крещеные люди; но коль богослужебный язык – славянский, трудами первоучителей Константина и Мефодия, то именно с этого времени (и вряд ли с такой отчетливостью – раньше) «Словеньскый языкь и Рускый одно есть, отъ Варягъ бо прозвашася Русью, а первое беша Словене» (ПСРЛ, 1926: Т. 1, Лаврентьевская летопись, стб. 28, л. 14). Цепочка преобразований:
– лингвистически является совершенно закономерной и единственной объясняющей фонетику славянского слова (подчиненного той же модели, что и другие передачи финских этнонимов – «сумь», «емь», «весь», «чудь» и др.). Семантика его изначально могла быть ближе северной, лишенной «этнической нагрузки» и с «социально-политическим компонентом»: морская рать, войско, дружина, «морская пехота» первых князей (какими предстали перед Львом Диаконом «росы» Святослава, «сражающиеся пешем строю и совсем не умеющие ездить верхом», встав грозным строем «на равнине, защищенные кольчугами и доходившими до самых ног щитами… в мощную фалангу, выставив вперед копья» (Лев Диакон, VIII, 10; IX, 1, 2, 8). «Князь и его русь» пасут землю, зимние ночи «полюдья» сурового образа жизни русов вызывают на свет поколения «зимних детей», готовых выйти «изгоями» из общины и присоединиться к «руси», гарантирующей социальный статус, равноценный полноправному «мужу», но значительно более динамичный и перспективный. «Русин» ст. 1 «Русской Правды», по сути – и гражданин, и строитель, и администратор Русского государства, носитель его правового, конфессионального, а в силу этого – и этнического самосознания.
Верхняя Русь является единственной областью, где имелись все необходимые предпосылки для такого рода преобразований в виде длительных и устойчивых славяно-финско-скандинавских контактов, в процессе развертывающихся внешних и внутригосударственных связей, на основе процесса урбанизации и социальной стратификации в рамках политического организма «Руси Рюрика» как государственного образования, отнюдь не равнозначного «Киевской Руси». «Русь» в значении самоназвания (не этнонима, который присваивают иноязычные соседи) могла появиться только в среде смешанного верхнерусского населения, где славянский компонент ассимилировал как носителей исходного социального термина – варягов, гак и передатчиков этого термина, вступивших в контакт со скандинавами на несколько столетий раньше – финское население. «Русь» как этническое наименование – явление прежде всего восточноевропейское, связанное не с переселением какой-либо особой племенной группы, а с этносоциальным синтезом, который потребовал появления нового, надплеменного и надэтничного обозначения; процесс этот в Поднепровье мог проходить на основе общего с Верхней Русью «исходного сценария» первых десятилетий IX в., эфемерной «Державы Дира», но неизбежно должен был обрести, по крайней мере на какое-то время, локальное своеобразие и с новой силою возобновился лишь после «реинтеграции» Севера и Юга восточнославянского мира, после походов Олега на рубеже IX и X вв. (Хабургаев, 1979: 215–220; Лебедев, 2002в; Шинаков, 2002: 143–150).
Эти выводы известных нам лингвистов, А. И. Попова, Г. А. Хабургаева, подытожившие труд многих поколений исследователей и подкрепленные разработками историков последних десятилетий, буквально дословно подтверждает «Повесть временных лет»: «И беша у него варяги и словени и прочи прозвашася русью» (курсив мой. – Г. Л.) – так завершает она рассказ о походе Олега на Киев (ПСРЛ, 1926: Т. 1, Лаврентьевская летопись, стб. 23, л. 8). Сложные построения, с помощью которых историки (нелингвисты) пытаются дезавуировать более раннее летописное сообщение: «И от тех варяг прозвася Руская земля, новугородьци» (Рыбаков, 1982: 302–303), не учитывают, пожалуй, главного: в летописи мы имеем дело не только с историческими фактами, но и с тем, что «наивно-мифологическим является осмысление этих фактов… А факты эти сводятся к тому, что летописному утверждению о появлении руси на севере и о ее связи с норманнскими поселениями Приладожья соответствуют многочисленные данные ономастики» (Хабургаев, 1979: 219–220). При этом здесь, на севере Руси, славяно-скандинавские лингвистические отношения подчинены особым, специфически восточноевропейским законам (Мельникова, 1977б: 206), проявившимся и в необычной продуктивности модели «Х-garðr», и в переогласовке северного farmenn в новгородско-летописное «Поромон, Паромон», и в различных кальках типа «Холопий городок» – trelleborg. Именно в контексте этих языковых отношений термин «русь», родившийся на славяно-финско-скандинавской этносоциальной почве, утратил (никогда, впрочем, ему особенно не свойственную) адресованную норманнам этническую окраску и превратился в самоназвание не только новгородцев, «прозвавшихся русью», но и варяжских послов «хакана росов», а затем посланцев Олега и Игоря, диктовавших грекам «Мы от рода рускаго». Языковый процесс был лишь одной из граней славяно-варяжских отношений, и его внутренняя динамика подчинялась динамике социальных и политических процессов, развернувшихся не только в Верхней Руси, но и далеко за ее пределами, на магистральных общегосударственных путях Восточной Европы, в ее центрах, перераставших из племенных столиц и межплеменных торжищ в города Древнерусского государства. Именно эти центры и магистрали стали основными каналами развития русско-скандинавских связей в IX–XI вв.
8. Путь из варяг в греки
Волховско-Днепровская магистраль, связывавшая Балтику с Черным морем, протяженностью более 2700 км, начиналась в восточной оконечности Финского залива и проходила по Неве («устье озера Нево»), юго-западной части Ладожского озера, Волхову, оз. Ильмень, Ловати, с переходом из Балтийского бассейна в Черноморский, по речкам Двинско-Днепровской речных систем и системе волоков на Днепр в районе Смоленска. Отсюда начинался путь по Днепру, с важным перекрестком в районе Киева, труднопроходимым участком днепровских порогов и выходом на простор Черного моря в непосредственной близости от Херсонеса (Корсуни) и других византийских владений в Крыму (Шахматов, 1919: 45; Брим, 1931: 210–247; Бернштейн-Коган, 1950; Янин, 1956: 105; Авдусин, 1972: 159–169; Лебедев, 1975: 37–43; Рыбаков, 1982: 125–128, 294).
Эта магистраль входила в ІХ – Х вв. в разветвленную систему трансъевропейских водных путей. Ее основу составляли расположенные в меридиональном направлении реки Волхов, Днепр и – в значительной мере – Волга. Связи в широтном направлении с востока на запад осуществлялись по Оке, верхнему течению Волги, Западной Двине, Неману, Десне, Дону и сложным водным системам из небольших рек Приильменья (Пола, Полисть, Мста), Приладожья (Сясь, Тихвинка), Верхнего Поволжья (Чагода, Молога и др.).
8.1. Путь из варяг в греки как объект археолого-навигационного исследования
Austrvegr скандинавов, Восточный путь, Путь из варяг в греки «Повести временных лет» (Хроники Нестора) подробно описан на вводных страницах этого первого монументального памятника русской историографической (и историософской) литературы как сакральный путь апостола Андрея Первозванного, по преданию, посетившего «Скифию»: «…был путь из варяг в греки и из Грек по Днепру, а в верховьях Днепра – волок до Ловоти, а по Ловоти можно войти в Ильмень, озеро великое; из этого же озера вытекает Волхов и впадает в озеро великое Нево, и устье того озера впадает в море Варяжское. И по тому морю можно плыть до Рима, а от Рима можно приплыть по тому же морю к Царьграду, а от Царьграда можно приплыть в Понт море, в которое впадает Днепр река» (перевод акад. Д. С. Лихачёва) (Повести Древней Руси 1983: 126). В восприятии летописца, Путь из варяг в греки – это трансконтинентальная циркумевропейская магистраль, связывающая Древнюю Русь с важнейшими центрами европейского христианства, Римом и Константинополем (Царьградом), а легендарное путешествие апостола приобщает к христианской Европе будущие сакральные и политические центры Руси, Киев и Новгород. При этом, однако, в апостольские времена, подчеркивал летописец, ни Киева, ни Новгорода еще не существовало; водружая крест «на горах Киевских» в земле полян или знакомясь с языческими обычаями словен ильменских «где ныне Новгород», апостол Андрей почти на тысячу лет вперед, согласно этому преданию, предопределял грядущее торжество христианства на Руси.
Археологические данные о Пути из варяг в греки к началу 1980-х гг. позволяли сделать вывод о том, что формирование трансконтинентальной восточноевроейской речной магистрали между Балтикой и Черным морем началось в IX в., и, по-видимому, уже в 825–839 гг. по нему могли осуществляться сквозные контакты между Скандинавией и Византией (Lebedev, 1980). Эти контакты имели определяющее значение для социально-экономического развития как древнесеверного, так и славянских обществ раннего Средневековья (Leciejewicz, 1979: 167–187). Те и другие, во взаимодействии с соседствующими балтскими и финскими народами, образовали в результате этого развития своеобразное раннеевропейское культурное единство (Herrmann, 1982: 27–35), которое может быть определено как Балтийская цивилизация раннего Средневековья (Славяне и скандинавы, 1986: 360–363).
Путь из варяг в греки как главная речная магистраль Древней Руси исследуется историками на протяжении многих десятилетий (Лебедев, 1975). Археологическое обследование прежде всего ключевых участков перехода с Балтийской в Черноморскую речные системы Каспля – Усвяча (междуречье Днепра – Западной Двины – Ловати) уже более тридцати лет назад позволяло составить достаточно полное представление о характере заселения и освоения этой трассы (рис. 3). Славянские и скандинавские артефакты IX в., в том числе на поселениях и в составе монетных кладов, свидетельствовали об осуществлении по этому пути стабильных международных контактов (Лебедев и др., 1975).
Систематизация археологических данных о монетных кладах, скандинавских «импортах» (включая рунические надписи), погребальных комплексах и могильниках, поселениях предгородского и раннегородского типов уже к середине 1980-х гг. представляла достаточные основания для того, чтобы отнести начало стабильного функционирования Пути из варяг в греки к первой половине IX в. (не позднее 825–839 гг.) и проследить последовательное развитие этой транспортной магистрали до середины XI в. (Лебедев, 1980, 1985), выделяя при этом различные аспекты осуществлявшихся при его посредстве многоплановых связей: от экономических до идейно-культурных. Более детальное изучение структуры и механизмов этого пути «от северного языческого варварства к эллинистически-христианской духовности» (Лебедев, 1985: 264) потребовало организации особого рода «археолого-навигационных исследований», сочетающих традиционное полевое археологическое обследование памятников на местности, изучение древней и современной гидрографии и ландшафта, экспериментальные плавания на парусно-весельных судах, а также судостроение и моделирование, реконструирующие скандинавские и древнерусские типы судов.
Эти исследования были начаты в 1985 г. экспедицией «Нево» Географического общества Российской академии наук (Нево – древнее название Ладожского озера, важнейшего из внутренних водоемов на Пути из варяг в греки). В 1987 г. речная трасса от Балтики до Черного моря впервые была пройдена полностью за один сезон. В 1991–1993 гг. плавания по различным отрезкам трассы вместе с современными парусно-гребными судами совершали норвежские экспериментальные реконструкции небольших судов эпохи викингов класса «река – море», «Havorn» («Морской Орел») и «Orninge» («Орленок»), а также первая реконструкция древнерусской ладьи «Нево». В 1995 г. «Нево» совершила непрерывное плавание по Днепру, от Смоленско-Оршанского участка речного пути и по Черному, Мраморному и Эгейскому морям до Стамбула и Пирея (Лебедев, Жвиташвили, 1988; Жвиташвили, 1995).
