фольклора в его наиболее архаичных исходных формах, таких как «рябининский напев» старин Заонежья и Пудожья (Лапин, 2001: 136). Степень взаимной адаптации русской и финской культуры и языка различает и ареалы южных фракций карелов – людиков и ливвиков: самоназвание первых, возможно, связано со славянским «люди», и, соответственно, именно у них выше присутствие славяно-русского компонента материальной и духовной культуры.
Ладожский уезд Московского государства после присоединения Господина Великого Новгорода к Москве в конце XV в. включал новгородские погосты, разделенные р. Волхов надвое, в своей восточной, «обонежской» части (западная «тянула» к Ладоге: Ильинский на Волхове, Михайловский на Ладожском пороге и Никольский Городищенский), а также Рождественский на Сяси и соседние с ним Троицкий на Златыне, Богоявленский, Никольский, Воскресенский на Сяси, Воскресенский на Масельге и Рождественский на Вороной. Главным храмом особого, Климентовского погоста на Волхове была церковь Климента в Ладоге – соборная церковь города, построенная в XII в., таким образом, и этот погост относился к Ладожскому уезду, административным центром которого был город Ладога.
5.8. Ладожское ярлство: «люди Ингигерд»
Западная часть Ладожского уезда Водской пятины Великого Новгорода времен Московского государства XVI–XVII вв. включала погосты Успенский Городенский, Фёдоровский Песоцкий, уже отмеченные Михайловский на Ладожском пороге, Ильинский на Волхове и Никольский Городищенский, а также обширный Егорьевский Теребужский погост, на западе граничивший с Ореховским уездом. Территория этого последнего погоста не представляла собой единого целого: его западная часть была описана под названием Малой Лопцы, созвучным соседнему Егорьевскому Лопскому погосту Ореховского уезда.
Это обстоятельство свидетельствует об относительно позднем разделении Новгородской земли на уезды и об определенном единстве территории Егорьевского Лопского погоста и Малой Лопцы и, напротив, об искусственном объединении последней с Егорьевским Теребужским погостом. Надо заметить, что такое объединение могло произойти еще в пору Новгородского государства. Лопская земля вдоль южного берега Ладожского озера в XI в., скорее всего, входила в состав Ладожского ярлства в качестве самостоятельной территориально-податной единицы.
Земли к западу от Волхова и к югу от коренного берега Ладожского озера, до бассейна Невы и южного побережья Финского залива, составляли восточную часть ареала «протокарельского» прибалтийско-финского населения, летописной чуди. Они образуют основу обширной «Ингерманландской историко-культурной зоны», занимающей западную часть современной Ленинградской области, между Финским заливом, реками Лугой и Волховом (Конькова, 2001). В центральной части своей Ингерманландская ИКЗ заполнена курганно-жальничными могильниками Ижорского плато, идентифицируемыми со славяноязычным сельским населением Новгородской земли. По периферии этого массива выявлены и в последние годы методически изучаются грунтовые могильники ижоры и води, концентрирующиеся вдоль побережий Финского залива.
Совмещение археологических данных с показаниями ономастики и другими сведениями письменных источников позволяют очертить прилегающие к Финскому заливу территории собственно Водской земли и Ижорской земли в составе державы Господина Великого Новгорода. При этом следы первоначального финноязычного ижорского населения в этнографической культуре и распространение сохраняющихся до XX в. ижорских диалектов фиксируют это население как основное до появления славян на всем пространстве между Лугой, Оредежем и побережьем Финского залива. В исторической ретроспективе Средневековья это же население, видимо, занимало в Х – ХІ вв. и предшествующие столетия прилегающие территории далее на восток, вдоль бассейна Невы, южного побережья Ладожского озера и до Волхова. Ранние памятники ижорского облика с характерными остроугольными фибулами карельского типа (производными от черепаховидных скандинавских) известны именно в этой зоне, от Волхова до р. Ижоры (притока Невы).