Планомерными обследованиями охвачена лишь «внутренняя» восточноевропейская часть пути протяженностью около 2700 км между акваториями Балтики (Финского залива) и Черного моря (Днепро-Бугский лиман). Экспериментальные плавания в целом перекрывают всю трассу, от островов Бьерко, Хельге и др. в оз. Меларен Средней Швеции, Аландский архипелаг до устья Ауры (в районе Турку), вдоль шхер побережья Финляндии и островов Выборгского залива, а также функционировавшие с античной эпохи порты Черного моря, Констанцу, Варну, Константинополь. В целом прохождение этой морской и речной трассы требовало, по реконструированным и экспериментально выверенным условиям древнего мореплавания, 90–110 дней, из них две недели занимало преодоление волоков при переходе из Балтийского в Черноморский речной бассейн.
8.2. Территориальная структура Пути из варяг в греки
В континентальных масштабах Путь из варяг в греки и из грек пересекал, объединяя, несколько эконом-географических поясов:
1) средиземноморско-понтийский (урбанизованная цивилизация);
2) евразийский кочевнический (скотоводческая ранняя государственность);
3) восточно– и североевропейский оседлый (земледельческая ранняя государственность с начальной урбанизацией);
4) таежно-субарктический промысловый.
Путь из варяг в греки сформировался в пределах третьего эконом-географического пояса, соединяя его с первым и пересекая (или подключая) остальные. Циркуляция товаров и ценностей по этому пути – от пушнины и другой промысловой добычи, поступавшей из субарктических и таежных пространств, до произведений Средиземноморской цивилизации – в большей или меньшей степени затрагивала население всех объединенных магистралью эконом-географических систем.
Древнерусский эконом-географический пояс оседлого земледелия, в свою очередь, делится на примыкающие друг к другу с юга на север эконом-географические зоны, различные по:
а) физико-географическим условиям;
б) типу и продуктивности хозяйства;
в) экономическому потенциалу (Э), формирующему излишки производства;
г) «фактору обмена» (Ф), обеспечивающему заинтересованность в поступлении ресурсов извне;
д) этнокультурному составу населения.
Суммируя гидрографические, ландшафтные, почвенные условия, данные о более чем 320 археологических памятниках, расположенных вдоль очерченной трассы, археологических культурах конца I – рубежа II тыс., можно определить эти три эконом-географические зоны Восточной Европы, связанные речной магистралью Пути из варяг в греки.
Северная зона, от Невы и Ладожского озера до верховьев Ловати, с конца раннего железного века и до наших дней, зона нестабильного («негарантированного») земледельческого хозяйства. Пашенное земледелие как основа этого хозяйства распространяется здесь, судя по всему, в процессе славянского расселения не ранее VIII в. и в ІХ – Х вв., как и позднее, достаточно нестабильное земледелие, давало неустойчивые результаты, требовавшие дополнения скотоводством (пойменным), рыболовством, лесными промыслами и охотой, сырьевым обменом, торговлей и ремеслом. Этот «комплексный» ландшафтно-хозяйственный стереотип, создававший неустойчивый аграрный потенциал и вызывавший сравнительно высокий уровень потребностей во внешних ресурсах (ближних и дальних), структурно близок ландшафтно-хозяйственному стереотипу Скандинавии эпохи викингов и включает северные восточнославянские племена (словен) вместе с прибалтийско-финскими, летто-литовскими, скандинавскими и частью западнославянских в единую «циркумбалтийскую» культурно-экономическую зону, где в VIII–XI вв. сформировалась «Балтийская морская цивилизация раннего Средневековья» (Lebedev, 1994).
Срединная зона Днепро-Двинского междуречья, в «треугольнике городов» Смоленск – Витебск – Полоцк и вниз по Днепру от Смоленска до Любеча, – ареал архаических городищенских культур раннего железного века, может быть определен как зона архаического, но стабильного земледелия. Экономический потенциал аграрного хозяйства здесь был выше, а уровень потребностей, точнее, зависимость от импорта – ниже, чем в северной зоне. Племена кривичей и дреговичей, обитавшие в этой части Днепра, контролировали протяженные трассы, более значимые для их северных соседей, чем для них самих. При этом кривичи занимали наиболее важный восточноевропейский гидрографический коммуникационный узел, от Смоленска до Полоцка.
Южная зона Киевского Среднего Поднепровья, от Любеча, устья Припяти, Сожа, Десны до устья Роси – границы с лесостепью, входит в область древнего высокопродуктивного земледелия. Ландшафтно-хозяйственный стереотип формируется здесь с энеолитических времен трипольской культуры и при всех возможных изменениях и взаимодействиях этнического состава населения (фрако-киммерийцы, скифы, готы, славяне) остается весьма высоким. Со времен Геродота эта зона связана с эллинскими полисами Понта Эвксинского, а тем самым с античной цивилизацией Средиземноморья.
Первая, южная зона (Среднее Поднепровье, Киевщина от Канева-Роденя до Любеча), ближайшая к Средиземноморской цивилизации лесостепь и юг лесной полосы, – область древнего высокопродуктивного аграрного освоения, опирающегося на традиции земледельческого хозяйства, восходящие ко временам скифских и черняховской культур железного века. Экономика этой зоны характеризуется наивысшим значением Эмакс и обратно пропорциональным Фмин, располагая, однако, значительными ресурсами для обмена.
Вторая, срединная зона (Южная Прибалтика, Белоруссия, Верхнее Поднепровье), леса Озерного края, стабильное аграрное освоение (со времен городищенских культур раннего железного века), имеет меньшее значение Эмед и более высокий Фмед (по сравнению с зоной высокопродуктивного земледелия).
Третья, северная зона (Северо-Западная Россия от Мологи до Чудского озера, побережья Финского залива, Северная Прибалтика – Эстония и Финляндия, Средняя и Южная Скандинавия), лесной и болотный ландшафт, область нестабильного аграрного освоения, с необходимым хозяйственным дополнением – комплексом промыслов и обмена; земледельческое хозяйство располагает наинизшим Э, но соответственно наивысшим Ф (т. е. стимулом к развитию обмена с богатым ресурсами югом).
В качестве главной восточноевропейской коммуникации Путь из варяг в греки формировался по мере подключения к связям по Днепровско-Волховской магистрали всех трех выделенных зон. Разностью значений ЭI, II, III и обратно пропорционального ФI, II, III определяется направленность и интенсивность коммуникаций, обеспечивших интеграцию этих областей восточнославянского мира в единую древнерусскую народность и древнерусское государство. В то же время каждая из трех областей не только сохраняла специфику собственного экономического потенциала, но и проявляется как самостоятельная историко-культурная зона, а в дальнейшем становится очагом формирования одного из восточнославянских народов: украинского, белорусского, русского.
Различной оказывается возможная «хронологическая глубина» освоения базовых отрезков пути: если Днепр, античный Борисфен, в качестве коммуникационной магистрали известен уже Геродоту в V в. до н. э., то торговая активность на Волхове не фиксируется пока ранее середины VIII в. (древнейшие горизонты Старой Ладоги). Как единое коммуникационное целое Путь из варяг в греки начал функционировать не ранее рубежа VIII–IX вв. (но и не позднее первой трети IX в.) по мере активного включения во внешние связи третьей, северной зоны (Lebedev, 1980).
Основная восточноевропейская часть трассы может быть представлена как целостный археологический объект, своего рода «мегакомплекс» со своеобразной и сложной внутренней структурой. Специфические условия каботажного, приморско-речного и речного плавания действуют на трассе от островов Тютерсы и Гогланд на Балтике до современного острова (в древности – мыса) Березань и полуострова Кинбурн («Ахиллов Бег»? о. Св. Евферия?) на Черном море. Эти условия в существенной мере отличались от традиций морской навигации, как скандинавской, так и античной.
Трасса речного Пути из варяг в греки охватывает выход в акваторию Финского залива реки Невы («устье озера великого Нево» летописи), Ладожское озеро (Нево), реку Волхов, впадающую в Ладожское озеро и вытекающую из Ильменя, озеро Ильмень, реку Ловать, впадающую в Ильмень с юга. Верховья Ловати (и ее равноценного притока Куньи) системой коротких волоков связаны с системою Усвятских озер; речка Усвяча соединяет озера с рекой Западной Двиной (Даугавой) выше Витебска и Полоцка, а напротив Усвячи в Двину впадает речка Каспля. Верховья Каспли двумя волоками связаны с мелкими притоками Днепра, впадающими в него в районе Гнездова (крупнейший археологический комплекс в 12 км ниже Смоленска и его вероятный исторический предшественник). От Смоленска начинается непрерывный речной путь по Днепру мимо Киева к Черному морю.
Определенно можно выделить последовательные отрезки Пути из варяг в греки, характеризующиеся историко-географической спецификой;
1 – северный морской, от острова Тютерс до Ладожского озера (связи со Скандинавией, по археологическим данным, устанавливаются в хронологическом интервале 500–750 гг. н. э.);
2 – озерно-речной, от Ладоги до Ильменя, отделенный от предыдущего волховскими порогами (сеть опорных пунктов формируется с середины VIII до середины IX в., крупнейшие из них – Ладога и новгородское Рюриково городище);
3 – речной глубинный, река Ловать с волоками на Усвячу – Западную Двину и на Днепр (концентрация памятников той же культуры аналогична предыдущему участку и указывает на близкое время освоения; наиболее ранний скандинавский «импорт» в Двинско-Днепровском междуречье датируется первой четвертью IX в.);
4 – речной основной, Днепр от Смоленска до Любеча (судя по тому, что этими пунктами в 882 г. овладел князь Олег, коммуникационная функция данной части пути в IX в. полностью оформилась);
5 – речной центральный, Днепр от Любеча до Родня (Канева), Киев и его округа, обустроенная системой крепостей; в ряде случаев в этом регионе выступает значительно более ранняя подоснова системы расселения и коммуникаций в Среднем Поднепровье (фактически, видимо, непрерывная с античного времени);
6 – речной пограничный, от Каневской гряды вдоль реки Рось до порогов («зона взаимного страха» населения лесостепи и степи, с редким заселением вдоль главной речной магистрали, хотя вполне вероятны и периоды относительной стабильности, до эпохи Великого переселения народов; имеются памятники черняховской культуры III–IV вв.);
7 – речной степной, Днепр ниже Порогов и Хортицы – «Варяжского острова» древнерусской топонимии XIII в.; центральная часть «Царской Скифии», с развитой сетью скифо-сарматских и сменяющих их черняховских городищ, свидетельствующих о высоком коммуникационном значении Днепра-Борисфена до конца античной эпохи (преемственность с ними древнерусских, в некоторых случаях сакрализованных, как остров Хортица, объектов остается неясной);
8 – устье Днепра и Днепро-Бугский лиман, где сеть слабо изученных раннесредневековых поселений в какой-то мере восполняла функции разрушенной античной Ольвии;
9 – морской южный, выход из Лимана в Черное море, с острова Березань (где, по археологическим данным, можно допустить непрерывность навигационного использования с VII в. до н. э. до конца XI в.н. э.; именно к этому периоду относится, в частности, уникальный для Восточной Европы скандинавский надгробный камень с поминальной рунической надписью «Грани по Карлу, своему сотоварищу») (Мельникова, 2001: 201–202).
Не вызывает сомнений функционирование целостной речной коммуникационной системы в IX в., с первых его десятилетий, для южной части от Березани до Киева и выше. Несомненно также активное использование Борисфена-Днепра со времени первых контактов греков с восточноевропейским населением, видимо, преемственно развивавшихся Византией. Остается открытым вопрос о времени начала регулярных коммуникаций в северной части Волховско-Днепровской магистрали и особенно – о роли ее в целом в период «темных веков» (V–VII вв.).
Северная зона, принципиально важная для формирования общевосточноевропейской коммуникационной сети речных систем, в течение тысячелетий обладала ярко выраженной географической, хозяйственной и этнокультурной спецификой, стабильной в своих базовых характеристиках.