Ижоры в языковом отношении близки прежде всего карелам, и первоначальная языковая общность прибалтийско-финского населения Южного Приладожья, Ингерманландской ИКЗ, Карельского перешейка определяется обычно как «протокарельская». Выделение собственно ижорского круга древностей и ареала расселения, происходящее в результате исследований последних десятилетий, раскрывая глубокие связи ижорской и карельской культур, вплоть до сохранения в песенном фольклоре ижоры архаичных мотивов «Калевалы» (Киуру, 1974: 7), подтверждает и обоснованность предположения о начале ижорского этногенеза, выдвинутого первым исследователем этнографии ижор академиком А. Шёгреном (Sjogren, 1833). Он связывал выделение этой «фракции карелов» с установлением даннической зависимости протокарельской чуди, между Волховом, Невой и Финским заливом, – от Ладоги во времена Ингигерд; данники именовались «люди Ингигерд», Inkeri (от др.-ceв. Ingigerds lið, ср. совр. inkeri liito), что и стало основой этнонима inger, ингры, ижоры (в русской огласовке). Зона контроля из Ладоги вряд ли была устойчивой, но, наверное, простиралась до «пограничных» рек ижор и словенских поселенцев в Приневье, рек Ижоры и Словенки, включая ижорские поселения дельты Невы, южного побережья Финского залива (место находки Петергофского клада), может быть, достигая островов Архипелага (Тютерсы – Гогланд).
Трудно сказать, насколько устойчивым был контроль из Ладоги над территорией Карельского перешейка, собственно Корельской землей Новгорода Великого; если принять предложенную этимологию племенного имени ижор, такой контроль вряд ли был постоянным; с другой стороны, со времен В. Н. Татищева карельская территория до р. Кюмени рассматривалась как область новгородских притязаний, еще до появления Рюрика (некоторые предания именно здесь определяли место его гибели); может быть, определенная стабилизация противоборства словен и варягов на этих землях (Татищев, 1962: 108) и была достигнута установлением границы Ладожского ярлства по р. Неве.
5.9. «Русь-Ладога»
«Всю Русь-Ладогу объехал молодец», – сообщает пудожское сказание (Разумова, 1980: 73). Норвежский исследователь Хокун Станг обратил внимание на это уникальное, но безусловное отождествление «Ладоги» и «Руси» (Stang, 1996: 200–201), сохраненное в том же пласте северного русского фольклора, где удержались «старины», основанные на вепсовском мелосе. Эти русские песни на финской основе донесли до наших дней изначальные в своей архаике, былинные образы князя Вольги и пахаря Микулы Селяниновича, равно как восходящие к дружинному эпосу «времен Пути из варяг в греки» предания об Илье Муромце – богатыре и святом угоднике, вожаке дружинной вольницы Василии Буслаеве, богатырях-соратниках Илье, Добрыне и Алеше Поповиче, словно воспроизводящих в древнерусской действительности исконный «трипартит»: свободные «мужи», крестьянский сын Илья, боярство – Добрыня, духовенство – сын священника, богатырь Алексей, составляющие главную ударную силу «ласкового князя Владимира» (Новичкова, 1998: 12–14).
«Руская земля, Новугородьци» ПВЛ, 862 г., первоисточник этих устных преданий, локализуется в «племенных землях» словен вокруг Ильменя, очерченных, в частности, изолинией архаичных топонимов на Рус-: Рускъ – в верхнем течении Волхова, Русско – близ устья Мсты, Руса – в Южном Приильменье, Русыня – на Верхней Луге. В радиусе 15–60 км от Новгорода (от «дневного оборота» до двух-трех дней пути) русская топонимика очерчивает Новгородское Околоградье, Поозерье, Южное и Восточное Приильменье в наиболее значимой для словенской общины части, включая районы раннего освоения Верхнего Полужья до Оредежа: здесь расположен один из древнейших погостов Полужья, Передольский погост (Алексашин, Белецкий, 2002; Платонова, Алексашин, 2002; Платонова, 2002; Жеглова, 1995) с монументальной сопкой Шум-Гора и городищем Княжая гора на противоположной стороне р. Луги (еще одно место «преданий о Рюрике», наряду с Парфино в низовьях Ловати); близ устья Оредежа на Луге – боярская усадьба Удрай с каменными насыпями и камерными погребениями местной знати XI–XII вв. (Соболев, 2001), более ранние памятники низовьев Оредежа составляют следующий из ранних погостов, Тесовский (Селин, 2001).