Экономическая специфика определяется нестабильностью земледельческого хозяйства, в силу этого требующей обязательного дополнения хозяйственным комплексом, включающим (наряду со скотоводством) водные и лесные промыслы, обработку сырья, рассеянное мелкоремесленное производство (сосуществующее сконцентрированным городским), высокий уровень внешнего и внутреннего обмена, что может также сочетаться с внеэкономическими формами деятельности (неэквивалентный обмен, дани, ушкуйничество и пр.). Сложившаяся в этой зоне модель во многом определила хозяйственную специфику Русского Севера и других районов, осваиваемых новгородцами.
Данная модель принципиально близка типу «комплексного хозяйства», сложившегося в это же время в Скандинавии эпохи викингов. Очевидно, это было существенной предпосылкой для раннего развития славяно-скандинавских контактов (не позднее середины VIII в.), а в дальнейшем – включения новгородской «Верхней Руси» в скандобалтийское культурно-экономическое сообщество VIII–XI вв. Проявлением типологической близости хозяйственного комплекса и порожденной ею системы трансбалтийских связей можно считать и развитие в X–XII вв. «северорусской зоны денежного обращения», где новгородская весовая гривна основывалась на северной марке серебра, а в XI – начале XII в. широко использовался западный денарий (Янин, 1956; Потин, 1968, 1970).
Демографическая специфика, определяемая данным хозяйственным типом для Ильменского Поозерья и Ловати, убедительно раскрывается по материалам исследованных здесь в последние годы рядовых сельских поселений (Конецкий, 1987, 1989). Особенность этой специфики в неизбежном возникновении (на базе комплексного хозяйства) периодических «перегрузок» и выбросов избыточного населения, чем и определяется роль Поозерья как одного из исходных очагов новгородской колонизации и, следовательно, одной из «лабораторий формирования» великорусской народности.
Особенно ярко данная модель хозяйства проявляется на Ловати. Земледельческое освоение здесь, как показывают археолого-навигационные исследования, первоначально связанное с носителями «традиции сопок» (высоких погребальных насыпей), ограничено речными «луками» (разделенными речными плесами, берега которых оставались практически недоступными для ранних земледельцев). «Луки» создавали специфический, весьма благоприятный комплекс условий для развития этой модели хозяйства: легкие плодородные почвы нижних речных террас, заливные луга, оптимальная близость водных и лесных угодий. Ресурсы, однако, были очень ограничены и территориально, и демографически, и потому здесь проявились следующие факторы:
1) резкий подьем «внутренней колонизации» долины Ловати по мере освоения тяжелых почв, связанной с передвижкой населения с «лук» на места деревень XII–XIV вв. (на коренных берегах);
2) внешняя колонизация близлежащих и дальних соседних территорий, механизм которой, как и в Поозерье, определился, очевидно, еще в VIII–X вв. Как и Поозерье, Ловать, вероятно, была одним из небольших «демографических очагов», откуда постоянно поступали импульсы дальнейшего словено-новгородского расселения, прежде всего на территории со сходным набором условий.
Коммуникационная сеть регионального и местного значения в этом случае играла определяющую роль в формировании направлений и территорий нового земледельческого освоения Северной Руси славянским населением, то есть стала структурной основой формирующейся древнерусской народности в пределах Верхней, а затем и всей Северной Руси.
Поозерье было исходной зоной движения населения в бассейн Мсты (частично занятый носителями культуры псковско-вологодских длинных курганов, вероятнее всего, на дославянской финской основе), по течению Волхова, включая Старую Ладогу, и в сектор пространства, заключенный между двумя этими реками и раскрывающийся в просторы Русского Севера. Из Поозерья же, видимо, осваивались верховья Луги (в середине X в. и Луга, и Мста выступают как районы «окняжения», видимо, сравнительно поздно освоенные словенским населением), а также Шелонь. Сектор пространства между реками Лугой и Шелонью по путям мелких рек Луго-Плюсского междуречья был освоен населением, выдвинувшимся к Чудскому и Псковскому озерам, а огибая Лужскую возвышенность – по переходу Шелонь – Череха (в районы Порхова) в низовья Великой, где возник Псков. В пределах всей очерченной территории «традиции сопок» также предшествует и частично сосуществует с ней население культуры псковско-вологодских длинных курганов.
Ловать, видимо, была плацдармом для освоения прежде всего пространства Приильменской низменности, где памятники предшествующего населения практически не выявлены, а условия для хозяйственного типа, свойственного «культуре длинных курганов», в большинстве случаев отсутствуют. Характер дославянского населения этой территории вокруг Старой Руссы остается неясным.
Население с «традицией сопок» распространялось также по речным путям снизу вверх по Ловати (пересекая болотистое Чернозерье в районе Великих Лук и достигая водораздела Ловать – Западная Двина), Полисти и другим рекам Околорусья, а также по Локне, выдвигаясь к Бежаницкой возвышенности и бассейну Верхней Волги. Одновременно с формированием обширной аграрной зоны Южного Приильменья шло, таким образом, освоение локальных внутренних путей и водоразделов, а в ходе его – закрепление на ключевых участках переходов из одной крупной речной системы в другую: из бассейна Ильменя – Волхова—Ладожского озера в бассейн Западной Двины, Верхнего Днепра и Верхней Волги.
Проникновение «традиции сопок» в область древних городищенских культур, видимо, отражает ранние взаимодействия летописных словен с кривичами («сидевшими» в верховьях Волги, Днепра и Двины) и является одной из предпосылок образования «северной конфедерации племен» IX в., или Верхней Руси, первоначально включавшей в свои пределы и Полоцк, Смоленск, а также поселения на Волге и в Волго-Окском междуречье района Ростова – Ярославля. Следует отметить, что сравнительно рано в «традиции сопок» наряду со словенским проступает скандинавский компонент, очевидно, участвовавший в ее формировании (в таких районах, как Старая Ладога и, вероятно, Поозерье, исходных для ее дальнейшего распространения по речным путям).
Ландшафтно-хозяйственный стереотип каждой из выделенных зон определил характер ее заселения, структуру и типы поселений и центров. Северная зона, периферия славянского расселения в VIII–X вв., зона ранних славяно-финно-скандинавских и предшествовавших им скандинаво-финских контактов. Автохтонное население здесь представлено северным (прибалтийским) вариантом культуры штрихованной керамики в зоне от побережья Финского залива до Старой Ладоги, далее на юг (от Ладоги и Верхнего Полужья до верховьев Ловати – Западной Двины, от Чудского озера до р. Мологи) в ареал северной, псково-вологодской культуры длинных курганов, вероятнее всего также связанной с дославянским населением. Наиболее ранние славянские компоненты культуры прослеживаются с VIII в. в Западном Приильменье, племенной области летописных «словен ильменьских», а также в округе и затем – в составе населения Старой Ладоги (вместе с днепровскими балто-славянскими и иными компонентами). В Ладоге в результате контакта словен со скандинавами начинается во второй половине VIII в. формирование погребальной традиции «волховских сопок», монументальных курганов. Эта традиция распространяется в ареале словен и за его пределами, образуя так называемую «культуру сопок». Ряд исследователей в последние годы считает, что именно это проявление скандо-славянского синтеза соответствует этносоциальным процессам, в результате которых на ильменских словен распространилось название «русь, Руская земля» (Мачинский, Мачинская, 1988; Stang, 1996).
Скандинавское проникновение в эту зону прослеживается археологически в VI – середине VIII в., видимо, еще до начала стабильных контактов со славянами. Об этом свидетельствуют находки на о. Тютерс (Hackman, 1910) и в Старой Ладоге (Рябинин, 1985), где по дендродатам с 753 г. действовал скандинавский судоремонтный производственный комплекс, связанный с ремеслом и меновой (пушной) торговлей. Скандинавы, судя по топо– и гидронимии, застали в Ладоге еще финноязычное население, у которого эту гидронимию усвоили и славяне (Лебедев, 1985).
Ладога – первый из крупных раннегородских центров на Пути из варяг в греки – сохраняет своим ансамблем археологических и архитектурных памятников Средневековья архаическую раннегородскую структуру речного приморского порта эпохи викингов (Kendwick, 1994: 302). Основанная на прибалтийско-финской версии индоевропейского «основного мифа» о борьбе небесного Громовержца со хтоническим Змеем, противопоставлении небесного «Верха» и подземно-подводного «Низа», эта мифологема зафиксирована именами ладожских речек Alode-joki и Yla-joki (Ладожка и Заклюка, «Нижняя река» и «Верхняя река», впадающие, сливаясь, в Волхов на месте образования поселения VIII–XI вв.). На пространстве от Ладожского озера Нево до озера Ильмень эта мифологема была усвоена и адаптирована словенами, отождествившими с Громовержцем – Перуна (святилище Перынь на берегу Ильменя близ Новгорода), а с его противником – Велеса (урочище Велеша на коренном берегу Ладожского озера севернее Старой Ладоги). Река Волхов, в полном соответствии со славянской семантикой имени «волхв = жрец», соединяет перунов Верх и велесов Низ, а Волховские пороги выше Старой Ладоги в этой мифологеме – место битвы Громовержца с Противником и граница их владений.
Перуном и Велесом клялась языческая «русь» X в. в договорах с греками. Старая Ладога Aldeigjuborg скандинавских саг (Глазырина, Джаксон, 1987: 185), с ее языческими святилищами, сопками, курганами, могильниками «княжеской» и «сакральной» зоны вдоль берега Волхова и обширной «городской» зоной поселения вокруг речной гавани в месте впадения в Волхов слившихся Заклюки и Ладожки, с середины VIII в. развивается, проходя все фазы эволюции древнерусского города. Первоначальное неукрепленное поселение типа скандинавских виков во второй половине IX в. (по летописи) получило укрепленный центр, деревянную крепость, построенную призванным в Ладогу варяжским князем Рюриком в 862 г. Камерная крепость достоверно известна в Ладоге по археологическим и письменным данным с 1114 г., а спустя полвека здесь был воздвигнут великолепный ансамбль из шести каменных православных храмов, закрепившей традиционную структуру средневекового русского города: с делением на «город», кремль (крепость) и «посад» (в свою очередь разделяющийся на «концы» и «слободы»).
В эпоху становления Пути из варяг в греки Старая Ладога контролировала небольшую, но плотно заселенную округу от прибрежной низменности вдоль древнего коренного берега Ладожского озера до Волховских порогов. Эту область защищали небольшие славянские городища Любша (на севере) и Дубовик (на юге над порогами, где находились также языческое святилище, группы монументальных сопок, а позднее – храм Михаила Архангела).
Замещение языческих святилищ VIII–X вв. христианскими храмами – явление обычное для Ладоги и всего течения Волхова до Новгорода. Наиболее значимым был культ св. Николая – Николы Морского, покровителя мореходов, и Никольские храмы, от берега Ладожского озера до Новгорода и Ильменя, равномерно распределены по Волхову: от Ладоги до Ильменя, как уже говорилось, их было не менее десяти.
Кроме святилищ, служивших и ориентирами (как и сопки на речных излучинах), и базовых стоянок, как Гостиное поле выше порогов, волховский отрезок пути защищало несколько небольших городищ – «градки», небольшие типовые крепости. Они появились, по-видимому, на рубеже ІХ – Х вв., когда князь Олег Вещий, совершив в 882 г. поход по Пути из варяг в греки от Ладоги и Новгорода до Киева и объединив Новгородскую и Киевскую землю в единое Древнерусское государство, «нача городы ставити» (Повести Древней Руси, 1983: 33). Это строительство связано с установлением даней и другими общерусскими административными реформами, в результате которых Путь из варяг в греки приобрел общегосударственное значение (Лебедев, 1995).