Плодородные дерново-карбонатные суглинистые почвы Верхнего Полужья, равно как лёссовые приозерные земли Ильменского Поозерья, обеспечили плотное и раннее сосредоточение многочисленного аграрного сельского населения (представленного как поселениями, так и разнообразными погребальными памятниками). На основе этого расселения формируется первоначальная административно-политическая структура этой части Новгородской земли, археологически представленная сравнительно немногочисленными укрепленными поселениями (городищами). По крайней мере, пять из городищ Полужья, равно как памятники Любытина на Мсте, за пределами «изолинии» «Руской земли» сейчас могут быть уверенно отождествлены с конкретными новгородскими «погостами», опорными пунктами за пределами «дневной дальности» перехода от Новгорода. Учреждение погостов на Луге и Мсте летопись относит к реформам княгини Ольги 947 г. При этом крайний на северо-западе Верхнего Полужья Гремяцкий (Дремяцкий) погост в Городце под Лугой находился на перекрестке сухопутных дорог на Новгород, на Псков и на низовья Нарвы, а крайний на северо-востоке Тесовский погост на Оредеже служил перекрестком сухопутных и водных коммуникаций, выходивших и к Волхову, и к низовьям Невы и Луги вдоль берега Финского залива. Таким образом, Верхнее Полужье выступало важным плацдармом дальнейшего славянского расселения во всех возможных направлениях, в то время как Мста открывала дорогу на Волжский путь.
Ладожская волость лежит далеко за пределами этой «Русской земли», разраставшейся вокруг «племенной территории» новгородских ильменских словен (Кирпичников, 1979; Толочко, 1999). Она занимает пространство от Гостинополья у Вындина острова, выше Порогов, до Иссад и других поселений в устье Волхова; группы памятников выше порогов, Городище-Подсопье над Пчевскими порогами, Оснички у дер. Ольгино посреди равнинной болотистой низменности «Чудова», составляли цепочку опорных пунктов по магистральной реке между Ладожской волостью и Новгородским Околоградьем. Ядро волости образовали памятники Ладоги и ее округи в сочетании с памятникам на Волховских порогах: поселение и группа сопок у с. Михаила-Архангела (высотная доминанта пространства Порогов) на левом берегу, группы сопок и городище Дубовик на правобережье: освоение этой зоны синхронно ранним горизонтам Ладоги середины VIII – середины IX в., расцвет городища приходится на рубеж IX–X вв., позднее центральные функции переходят, по-видимому, к Михайловскому погосту (Кузьмин, Тарасов, 1998).
Ладога своей архаической раннегородской структурой запечатлела этносоциальные отношения, складывавшиеся, по крайней мере, с середины VIII в. В составе «племенного княженья» словен Ладога играла роль открытого торгово-ремесленного поселения, служившего местом межэтничных и межплеменных контактов, регулирование которыми распределялось между языческим жречеством и княжеской администрацией. Эти контакты вели к интенсивному формированию новых этносоциальных организмов, и прежде всего, архаической «руси» VIII–X вв.
Первая «русь», ruotsi, в восприятии окрестной «чуди» со времен гребных ладей «свионов», добиравшихся по крайней мере до Тютерса и Гогланда (откуда не составляет особого труда выйти на материковые реки), в середине VIII в. от эпизодических появлений перешла к оседлости на Алодейоки Приладожья; словене уже «сидели» на Любше и отдавали себе отчет в чужеродности пришельцев (сице бо тіи зваху ся Варязи Русь, – сохранила ПВЛ память об этом отграничении). Дружинно-торговый социум «русов» начал складываться не ранее последних десятилетий VIII – первых десятилетий IX в., примерно тогда же, когда в древнесеверной лексике ранней эпохи викингов (на I этапе, 793–833 гг.) исконное ruþ – гребцы приобретало новое значение морское войско.