Новгород в истоке Волхова из озера Ильмень также расположен в компактной и плотно заселенной области. Аграрную основу ее составляет Западное Прильменье – Поозерье, но с трех сторон – запада, востока и юга – в Ильмень впадают крупные реки Шелонь, Мста и Ловать, связывающие Поозерье с глубинными областями Новгородской земли. Сгусток поселений, непосредственно предшествующий, а затем растворенный в структуре Новгорода, расположен по берегам Волхова, который изначально делит город на Софийскую (с кремлем-Детинцем и собором Св. Софии) и Торговую стороны. Это деление окончательно оформилось к концу X – началу XI в. Архаический Новгород вырастал из сгустка нескольких десятков поселений. В гидрографическом аспекте важно, что Торговая сторона (с княжеским Ярославовым Дворищем, Гостиным, Немецким и Готским дворами, Торгом) и сопутствующие ей поселения расположены на протяженном речном острове длиной около 15 км. Он образован рекой Волховом и его притоком Волховцом, который отделяется от Волхова на юге, ниже речки Нередицы, и вновь соединяется с Волховом у возвышенности Хутынь (известной как языческими, так и православными культовыми объектами).
Этот речной остров, по-видимому, дал основу скандинавского названия Новгорода – Hólmgarðr, «островные поселения». В IX в. он был защищен двумя городищами: Холопий городок (сканд. Trelleborg) на севере и Рюриково городище на юге. По летописи, Рюрик строит крепость в Новгороде два года спустя после Ладоги в 864 г. Археологические исследования подтвердили эти данные о строительстве княжеской крепости с варяжской дружиной, непосредственного предшественника Новгорода на Софийской стороне (Носов, 1990).
Ильмень в совокупности его поселений и святилищ представлял собой хорошо обустроенную навигационную систему, обеспечивавшую плавание по всей акватории озера. Речка Веряжа с небольшим островным городищем, возможно, служила речной гаванью для варяжских дружин и княжеских войск. Топоним «Веряско» маркирует подобный же пункт в низовьях р. Ловати, где начинается новый отрезок пути.
Ловать, особенно в среднем течении, отличается исключительно высоким коэффициентом извилистости. Часто чередующиеся речные луки и прямые лесные плёсы создавали здесь условия для концентрации небольших сельских поселений, при этом контролировавших речной путь. Наибольшее скопление групп сопок и связанных с ними селищ на плодородных и небольших пойменных террасах расположено именно в среднем течении Ловати, над каменистыми речными перекатами и мелкими порогами. Это тот участок речного пути, где мореплаватели находятся в наибольшей зависимости от контактов с местным населением, один из важнейших «ключей» Пути из варяг в греки в земле ильменских словен.
Южнее Великих Лук на Ловати начинается область смоленско-полоцких кривичей. Единичные сопки проникают и сюда, и далее на юг, однако в целом это зона южной, смоленско-полоцкой культуры длинных курганов и предшествующей ей двинско-днепровской культуры городищ раннего железного века. Озерный край Южной Псковщины, Белоруссии, Верхнего Поднепровья, возможно, входит в ареал изначальной славяно-балтской или «праславянской» культурно-языковой общности, прямыми наследниками архаики которой были летописные кривичи.
Словене стремились обеспечить хотя бы частичный контроль над трассами этой области, о чем свидетельствуют не только сопки, но и поставленные силою княжеской власти «градки» – Городок на Ловати возле Великих Лук и «Юрьевы горы» на Усвятском озере – летописный город Въсвячь, связанный с именем Ярослава Мудрого (Георгия, Юрия по крещению).
Такие же «градки» – Сураж, Ковали, Каспля, Гнездово – контролируют волоки и переходы с верховьев Двины на Днепр.
Гнездовское поселение и курганный могильник, крупнейший в Восточной Европе, возникает как открытое поселение на речной гавани в излучине Днепра, по структуре наиболее близкое северным викам – Бирке, Хайтабу и др. (Булкин, Лебедев, 1974). Скандинавский компонент наряду со славянским прослеживается в курганных материалах с IX в. По данным кладов и монетных находок, торговый центр уже действовал в «первый период обращения восточного серебра» (до 833 г.), но расцвет его начинается с рубежа ІХ – Х вв., когда были воздвигнуты укрепления Большого Гнездовского городища. Возможно, это также произошло при Олеге: в 882 г. смоленские кривичи выступили как его союзники.
Днепр от Смоленска до Могилёва течет в широтном направлении, с востока на запад: это – ареал древней тушемлинской культуры раннего железного века, существовавшей до VIII–IX вв., когда ее сменила смоленско-полоцкая культура длинных курганов кривичей. Городища в Гнездове и Орше, по-видимому, обеспечивали контроль над этой частью спокойной речной трассы.
От Могилёва до Любеча Днепр течет в меридиональном направлении через ареал обширной милоградской культуры скифского времени. Современные исследователи склонны видеть в этой культуре одну из наиболее вероятных «праславянских»: в днепровской части ареала ее сменяют в VI–VIII вв. памятники колочинской культуры, относимой к раннеславянским. Древнерусские города этой части Пути из варяг в греки – Могилёв, Быхов, Рогачев, Жлобин, Стрешин, Речица, Холмечь – выросли вокруг древних городищ с мощными укреплениями, в основании которых – культурный слой милоградской культуры. Обширные многокилометровые плодородные поймы, заливные луга, протоки, речные острова, дубравы, заросли на огромном пространстве вдоль реки образуют ландшафт «Славянщины», совершенно тождественный природе и образу жизни славян Подунавья в описаниях Прокопия Кесарийского и других византийских авторов. Потенциал края полноценно реализовался в древнерусскую эпоху: в отличие от княжеских «градков» северной зоны, позднее заброшенных, все речные крепости Поднепровья стали процветающими городами ХІІ—ХІІІ и последующих столетий.
Вероятно, особое значение имело появление в этом речном краю судов с морской парусной оснасткой. Протяженные и монотонные отрезки Днепра в этой части течения могли использоваться для местных коммуникаций, однако, как показывают, в частности, экспериментальные плавания, в том числе «древнерусской» ладьи «Нево», только экипажи, владеющие искусством плавания под парусом, в состоянии без напряжения преодолевать значительные расстояния по этой трассе.
Любеч, а вслед за ним Вышгород – мощные княжеские крепости, открывавшие путь в киевское Среднее Поднепровье. Как и возле Новгорода, к Киеву сходятся магистрали важнейших внутренних рек – Березины (сохранившей античную форму имени Днепра – Борисфен), Сожа, Припяти, Десны. Днепр в районе Киева отличается развитой и сложной гидрографией, обилием речных островов и рукавов, плотным и разнообразным заселением (Толочко, 1983).
При всем своеобразии киевской «Руси Аскольда», в середине IX в. противостоящей «Руси Рюрика» в Ладоге – Новгороде, после похода Олега Вещего в градостроительной структуре столицы полян «на Горах Киевских», образовавших сложную систему разновременных городищ с прилегающими «посадскими» поселениями и многочисленными могильниками, появляется новый компонент, в дальнейшем определивший базовые параметры архитектоники Киева. С 880-х гг. стабилизируется планировочная структура и застройка Подола, приречной части города, расположенной у подножья высоких береговых возвышенностей Старокиевской, Замковой горы, Щекавицы, Лысой горы. Подол полукольцом разворачивается на береговую линию притока Днепра – Почайны, в древности на большом отрезке протекавшей параллельно магистральной реке (от Днепра Почайну отделяла узкая и длинная песчаная коса). Такая же, специфически днепровская, ориентация приречного «торга» сохранилась в архаической топографии Речицы. Однако киевский Подол по своей планировке, ориентации улиц, застройке деревянными избами близок не только днепровским, но прежде всего севернорусским портовым поселениям и североевропейским викам. Неслучайно здесь, на Подоле, встала и первая церковь Ильи (рядом с Николой), в которой еще в 945 г., задолго до принятия христианства Владимиром, присягала крещеная «русь». Связи с Севером, русским и скандинавским, прослеживаются и в дальнейшем как в строительной динамике, так и в градостроительной традиции Подола (Сагайдак, 1991).
Варяжский компонент начала X в. связанный, как и застройка Подола, с появлением в Киеве Олега и его северных дружин, отчетливо представлен и в обособленном могильнике у Лысой горы, на которой находилось обширное (ныне разрушенное) городище, возможно, поставленная князем новая крепость, укреплявшая его позиции в столице полян (Булкин и др., 1978).
Киевская «Руская земля» Среднего Поднепровья вокруг Киева, Чернигова, Переяславля с окружающими их средними и малыми городами, крепостями, многолюдными селами с юга ограничена Каневской грядой и городищем Родень над р. Росью. По сути дела, отсюда начиналось все более открытое пространство лесостепи, переходящей в степь, доступное для вторжений кочевников. Днепр в среднем и нижнем течении отличался полноводностью и широтой, обеспечивавшей стабильные и сравнительно безопасные условия плавания. Критический участок – Днепровские пороги – подкрепляет речной остров Хортица с удобными гаванями, языческим святилищем Перуна, известный до XIII в. как «Варяжский остров» (позднее здесь расположилась казачья Запорожская Сечь).
Древние земли Царской Скифии в нижнем течении Днепра были освоены навигаторами античной эпохи со времен Геродота. Скифские и черняховские (III–IV вв.) городища, вероятно, использовались как ориентиры и стоянки и в древнерусское время. Более отчетливая речная селитьба древнерусской эпохи выявляется на речных островах в устье Днепра. Лиман с разрушенной готами в III в. Ольвией (Борисфеном) также сохранял античные нормы навигации. Об этом свидетельствует находка на о. Березань близ древнейшей античной гавани рунического камня со шведской надписью: krani kerþi half þisi iftir kal fi laka sin («Грани сделал этот холм по Карлу, своему сотоварищу») (Мельникова, 2001: 201–202). Собственно здесь, номинально в пределах византийских владений, так же как на побережье Таврии, в Климатах – Крыму, с его столицей Херсонесом, варяг мог уже считать себя попавшим «в Греки» – i Grekkjar. Путь отсюда до Константинополя вдоль северо-западного побережья Понта следовал, в общем, нормам античной навигации.
8.3. Этапы формирования Пути из варяг в греки
Волхов вместе с реками Восточного Приильменья уже на исходе VIII в. был включен в систему международных коммуникаций (Носов, 1976: 100–103). По мере развития северной части Волжско-Балтийского пути начинали функционировать и отдельные звенья Пути из варяг в греки. В его становлении можно выделить несколько этапов.
Первый этап (800–833) фиксируется по 25 кладам «первого периода обращения дирхема» (конец VIII в. – 833 г.), 12 из них составляют раннюю группу (786–817). Они известны как на Волховско-Днепровском, так и на Волжском пути. Клады этого времени распространяются по «северославянской культурно-исторической зоне», достигая Поморья и Мекленбурга, а также появляются в бассейне Верхнего и Среднего Днепра. На пространстве от Киева до Ладоги они образуют компактный ареал (Кропоткин, 1967: 132) и свидетельствуют, видимо, о начале социально-экономических процессов, наиболее ярко проявившихся в стабилизации денежного обращения в пределах нового политического образования – «каганата росов», «Руской земли» рубежа 830–840-х гг.
Установившее (судя по кладам Готланда и Западной Балтики) тесные внешние связи (Янин, 1956: 80; Херрманн, 1978: 193) восточноевропейское государство, пытавшееся противопоставить Хазарии как политическую мощь Византии, так и военную активность «свеев», в середине IX в. переживает определенный кризис, подвергаясь на юге давлению хазар (Ширинский, 1970: 203–205), а на севере – варягов. Стабилизация славяно-скандинавских отношений после «изгнания варягов» и «призвания князей» во главе с Рюриком привела после 850-х гг. к возобновлению и расширению балтийской торговли.
Второй этап (825–900) развития Пути из варяг в греки прослеживается по серии находок скандинавских вещей, как правило, включенных в местный культурный контекст, связанный со славянским, а то и дославянским населением (Клейн и др., 1970: 244).
Рис. 152. Путь из варяг в греки:
1 – клады 786–817 гг.; 2 – клады 820–833 гг.; 3 – клады, датирующиеся первым периодом обращения арабского серебра в целом (конец VIII в. – 833 г.); 4 – находки скандинавских погребений или вещей IX в.; 5 – ОТРП; 6 – дружинные могильники; 7 – древнерусские города; 8 – Среднеднепровская «Русская земля» (по А. Н. Насонову); 9 – место находки рунических надписей. Находки и памятники дифференцированы по этапам формирования Пути из варяг в греки.
Первый этап (800–833): клады 786–817 гг.: 1 – Ладога (786), 2 – Кривянская (806), 3 – Княщина (808), 4 – Завалишино (810), 5 – Н. Сыроватка (813), 6 – Угодичи (813), 7 – Могилёв (815), 8 – Минская губ. (816), 9 – Лапотково (817), 10 – Борки (817), 11 – Вылeги (807), 12 – Семёнов Городок (810); клады 820–833 гг.: 13 – Яриловичи (821), 14 – Литвиновичи (824), 15 – Углич (829), 16 – Загородье (831), 17 – Демянск (825); клады конца VIII в. – 833 г.: 18 – Паристовский хутор, 19 – Баскач, 20 – Скопина, 21 – Сарское городище, 22 – Набатово, 23 – Тарту.
Второй этап (825–900): скандинавские находки в контексте местных культур IX в.: 24 – Торопец, 25 – Клименки, 26 – Рокот, 27 – Кислая, 28 – Новосёлки.
Третий этап (850–950): ОТРП: 1 – Ладога, 29 – Рюриково городище под Новгородом, 30 – Тимерево под Ярославлем, 31 – Гнездово под Смоленском.
Четвертый этап (900–1000): дружинные могильники: 1 – Ладога (Плакун, 825–925 гг.); 31 – Гнездово; 32 – Чернигов (Шестовицы); 33 – Киев (могильник I и II, по М. К. Каргеру)
Возникает ряд небольших, локальных центров на Волховско-Днепровском пути, таких как селище и могильник культуры длинных курганов в Торопце (бассейн Западной Двины); селище и могильник близ более раннего городища у дер. Рокот, селище, могильник и более раннее городище у дер. Кислая, курганы и городище у дер. Новоселки – в Днепро-Двинском междуречье (Лебедев и др., 1975). В кладе у дер. Кислая вместе с арабским серебром найден датский полубрактеат Хедебю (ок. 825 г.), поступивший, видимо, по Двинскому пути из области наиболее ранней стабилизации славяно-скандинавских отношений (Булкин, 1977: 102; Herrmann, 1982: 125). Остальные находки – второй половины IX в. В курганах у дер. Новоселки с норманнскими вещами и чертами обряда сочетаются особенности, характерные для местных балтских племен (Шмидт, 1963: 114–123). К этому времени относятся и наиболее ранние комплексы Гнездова, нового центра на выходе с волоков двинской системы на Днепр. Гнездовский курган № 15 (10) из раскопок первого исследователя гнездовских древностей М. Ф. Кусцинского содержал набор вещей, куда входит меч типа Е (вариант, относящийся к первой половине IX в.), копье с «готическим» орнаментом (VIII–IX вв.), гривна с «молоточками Тора» и другие веши, позволяющие датировать комплекс второй половиной IX в. (Булкин, Назаренко, 1971: 16).
Система «широтных путей» (Волхов – Новгород – Мста – Верхняя Волга; Западная Двина – Днепр (Смоленск – Гнездово) – Ока) обеспечивала выходы к непосредственным источникам арабского серебра на Волжском пути, а активное участие в создании этой системы местного населения обеспечило дальнейший рост магистральных водных путей и центров.
Третий этап (850–950) ознаменован превращением в крупнейший узел связей по Пути из варяг в греки Гнездовского поселения, отождествляемого с первоначальным Смоленском (Ляпушкин, 1971; Алексеев, 1980: 135–146).
Гнездовский комплект памятников на правом берегу Днепра включает Большое (Центральное) городище, селище и курганный могильник, а также обособленный Ольшанский комплект и несколько кладов. Материалы курганов и поселений свидетельствуют об их одновременности (Ляпушкин, 1968б: 43–44; Авдусин, 1970а, 1970б: 241–242).
Хронология гнездовского комплекта памятников по периодизации, разработанной В. А. Булкиным, охватывает три стадии: для ранней (время сложения поселения и могильника) характерны мечи IX – первой половины Х в. (типы D, Е, Н), фибулы IX в., монеты IX – начала X в., преимущественно лепная керамика. Вторая стадия (время расцвета Гнездова) представлена мечами типов V, X, Y (X – начало XI в.), монетами X в. (начиная с 920-х гг.), фибулами X в. (в основном, второй половины столетия – начала XI в.); к этому же времени относится большинство из найденных в Гнездове кладов (не менее семи). Третья стадия в курганных комплексах представлена гончарной керамикой с клеймами мастеров, наиболее поздними монетами, распространением погребений по обряду трупоположения (Булкин и др., 1978: 38).
Таким образом, зародившись во второй половине IX – начале X в., «гнездовский Смоленск» пережил расцвет в X в., во второй половине столетия намечается его упадок (проявившийся в появлении обособленного Ольшанского комплекта памятников), который и завершается в конце X – первой половине XI в., одновременно с появлением «княжеского Смоленска» на его современном месте, с центром на Соборной горе (Алексеев, 1980: 145–148).
Те же три стадии выделяются и по материалам поселения. Гнездовское селище И. И. Ляпушкин (по данным раскопок 1967 г.) датировал началом IX в., и к этому времени он отнес наиболее сохранные, не потревоженные распашкой участки культурного слоя с лепной славянской керамикой в углубленных постройках производственного назначения, ранним образцом славянского пятилучевого височного кольца, аналогичного кольцам славянских памятников днепровского Левобережья (Ляпушкин, 1971).
Большое городище выделилось из состава открытого поселения не ранее начала X в., когда были сооружены земляные укрепления (Авдусин и др., 1979: 49; Пушкина, 1983). Во второй половине X в. обособляется Ольшанский комплекс памятников, а в первой половине XI в. жизнь в Гнездове замирает.
Наряду с обслуживанием водного торгового пути важное место в жизни Гнездова занимало военное дело: выделяются курганы военных предводителей, рядовых дружинников и ополченцев; в честь погибших в далеких походах были сооружены величественные меморативные насыпи (Авдусин, 1952б: 323; Булкин, 1970: 207; 1973).
Торговые обороты в Гнездове засвидетельствованы находками кладов, состоящих из восточных монет, предметов скандинавского импорта и вещей местного происхождения, среди которых – великолепные образцы ювелирного ремесла, «гибридизирующего» славянские и скандинавские художественные традиции.
57 монет найдено в курганах Гнездова. Свыше 18 % монетных находок в могильнике и на поселении относится ко времени ок. 800 г., столько же – к 800–900 гг., остальные – к 900–970 гг. Гнездовское население активно включается в монетное обращение со второй половины IX в. (до рубежа IX–X вв.); во втором – пятом десятилетиях X в. серебро поступало сюда наиболее интенсивно, а в 960-х гг. приток его резко сокращается (Пушкина, 1982). Торговля была тесно связана с военным делом: в дружинных курганах наряду с оружием есть предметы торгового снаряжения, а также вещи явно привозные. Наиболее известная из таких находок – уникальная для Древней Руси причерноморская амфора с кириллической надписью, которая читается как «Гороухща» (горючая, напиток типа бренди, горилки). Она найдена в кургане № 13 раскопок Д. А. Авдусина 1949 г. (Авдусин, 1952б: 334). Курган, по определению автора, относится к числу скандинавских погребений Гнездова (Авдусин, 1974: 83) и датирован первой четвертью X в. (Авдусин, 1952а: 320–321; 1970б: 113).
Не только торговля экзотическими заморскими товарами, и не только военные походы были занятиями жителей Гнездова. Здесь древнерусское ремесло проходит важный этап развития. Исследованный И. И. Ляпушкиным участок поселения на мысу, образованном берегами Днепра и р. Свинки, был занят мастерскими по обработке цветных металлов (Ляпушкин, 1971: 36). Образцами высокоразвитого ремесла являются найденные в гнездовских курганах вещи-гибриды, такие, как фибула (типа находки на Рюриковом городище, с маской героя, пожираемого змеей), меч из кургана Ц‑2 (раскопки Д. А. Авдусина) с орнаментом рукояти, воспроизводящим мотивы декора скорлупообразных фибул. Эти находки свидетельствуют о том, что связи с Северной Европой не ограничивались ввозом готовых изделий. Исследователи предполагают, что в X в. некоторые скандинавские ремесленники поселились и начали работать в восточноевропейских центрах, испытывая воздействие местных художественных традиций (Arbman, 1960: 132–134; Корзухина, 1965; 1973). Вещи-гибриды являются отражением процесса этнокультурной интеграции, который в Гнездове проявился также в развитии погребального обряда.
Этнически неоднородное поселение, возникшее на основе селища тушемлинской культуры (к которой восходит культура смоленских длинных курганов), Гнездово объединило славянские, балтские, скандинавские, восточнофинские этнические традиции и стало одним из центров формирования древнерусской восточнославянской группировки кривичей X–XI вв. (Шмидт, 1970: 104–108; 1974; Булкин и др., 1978: 48). Эволюция погребальных обрядов свидетельствует о стирании этнических различий и о нарастающей социальной стратификации (Булкин, 1970; Шмидт, 1967: 51). Представляя собою особый тип урбанистического образования – открытое торгово-ремесленное поселение (ОТРП), – Гнездово, как и ранняя Ладога, Рюриково городище, Тимерёво, стало центром кристаллизации новых форм социальной общности – военных дружин, купеческих объединений, ремесленных организаций, обретающих надплеменной и межплеменной статус. Характерным показателем этого процесса стало развитие на базе ОТРП, как и в старых племенных центрах, так называемых дружинных могильников.
Четвертый этап развития Пути из варяг в греки (900–980) – время языческих дружинных могильников, отразивших процесс консолидации древнерусского господствующего класса. В Гнездове это – «большие курганы», составившие особое аристократическое кладбище в центральной части могильника (Булкин, 1975: 134–145). Начальное звено традиции – скандинавские курганы с сожжением в ладье – обычай, выработанный в среде викингов и принесенный на Русь варягами (Лебедев, 1974: 179–181).
В Гнездове, где, по подсчетам Д. А. Авдусина, среди богатых курганов в 42 находятся погребения варягов, или «скандинавов второго поколения», а в 17 есть «норманнские вещи, но они единичны и недостаточны для окончательных выводов» (Авдусин и др., 1979: 74–86), норманнская обрядность обретает новые черты. Вырабатывается устойчивый, специфически гнездовский ритуал, включающий строгую последовательность действий:
1) выбор места;
2) определение размеров основания насыпи, поперечником ок. 30 м;
3) выжигание растительности;
4) сооружение примерно метровой подсыпки со всходом на погребальную площадку с западной стороны;
5) установка на площадке ладьи, в направлении с запада на восток;
6) размещение покойников, мужчины в воинских доспехах (шлем, кольчуга и пр.) и женщины в праздничном уборе (иногда – со скандинавскими фибулами);
7) акт сожжения;
8) размещение погребальных урн; собранного с кострища, воткнутого в землю и накрытого шлемом либо щитом оружия;
9) жертвоприношения животных, барана или козла, уложенных в жертвенный сосуд (котел);
10) битье посуды, ломка вещей (железных гривен и др.);
11) сооружение курганной насыпи (Булкин, 1975: 140).