Сто лет, с середины IX до середины X вв. «русы» выступают в примечательной двойственности своего происхождения, принадлежности, рода: латинское gens-, как и арабское джинс, от греко-эллинистического genos, несет в себе весь этот многогранный спектр значений. На Западе «росы» – gentis esse sueonum; на Востоке – «джинс» Славян; они и были и теми и другими одновременно, и в Византии середины X в. один из преемников великокняжеских послов «от рода Рускаго» перечислял скандинавские названия днепровских порогов «по-росски» (rosistі) и переводил «по-славянски» (sclavinysti); языком этих «росов» был еще нордический, северный язык скандинавов.
Обычаи «русов», ар-рус арабских источников, и в том числе ал-лаудана (ладожан), включали, наряду с сожжением в ладье, погребением в камере (совпадающими с археологическими характеристиками скандинавских викингов), походами в полюдье по землям славян («славиниям» Константина Багрянородного) и трансконтинентальной торговлей, отмеченный многими авторами (Ибн Русте, Гардизи, Марвази, Ауфи, Йакутом и более поздними компиляторами) «обычай оставлять в наследство имущество только дочери; если у руса рождается сын, отец вручает ребенку меч, заявляя: “Это – твое наследство; отец приобрел мечом свое достояние, так и ты должен поступать”» (Заходер, 1967: 83).
«Дар меча» в древнесеверных нормах имел исключительное значение покровительства и подданства (Джаксон, 1993: 84); в этнографии русского города нового времени В. А. Витязева обнаружила институции, перекликающиеся с этими «ограничениями наследства» ребенка мужского пола. «Санкт-Петербургские полицейские ведомости» 1840-х гг. поместили безыскусную балладу «Зимний ребенок», раскрывая нелегкую долю рождавшихся в семьях зажиточных горожан дореформенной России детей армейских «зимних постоев»; такие же «зимние дети» на тысячу лет раньше играли деревянными мечами среди построек IV–V яруса поселения в Ладоге (Лебедев, 1995б: 69).
«Зимние дети», «дети зимних постоев», естественно, не могли рассчитывать на отцовский одаль в далеком «заморье»; материнский род сохранял права наследования за девочками, приданое которых обращалось внутри местной общины. Безотцовщина, числившаяся «на воспитании» деда-бабки (afi ok amma «Ригстулы»), однако, располагала определенными гарантиями со стороны отца, который мог ведь вернуться через зиму-другую, и не раз еще до конца дней, если не осядет совсем на Восточных путях.
Эта юная «русь», маргинальная в местном социуме, подраставшая со славянским языком матери, пополняла контингенты торгово-военных дружин, сначала в Ладоге, но в IX–X вв. и во всех «трех центрах Руси», будь то Славийя, Куйаба или Арса; «дети зимних постоев» подрастали в сознании своего тождества «руси» конунгов, странствующей по морям, и легко сливались с этой «русью» княжеских дружин. По сути, таким «зимним ребенком» остался в Ладоге Игорь, переданный Олегу, наверное, тоже «из рода рускаго»; безотцовщиной вырастал осиротевший Святослав Игоревич; тот же маргинальный статус удержал, при жизни воинственного батюшки, Владимир Святославич. Если даже в глубоком X в. в правящей династии Рюриковичей эти отношения вполне были нормой, то столетием-полутора ранее они пронизывали, по-видимому, всю племенную и межплеменную элиту Верхней Руси. По крайней мере, эта модель, безусловно, реализовывалась в Ладоге, и в таком аспекте совершенно справедливым оказывается заключение, что для определенного отрезка времени становления этого скандо-славянского социума, собственно, «именно Ладога исключительно и была русью» (Stang, 1996: 200).
Первичность этого «ладожского», скандо-финно-славянского, значения и притом неустойчивость этнического содержания северной, начальной «руси» демонстрируется дальнейшим территориальным продвижением этой модели, прежде всего на северо-восток: роч (от rotsi, roots) у вепсов колеблется между значениями «русский» (в современном этническом смысле) и «финн» («швед»), роч у коми, как и руочи карелов, и руощща саамов, – «русский», и при этом Рочев – самая распространенная фамилия у коми, которую в советское время носила чуть ли не половина комиязычного населения Коми края (Stang, 1996: 291–292).