Строгий, детально разработанный ритуал, который обычно сравнивают с описанием похорон «знатного руса» у Ибн-Фадлана, современника гнездовских «больших курганов», является не только развитием, но и преобразованием скандинавских традиций. Этноопределяющие элементы – фибулы, гривны с «молоточками Тора» – на определенном этапе развития обряда исчезают из употребления; а конструкция, размеры, последовательность сооружения насыпи все более сближают гнездовские курганы с памятниками Киева и Чернигова, в которых (как и в поздних гнездовских) нет никаких специфически варяжских черт. Эти курганы принадлежат высшему социальному слою – боярам Древней Руси X в. И если контакт варягов со славянским боярством в Ладоге IX в. фиксируется лишь косвенно (по облику материальной культуры и градостроительным изменениям), если для Новгорода он определяется ретроспективно (на основании анализа социальной структуры боярской республики XII–XV вв. и проекции этих данных на IX–X вв.), то гнездовские курганы дают первое материальное подтверждение такого контакта, выявляя процесс консолидации какой-то части варягов с боярско-дружинной средой, начальные фазы процесса их растворения в этой среде.
Мужские и женские погребения со скандинавской обрядностью или производными от нее гнездовскими ритуалами (сохраняющими скандинавские вещи в составе инвентаря), открытые в Гнездовском могильнике, около 30 камерных погребений в курганах X в. (9 мужских, 12 женских, 1 – мужчины и женщины в сопровождении коня, может быть, еще два подобного рода погребения, и парное погребение двух мужчин), позволяют оценить удельный вес скандинавов в составе «гнездовской элиты» X в. как определяющий (при том что в целом они составляли не более 10 % населения). Камерные могилы Гнездова, как и в Бирке, характерны для социума «преуспевающих варягов (воинов и купцов) и их семей» (Жарнов, 1991: 218), полностью отвечающих характеристикам «русов» X в.
Процесс формирования господствующего класса ярко проявился в некрополе древнего Киева, где в конце IX–X вв. складывается сложная иерархия погребений (монументальные курганы, срубные гробницы бояр, погребения воинов с конем и оружием) (Каргер, 1958: 127–230). Та же структура отразилась в могильниках Чернигова и его окрестностей (Рыбаков, 1949: 14–53). Как и Гнездово, Новгород, Ладога, эти крупнейшие центры, расположенные вдоль Пути из варяг в греки, запечатлели неуклонный подъем древнерусской государственности в течение X в. Путь из варяг в греки, на котором концентрируется более половины находок оружия IX–XI вв. (Кирпичников, 1966. Вып. I, рис. 2, 9; ср.: Вып. II, рис. 2, 7), все более выступает как военно-политическая магистраль, укрепленная опорными военными базами феодальной власти.
Пятый этап функционирования Пути из варяг в греки (950–1050) связан с дальнейшим укреплением великокняжеской власти. Открытые центры сменяются древнерусскими городами, а вокруг главного из них – Киева, столицы Русской земли, вырастает мощная оборонительная система великокняжеских крепостей. Они защищают путь, по которому «в июне месяце, двинувшись по реке Днепру… спускаются в Витичев, подвластную Руси крепость», снаряженные киевским князем «моноксилы» – однодеревки, груженные данью, собранной и свезенной из Новгорода и Смоленска, Любеча, Чернигова и Вышгорода (Константин Багрянородный, 1989: 47, Гл. 9).
Торговля, регламентированная договорами Руси с греками, «сбыт полюдья», как назвал ее Б. А. Рыбаков, обогащает прежде всего киевского князя и его приближенных, реализуясь в кладах Киева с массивными золотыми вещами, «более похожими на слитки» (Корзухина, 1954: 65). Злато и оружие – атрибуты господствующего класса, сосредоточиваются на Днепровском пути и более всего в Киеве. Правда, преемственность этой «киевской» знати с древнерусской знатью княжеств XII–XIII вв. с поразительной глубиной проявилась в находке не уступавшего киевским клада в Московском Кремле (1988): в великолепном княжеском убранстве (скрытом, наверное, во время взятия города монголами зимой 1238 г.), вместе с драгоценными изделиями древнерусских ремесленников, колтами, трехбусинными височными кольцами, серебряными «ряснами» тульи дорогой и изысканной шапки московской княгини, сберегались витые гривны и браслеты готландского происхождения, а в составе серебряного ожерелья – серия из 10 серебряных подвесок-масок поздней эпохи викингов, совершенно аналогичных украшениям «королевского ранга» из клада на Хиддензее у Рюгена (Панова, 1996: 107–119).
Киев, поднявшийся на днепровских кручах явью видений легендарного апостола, предрекшего здесь «град велик и церкви многи», становится главным притяжением сил, перемещающихся по Пути из варяг в греки в XI–XII вв. Еще в 1222 г. норвежец Огмунд совершил по этому пути паломничество на Восток, к христианским святыням в Иерусалиме (Рыдзевская, 1970: 330). Вплоть до XIII в. Волховско-Днепровский путь сохранял значение главной политико-административной коммуникации Древнерусского государства.
Первые политические события на Пути из варяг в греки можно отнести ко второй трети IX в., ко времени «каганата русов». Если с активностью среднеднепровской «Руской земли» связывать не только посольство в Византию и Западную Европу в 838–839 гг., но и какую-то поддержку племен Верхней Руси в их борьбе с варягами-находниками, то события 859–862 гг. можно рассматривать как первое реальное указание на общерусскую роль Волховско-Днепровского пути. Подтверждает эту гипотезу свидетельство «Бертинских анналов» 839 г. о том, что послы «хакана росов» рассчитывали вернуться к своему кагану кружным путем, почему и оказались далеко на Западе, в Ингуленгейме. Запланированный послами маршрут точно соответствует летописному описанию Пути из варяг в греки: от Царягорода до Рима, и от Рима до моря Варяжского (Балтийского), в Неву, а по Неве – в озеро Нево (Ладожское), затем в Волхов, Ильмень-озеро, Ловать, а оттуда волоком – на Днепр. Шведы, выступавшие в роли посланников русского князя, видимо, сначала хотели вернуться на родину, а оттуда знакомым путем через Ладогу-Альдейгьюборг попасть в «каганат росов», тождественный летописной «Руской земле» 839 г. Гнездовский курган № 47 с золотой монетой императора Феофила (829–842), принимавшего послов «росов» в 838 г. (Авдусин, 1952а: 101), документирует актуальность посольства для элиты дружинных центров Поднепровья.
Рис. 153. Граффити на куфических монетах. Классификация и интерпретация по И. Г. Добровольскому, И. В. Дубову, Ю. К. Кузьменко: I – восточные надписи; II – рунические надписи; III – дружинные символы (А – оружие, Б – ладьи, В – стяги); IV – государственно-религиозные символы (А – «знаки Рюриковичей», Б – культовые знаки, молот Тора, кресты); V – нерасшифрованные значки
Видимо, уже в 830–860-х гг. наметилось разделение функций Волжской и Волховско-Днепровской магистралей. Первая из них специализируется как торговый путь. Вторая – как путь военно-политический, служивший целям Древнерусского государства. Это соотношение было нарушено в последней трети X в., когда после походов Святослава Волжская магистраль приходит в упадок и ведущей коммуникацией Восточной Европы становится Днепровский путь. Начальный этап его формирования относится к 780–810-м гг., а окончательно сложился он, видимо, между 825–839 гг. (Lebedev, 1980: 101; Нефедов, 2002: 101–106). Петергофский клад в свете последних исследований не только документирует эту дату прямых контактов на всех узловых отрезках и направлениях Пути из варяг в греки. Семиотика петергофских граффити – в истоке особой, рождавшейся на этом пути знаковой системы дружинной культуры.
Граффити на монетах VIII–X вв. (рис. 153) сравнительно недавно выявлены исследователями и систематизированы в ряде работ. Замечено, что ранние образцы – это именно надписи (в том числе рунические), которые в X в. сменяются всевозможными воинскими или государственными атрибутами (изображение ладьи, оружия, «знака Рюриковичей» и т. д. (Добровольский и др., 1976, 1977, 1978, 1981). Обычай метить дирхемы граффити родился, несомненно, в Восточной Европе, в военно-торговой дружинной среде, при активном участии варягов (меченые граффити монеты известны и в Скандинавии). Причины нанесения граффити неизвестны, но их неслучайный характер не вызывает сомнений: руны в ряде чтений интерпретируются как магические знаки, а некоторые изображения – как метки владельцев. Грек (некий Захариос), пометивший таким образом свое монетное серебро, должен был знать нормы и нравы той общественной среды, в которой меченный дирхем обращался, пока не попал в землю на противоположном конце Пути из варяг в греки. Бесспорна связь Петергофского клада с Ладогой VIII–IX вв., а греческая надпись указывает, что в это время устанавливаются какие-то контакты ладожского населения (в том числе и варягов) с Причерноморьем, наиболее возможные по Волховско-Днепровскому пути.
Вся серия находок, отражающая участие варягов в сношениях по Пути из варяг в греки, не обнаруживает при этом каких-либо, специфически норманнских целей, расходившихся или противоречивших целям общественных сил, вовлеченных в процесс созидания Древнерусского государства. Скандинавы, войдя в один из лидирующих центров этого процесса – Ладогу, а затем Новгород «Руской земли» Верхней Руси, консолидированной с их активным участием по крайней мере в виде «Руси Рюрика» 862–882 гг., могли в дальнейшем пользоваться Волховско-Днепровским путем, получая пропуск на Русь как в зону «торгового мира» (Джаксон, 1993: 195–197), находясь на службе или войдя в какие-либо иные соглашения с древнерусской знатью, великокняжеской администрацией, будь то во времена «первых князей», «хаканов», либо эпического князя Владимира, «конунга Вальдамара Старого» скандинавских саг.
По существу, те же условия стояли перед норманнами и в Византии, где (по почину Владимира, отправившего в Царьград избыточный варяжский контингент) с 980-х гг. существовал варяго-русский корпус императорской гвардии (Васильевский, 1874–1875). Сюда, в Миклагард, викингов привлекало в X–XI вв. высокое жалованье, исчислявшееся в 10 золотых солидов каждую треть года (Круг, 1807: 65–69); а участие в походах и войнах византийцев, дворцовых заговорах, переворотах и грабежах позволяло надеяться собрать, подобно Харальду Хардраде, такие богатства, что «казалось всем, кто видел это, в высшей степени удивительным, что в северных странах могло собраться столько золота в одном месте» (Сага о Харальде Суровом, XXIV).
Документом этих путешествий варягов в Византию по Пути из варяг в греки остался рунический камень (единственный на территории Древней Руси собственно надгробный памятник такого рода), найденный в одном из курганов на острове Березань в устье Днепра. Надпись, датирующаяся XI в., сообщает: «Грани сделал холм этот по Карлу, своему товарищу (фелаги)». Е. А. Мельникова справедливо отмечает, что этот единственный на Руси мемориальный рунический памятник поставлен не родичами погибшего, а его сотоварищем. Термин «фелаги», сложившийся и бытовавший в дружинно-торговой викингской среде, достаточно точно указывает «социальный адрес» норманнов, пользовавшихся Путем из варяг в греки.
Основные нити контроля над этим путем сосредоточивались в Киеве. С определенными, мотивированными недостаточностью источников оговорками, но опираясь на бесспорные факты, эту ситуацию можно констатировать уже на исходе первой трети IX в. (839). «Свеи», странствовавшие по восточноевропейским просторам от Ладоги до Черного моря, включались здесь в процесс становления и утверждения Древнерусского государства, и для активной, успешной, с точки зрения норманнов деятельности непреложным условием было установление стабильных отношений сотрудничества с местными силами. Чем дальше к югу, тем заметнее воздействие восточнославянских центров, тем разнообразнее и жестче условия, определяющие присутствие варягов.
Положение заморских пришельцев в городах и торговых центрах Верхней Руси (Волховской, а в IX – начале X в. и Волжской «Арсы») и даже в кривичском Смоленске (Гнездове) в глубине Русской равнины, существенно отличались от их места и роли в центральной области Древнерусского государства, Киеве и других городах Среднего Поднепровья. На фоне последовательного, динамичного роста полянской столицы из древней агломерации приднепровских поселений VI–IX вв. пришлый, варяжский элемент выявляется здесь (и по археологическим, и по летописным данным) в составе ли обрусевших варягов из числа бояр киевского князя, или в качестве воинов-наемников, лишь со времени объединения русских земель в 882 г., после похода Олега, окончательно превратившего Киев в столицу Древнерусского государства.
8.4. Путь из варяг в греки как фактор урбанизации Древней Руси, Скандинавии и Византии
Становление славянских государств после эпохи Великого переселения народов, как и утверждение феодально-христианской государственности в странах Скандинавии к концу I – началу II тыс. (по завершении эпохи викингов VIII–XI вв.), впервые в мировой истории превратили Европейский континент в единое культурно-историческое целое: на смену античному разделению на цивилизованную (с IV в. христианскую) Империю и языческий Барбарикум пришла средневековая христианско-феодальная Европа.
В этом становлении европейского единства важную роль сыграла особого рода культурно-историческая общность, сформировавшаяся в эпоху викингов на севере Европы и определяемая в последние годы как Скандобалтийская цивилизация раннего Средневековья (Славяне и скандинавы, 1986: 363). Общность социально-экономических и культурно-политических процессов объединила в VIII–XI вв. вокруг Балтийского моря скандинавов, славян, балтов, прибалтийских финнов (Lebedev, 1994: 93) и превратила полиэтничное пространство Скандобалтики в мультикультурную, но целостную систему. Аграрная революция (вызванная становлением крестьянского пашенного земледелия), разделение труда, развитие ремесла, обмена, торговли, денежного обращения, урбанизация развиваются здесь, в отличие от Средиземноморья, непосредственно на местной, варварской языческой основе, не имея предшественников в виде античной традиции. Сеть коммуникаций, главным образом водных, связала Скандобалтику с окружающим миром и прежде всего с обществами (христианскими и мусульманскими), наследовавшими цивилизацию Средиземноморья.
Путь из варяг в греки, Волховско-Днепровская система речных магистралей между Балтикой и Черным морем, имел определяющее значение как для этой системы коммуникаций Скандобалтики, так и для культурно-коммуникационного развития Древней Руси, лишь частично входившей в зону становления «Балтийской цивилизации» и обеспечивавшей ее контакты как с византийско-христианским, так и с исламским миром (Лебедев, 1975).
Современный этап историко-археологического изучения этой системы магистралей продолжается уже ровно тридцать лет. Безусловные свидетельства контактов славян со скандинавами, установившихся в течение второй половины VIII – первой половины IX в. на глубинных и ключевых участках этого пути от Ладоги до Верхнего Поднепровья, связаны с теми же процессами движения материальных ценностей и социальных сил, которыми определялось развитие Скандобалтийской цивилизации (Лебедев, 1985: 227–237).
Систематизация различных категорий археологических памятников, комплексов, артефактов – от оружия до монетного серебра – позволяет проследить динамику становления и развития Пути из варяг в греки на протяжении двух с половиной столетий, с начала IX до середины XI в. Фактор, определивший эту динамику и, в свою очередь, неразрывно связанный с коммуникативной функцией Волховско-Днепровского пути, – становление древнерусского города, урбанизационный процесс. Со времен работ Д. Я. Самоквасова и В. О. Ключевского древнерусские города выступают как ключевой элемент ранней русской истории, а последние десятилетия отмечены качественным сдвигом в их археологическом изучении (Куза, 1985: 18–23). С середины 1980-х гг. в связи с исследованиями на Пути из варяг в греки определяются некоторые новые принципы и подходы локационно-коммуникативного анализа поселений, погребальных и иных памятников на речных трассах, соединяющие традиционные приемы археологических работ с экспериментальными и иными методами «навигационной археологии» (Лебедев, 1987б, 1988).
Десятилетний цикл работ археолого-навигационной экспедиции «Нево» («Nevo-Viking») на Пути из варяг в греки в 1985–1995 гг. (Лебедев, Жвиташвили, 2000) позволяет предложить некоторые результаты этих исследований (Лебедев, 1990, 1995в), дополняющих представления о раннем древнерусском урбанизме, как в таких бесспорных центрах его на Пути из варяг в греки, как Старая Ладога (Лебедев, 1987б), так и на всем протяжении речной трассы, охватывающей более 2700 км между Балтикой, Ладожским озером и Черным морем.
Начальные формы этого урбанизма, порожденные спецификой процессов становления Скандобалтийской цивилизации и определяемые как vic-structure или «города старшего типа» (Jankuhn, 1974: 378), по крайней мере, в средокрестии и на ключевых точках этого пути выявлены более двадцати лет назад (Булкин, Лебедев, 1974: 11–17), и в дальнейшем значение этих «открытых торгово-ремесленных поселений» (Булкин и др., 1978: 138–140) для развития урбанизма Древней Руси, по крайней мере в регионах, связанных с Балтийским бассейном, подтверждено и подкреплено исследованием таких ключевых памятников, как Гнездово, Ладога, Рюриково городище, Тимерево (Носов, 1990б: 8–12).
«Города старшего типа» или «архаический город», представленный на Руси этой разновидностью урбанистических поселений, безусловно, своим появлением, а во многом и судьбою обязаны общим процессам урбанизации Скандобалтики и связаны с ними. Играя роль транзитных центров сосредоточения товаров, средств, людских ресурсов, они обеспечили начальное движение потока арабского серебра на Балтику. Города IX в. возникают в местах скопления кладов и находок восточных (в Среднем Поднепровье византийских) монет (Седов, 1987: 18–20, карта 3), что свидетельствует об активном их участии, по крайней мере, в начальном движении денежных средств. Вовлечение этих средств, ориентировочно определяемых в 1 млрд дирхемов (что приблизительно эквивалентно современным 4–5 млрд долларов США, составляя 10 % по отношению к средствам, позднее вовлеченным в экономику Европы после Великих географических открытий на рубеже Средневековья и Нового времени), стало мощным фактором цивилизационных процессов как Скандобалтики, так и Древней Руси (Лебедев, 1995а: 35–35). «Архаический тип» города дал начальный толчок развитию урбанизма.
На Руси, однако, эволюция этого типа поселений проходила несколько иначе, чем в Скандинавии, где ведущие вики – Бирка, Хедебю, Скирингссаль и др. – не пережили поздней эпохи викингов, приходя в упадок вскоре (и в связи) по прекращении поступления арабского серебра. Следует отметить, что, наряду с экономическими факторами изменения «серебряного потока», его переориентация с восточных на западные (германские и затем английские) монетные ресурсы происходит после походов Святослава 964–965 гг. на Волжский путь, разгрома ведущих центров восточной торговли в Булгаре и Итиле и установления безусловного доминирования Волховско-Днепровского Пути из варяг в греки.
В северном урбанизме это вызывает определенного рода коллапс «городов старшего типа», однако на Руси он проявляется значительно слабее. И прежде всего такой значимый и развитый «архаический город», как Ладога (Kendwick, 1994: 323–324), продолжает развиваться и сохраняет свое значение главного морского порта на Волхове, трансформируясь во вполне представительный и жизнеспособный «город младшего типа», или классический средневековый город.
Классический тип средневекового города Древней Руси («детинец + посад») оформляется не позднее середины X в. в таких важных центрах Северо-Запада, как Новгород и Псков (Белецкий, 1996а). Эволюция Новгорода, синхронная Ладоге X–XII вв., однако, должна исследоваться не только с точки зрения генезиса этой классической схемы (см. рис. 49) и даже соотношения ее с предшествующим Детинцу на Софийской стороне Рюриковым городищем. Новгородский урбанизм, по-видимому, тесно связан с ландшафтно-гидрографическим фактором, определившим плотную заселенность территории Ильменского Поозерья как коренной области словен (Конецкий, Носов, 1985: 8–33). Новгород формируется как фокусирующий центр сгустка поселений по берегам Волхова, Ильменя, многочисленных речных рукавов и притоков от Волховца до Веряжи.
Гидрографически-коммуникативное значение этого центра, очевидно, объясняет загадку скандинавского имени города Hólmgarðr (поселение на острове). Имеющиеся интерпретации (Глазырина, Джаксон, 1987: 19–20) недостаточно учитывают навигационную роль речного острова, образованного в истоке Волховом и Волховцом. Подходы к нему обустроены ранними укреплениями – Холопий городок (на севере) и Рюриково городище (на юге), с хорошо известными материалами IX в. На островной части расположилась Торговая сторона Новгорода Великого, где находился и княжеский, и гостиные дворы в XI в., когда название «Хольмгард» было особенно актуально для варягов времен Ярослава Мудрого.
Навыки речного судоходства, необходимые для того, чтобы из Aldeigjuborg’a/Ладоги добраться по Волхову до Новгорода, заставляют обращать внимание на многочисленные, начиная с Вындина острова за Волховскими порогами, речные острова, и крупнейший из них, являясь конечной целью речного плавания, должен был стать топонимообразующим для скандинавских насельников и посетителей Новгорода.
Классическая схема средневекового урбанизма, преобразовывая это островное пространство и связывая его с Детинцем-Посадом Софийской стороны волховского левобережья, удержала не менее особое значение градообразующих центров, сформировавшихся на островной, правобережной Торговой стороне, отсюда – закрепившаяся в градостроительной структуре «бицентричность» Господина Великого Новгорода, где за равновесием вечевого Торга, княжеского двора на Ярославовом дворище, гостиных дворов, с одной стороны, и Св. Софии, Детинца, Владычного двора – с другой, стояла и специфическая для этого северного города дихотомия государственной власти (Янин, 1977: 214–222).
Генезис и эволюция градостроительной структуры Новгорода – особый и сложный вопрос. Однако надо констатировать, что «классическая схема» города, развертываясь здесь достаточно последовательно, охватывает и близлежащие участки Пути из варяг в греки.
Классический тип средневекового города формируется в Ладоге, где после строительства мысовой крепости развертываются улицы, концы, слободы городского посада (в XII в. закрепленные ансамблем монументальных каменных храмов). В противолежащей, южной части северного, тяготеющего к Балтийскому бассейну отрезка Пути из варяг в греки, в верховьях Ловати – Западной Двины «классическую схему» города представляет летописный Въсвячь (Усвяты) (Штыхов, 1978: 53–55), с укрепленными земляным валом кремлем и посадом на Юрьевых горах над протокою Усвятского озера.
Классическая схема города, по крайней мере в северной части Волховско-Днепровского пути (Волхов – Ильмень – Ловать), реализовавшись в ключевых центрах, таких как Ладога, Новгород, Въсвячь, однако, не привела к полному исчезновению архаических открытых торгово-ремесленных поселений. Крупнейшее из них, Гнездовское (первичный Смоленск?), дополненное Большим Гнездовским городищем, продолжало функционировать почти до конца XI в. (Алексеев, 1980: 135–150), обеспечивая переход из Балтийского в Черноморский (Днепровский) бассейн на Днепро-Двинском междуречье.
Видимо, серия небольших открытых поселений подкрепляла движение на локальных участках пути: Усть-река на южном берегу оз. Ильмень, Средняя Ловать (Коровичино) в низовьях Ловати, Курско Залучье – в среднем течении, Пруд и Борисоглеб – в верхнем (Александров, Ершова, 1988).
Прагматичная гибкость «архаической схемы» поселения вокруг небольшой речной гавани позволяла использовать эту схему и на Днепровском пути: безусловно, того же типа – древнерусское Протолче в южной части о. Хортица (Варяжский остров, как он назывался до XIII в.) на днепровском Запорожье.
Унификацию урбанистического процесса вдоль Пути из варяг в греки (ПВГ) усилила и направила в определенной мере целеустремленная политика древнерусских князей. Уже строительство Рюрикова городища в Новгороде, по летописи в 864 г., как и создание деревянной крепости в Ладоге 862 г., можно рассматривать как такую целенаправленную политику варяжского князя Рюрика, в результате которой и можно принять вывод, что при очевидных хронологических и градостроительных различиях во второй половине IX в. «типологически это были центры одного порядка» (Носов, 1993: 75).