«Русь» в движении из Ладоги – на юг точно так же обретает все более «славяноязычное» наполнение, проходя стадию «этносоциального значения». «Князь и его русь»/«великий князь руский» связаны отношением прежде всего князь – дружина, где дружина и русь становятся понятиями взаимозаменяемыми (Мельникова, Петрухин, 1989: 306). Русь Олега объединяет в начале X в. и варяга, и словенина, «и прочих», хотя послы «великого князя рускаго», объявляя себя от рода Рускаго, носят сплошь скандинавские имена; крещеная и некрещеная «русь» договора Игоря 944 г. на разных уровнях именослова включает уже имена славянские: княжеские – Святослав (наряду с ославяненными Игорем и Ольгой), Володислав, Передъслава (в составе княжеского рода), Воик (?) (среди лиц, направлявших собственных послов, хотя и те и другие почти сплошь со скандинавскими именами), купец Адун открывает нижний ряд именослова, вновь скандинавского, но замыкают его Синко, Боричь (вероятный хозяин «Боричева ввоза» в Киеве).
«Русин» «Русской Правды» Ярослава впервые преодолевает маргинальность начального статуса, при всем многообразии внутренних его рангов. Статья 1 положения (принятого после кровавого конфликта новгородцев с княжеской наемной дружиной в 1015 г.) гласит:
«Убьеть мужь мужа, то мьстить брату брата, или сынови отца, любо отцю сына, или братучаду, любо сестрину сынови; аще не будеть кто мьстя, то 40 гривен за голову; аще будеть русин, любо гридин, любо купчина, любо ябетник, любо мечник, аще изъгои будеть, либо словенин, то 40 гривен положити за нь» (Памятники, 1952: 77).
Месть – первый долг и право свободного мужа, полноправного члена словенской общины (мужи новгородьцкие), и прежде всего статья подтверждает и закрепляет это право: то мьстить, ограничивая при этом право мести тремя ближайшими кругами родства (отец – сын, брат – брат, племянники). Аще не боудеть кто мстя, тот же круг кровных родственников, как северные bauggillsmenn, получают денежный выкуп: 40 гривен (10 марок серебра).
Русин защищается той же вирою, что и «муж» общины словен: 40 гривень положити за нь в княжескую казну, и право мести не предусмотрено; статус равноценен, невзирая на то, гридин он, то есть член княжеской дружины (гридь), или коупчина, как посланцы Игоря в 944 г., ябетник (сборщик даней и княжеский управитель, ambotsmaðr) или мечник (может быть, придворное «офицерское» звание, равноценное византийскому спафарию). Крайне важна последняя оговорка: аще изъгои боудеть любо словенин, любой «русин» выпадал из системы общинных, родоплеменных гарантий, и словенская родня не несла ответственности за жизнь своего сородича, если он вошел в ряды княжеской «руси» (Лебедев, 1987а).
«Русская Правда» кодифицировала нормы не дошедшего до нас «Закона Рускаго», которым клялись предшественники Ярослава и на котором, возможно, основывались права и претензии Рюрика и его преемников, равно как их окружения, «руси» и «великаго князя рускаго». Статус этой «руси оть рода варяжьска» далеко еще не был гарантирован этим Законом, и строительство норм, что потом служили основою законодательствадо «Судебников» московских великих князей, лишь с этого документа, на рубеже новгородского и киевского княжений великого князя Ярослава Мудрого (1018–1054) начинается в соответствии с древнесеверной максимой með logom skall land byggja – «на праве страна строится». От архаичной «руси» первых варяжских кораблей до «русина» «Русской Правды» утверждение этих норм, становление связанных с ними сил шло в столкновениях и коллизиях по всем центрам магистральных путей Древней Руси, речных путей, сходившихся к Ладоге. И если здесь порою эти «родовые схватки» принимали вид кровавых конфликтов «над Поромоновым ручьем», то их разрешение было найдено в стольном городе Верхней Руси, Великом Новгороде.