Преемник Рюрика Вещий Олег после похода 882 г., объединившего Новгород, Смоленск и Киев вдоль Волховско-Днепровского пути, осуществляет, по-видимому, еще более масштабную градостроительную акцию («нача грады ставити»), результатом которой можно считать появление серии «градков» – небольших укреплений вдоль всего древнерусского Пути из варяг в греки (Лебедев, 1995в: 94–98).
«Градки» ПВГ, общей численностью, видимо, более 40, в наиболее плотном и чистом виде сохранились вдоль северной части пути (Волхов, Ильмень, Ловать, Двина, Днепро-Двинское междуречье, Верхний Днепр), где они действовали сравнительно короткий отрезок времени (с начала X в.) как сторожевые крепости на фиксированных отрезках пути.
Небольшие ремесленные «посады», иногда возникавшие при них (Городок на Ловати), не развились в дальнейшем в крупные городские центры, уступая, как правило, место более поздним древнерусским городам (в названном случае – Великие Луки), вероятно в силу их более органичной и тесной связи не с транзитом торговли и даней, а с хозяйственной жизнью близлежащей сельской округи (Горюнова, 1977).
Города Верхнего Поднепровья, от Орши до Любеча, при внешнем сходстве с северными «градками ПВГ» (небольшие мысовые городища на притоках Днепра), в отличие от них, как правило, оказались структурными центрами «классической схемы древнерусского города», быстро превратившись в укрепленные цитадели (кремли, детинцы, замки) белорусских городов XI–XVI вв. Существенно, вероятно, то обстоятельство, что практически все эти городища сохранили в основании культурный слой раннего железного века, в данном ареале, как правило, милоградской культуры VII–III вв. до н. э., иногда же удается проследить стратиграфическую и хронологическую непрерывность в использовании городища от милоградского до древнерусского времени (Штыхов, 1971: 119–125, 213; Поболь, 1983: 167, 281–291, 390).
В таких выразительных случаях, как Холмечь, сохранение милоградских укреплений свидетельствует о действенности древних предпосылок контроля этих (родовых) «градков» над отрезком речного пути, резко актуализировавшихся в древнерусскую эпоху.
Эта контрольная функция на Днепре, очевидно, как правило, предопределяла полноценное развертывание остальных административно-хозяйственных урбанистических функций, способствуя в большинстве случаев перерастанию «градков» в полноценный классический тип средневекового древнерусского города домонгольской (а в ряде случаев и последующей) эпохи.
Различия в эволюции «градков» ПВГ северной (волховско-ловатской) и центральной (верхнеднепровской) части речной магистрали определяются характером эконом-географических зон, объединенных летописным Путем из варяг в греки (Лебедев, 1988).
С севера на юг это, последовательно, зоны нестабильного (негарантированного) земледелия вдоль Волхова – Ловати, характерного в целом для Новгородской земли (и сближающего ее в хозяйственном отношении с другими регионами Скандобалтики), зона стабильного древнего земледелия ареала городищенских культур Верхнего Поднепровья на территории России и Белоруссии и, наконец, зона высокопродуктивного древнего земледелия Среднего Поднепровья Украины: здесь градостроительный процесс развивался в форме многоуровневых иерархий, достигших законченного выражения в «триумвирате городов» Киев – Чернигов – Переяславль «Русской земли» Среднего Поднепровья (Булкин и др., 1978: 10–17, 145–146), и вероятно, его изучение не должно ограничиваться гидрографическо-коммуникативным аспектом.
Верхнеднепровские города более отчетливо связаны в начальной своей фазе с коммуникативной активностью ПВГ. Потенциал эконом-географической «зоны стабильного земледелия», однако, был достаточен для быстрого развития урбанистических функций, охватывающих различные стороны жизни прилегающих территорий, и возникший на основе трансконтинентальной коммуникации, аналогичный среднеднепровскому, триумвират городов Смоленск – Полоцк – Витебск в Днепро-Двинском междуречье в дальнейшем становится основой различных территориально-политических образований древнерусского Средневековья (Булкин и др., 1978: 51–60). Функция контроля на водном пути («градков» ПВГ) сыграла в этой зоне для процесса урбанизации ту же роль «начального толчка», что в северной зоне – «архаический тип города», послуживший первой ступенью перехода к «классическому типу».
В северной зоне функция «контроля на водном пути» наряду с «градками» ПВГ была закреплена, по-видимому, за особым типом поселений. Это характерные главным образом для среднего течения р. Ловати «сопки и селища на речных луках» (Лебедев, 1987в: 16–18). Из примерно полусотни выявленных сейчас пунктов этого типа не менее 35 сосредоточены на Ловати, где их контрольно-коммуникативная функция (обусловленная уникальными гидрографическими характеристиками реки, с наивысшим в Восточной Европе коэффициентом извилистости) органично и удачно дополняла сложный, гибкий и динамичный ландшафтно-хозяйственный комплекс (Конецкий, 1989: 26–30).
Многопрофильная аграрная деятельность в зоне нестабильного аграрного хозяйства требовала дополнения охотой и другими лесными промыслами, сырьевым обменом, ремеслом, товарными и фискальными операциями, а система «капельного» расселения небольшими патронимиями, с достаточно высоким социальным динамизмом (структурно близким обществу скандинавских бондов эпохи викингов) в своеобразных условиях глубинного ловатского участка водной магистрали, превращала обитателей этих «поселений на луках» (ильменских словен) в подлинных хозяев Пути из варяг в греки.
Этот труднопроходимый ключевой участок в наибольшей мере контролировался свободной общинной организацией, равноценно самостоятельной по отношению к княжеской власти (на других отрезках ПВГ опиравшейся на укрепленные «градки»), и функция контроля на водном пути, закрепленная за этими (сельскими) поселениями, была, видимо, существенным фактором становления северорусского урбанизма.
Показательно, во всяком случае, что исследованное сплошной площадью одно из этих поселений, Губинская Лука, в комплексе с погребальными и иными сакральными памятниками этого коллектива, позволяет рассматривать типовую «ловатскую патронимию» как исходную социальную ячейку новгородского городского социума. Именно в этих структурах, по мнению В. Я. Конецкого, «следует искать истоки оригинального социального устройства древнего Новгорода, состоящего из громадных усадеб, принадлежащих, по мнению В. Л. Янина, отдельным боярским патронимиям, корни которых уходят в предшествующий период» (Конецкий, 1992: 52).
Проще говоря, урбанистическую структуру «классического типа» в Новгороде X–XII вв. можно представить как своего рода механическую сумму сосредоточенных в общей градостроительной сетке патронимических усадеб типа ловатских «поселений на луках». Однако естественно, далеко не все поселения как славянской, так и «дославянской» (или «праславянской») поры на Пути из варяг в греки обладали этой функцией контроля над водной магистралью.
Отвечая разнообразным другим ландшафтно-хозяйственным требованиям более или менее устойчивого аграрного уклада, они даже при наличии укреплений могли не стать центрами урбанистического процесса. Так, эпонимный Милоград на Днепре, в отличие от синхронного городища Вищин (Кистени) на том же отрезке водного пути, не использовался, по-видимому, в эпоху развития коммуникаций ІХ – ХІ вв., и причины этого – излишняя удаленность от водной трассы и обеспечивавшийся родовым «градком» контроль над обширной поймой и другими прилегающими сельскохозяйственными угодьями.
Наоборот, укрепления, в милоградское время воздвигнутые над удобными и важными участками речного пути, сохраняют возрастающее значение в древнерусскую эпоху. Так, Речица на Днепре преемственно развивает свой первоначальный укрепленный центр до позднего Средневековья (Штыхов, 1971: 121–122; Поболь, 1983: 287). В топографии этого города сохраняются выразительные черты, сближающие ее с первоначальным урбанизмом Киева. Здесь и там ключевую роль для развития города играла речная гавань (в Киеве – Почайны, в Речице – р. Речицы), отделенная от Днепра узкой продольной косой. Над входом в гавань господствовали укрепленные городища, под защитой которых внизу, у воды размещался первоначальный «торг» (Подол), что не исключало и одновременного развития городского посада по верхней террасе коренного берега, также находившейся в зоне фортификационного контроля со стороны городища.
Киев, таким образом, в конце IX–X в. развивал собственные, специфически днепровские нормы «архаического урбанизма». Форсированный прогресс днепровских укрепленных центров на речном пути, однако, в равной мере связан как с этими внутренними, так и с внешними факторами. Локационный анализ позволяет сделать вывод, что архаическая система расселения на Днепре (как и на Ловати) в первую очередь преследовала цели контроля над окружающими сельскохозяйственными угодьями. «Милоградский ландшафт» днепровской «Праславянщины» (от Могилёва до Лоева) по ландшафтно-хозяйственным характеристикам качественно не столь далек от ловатско-ильменского.
Стереотип освоения просторных речных пойм, низовых террас излучин с легкими пахотными почвами, заливными лугами, пастбищами, речными зарослями, изобилующими дичью, рыбными тонями, и протяженных плесов на высоких коренных берегах, покрытых непроходимыми лесами, на Днепре и на Ловати принципиально близок, качественно однороден. Различия – количественные: если ловатские «луки» редко превышают в поперечнике 0,3–0,5 км, то днепровские измеряются километрами и десятками километров; на порядок и более различается и высота коренных берегов, а самое главное – протяженность речных плесов и длина излучин.
Если «частота извилистости» на Ловати, с многочисленными перекатами и порогами на реке, делала обитателей каждой «луки» непременными и желательными пособниками в речном странствии для команды любого судна, проходившего здесь Путем из варяг в греки, то на Верхнем Днепре условия плавания были существенно иными. В милоградскую и последующие эпохи легкие речные рыбачьи суда, как и ныне, вероятно, обеспечивали коммуникации между близлежащими поселениями. Однако длительное плавание не только против, но и по течению Днепра для преодоления монотонных и протяженных речных плесов и обширных излучин требует значительных усилий.
Экспериментальные плавания парусно-весельных судов экспедиции «Нево» 1987–1995 гт. (в том числе реплики, новодела древнерусской ладьи) показывают, что появление в этой части Днепра судна с морским парусным такелажем должно было вызвать подлинную коммуникационную революцию. Только экипажи «руси» с навыком быстрой смены паруса и весел, способные маневрировать при меняющемся вдоль направления ветра течении по прихотливо извилистому руслу великой реки, в состоянии были без избыточного напряжения преодолевать значительные расстояния, практически недоступные для исконных насельников края. В этих условиях древние городища, если они располагались над удобными гаванями и стоянками, получили новый мощный импульс к развитию, превративший их в древнерусские «грады» на Пути из варяг в греки.
Косвенным подтверждением этого вывода является динамичное развитие, хронология и топография Подола в Киеве (Сагайдак, 1991). Расположенный под прикрытием киевских «Гор», но практически вне зоны непосредственного контроля любого из известных городищ, ориентированный на речные гавани Почайны и Глубочицы, этот градостроительный компонент древнерусской столицы развивается с 880-х гг. (т. е. после захвата Киева Олегом Вещим). В планировке, застройке и домостроительстве Подола – отчетливые севернорусские черты, с этого времени периодически возобновлявшиеся в течение Х – ХІ вв.
Огромное, по сути дела открытое торгово-ремесленное поселение на прибрежье Днепра можно рассматривать как своего рода «имплантацию» северной vic-structure в контекст днепровского урбанизма. Это не противоречит и предположению о появлении в X в. «Самбата» на Лысой горе, над гаванью Почайны, как особого укрепления Вещего Олега (и топографически связанного с ним дружинного могильника со скандинавским элементом), именно в тот период, когда роль Киева на Пути из варяг в греки и собственно магистрального Волховско-Днепровского пути приобретает трансконтинентальный характер, специально отмеченный в сочинении византийского императора Константина Багрянородного (Лебедев, 1985: 237–260).
Область Среднего Поднепровья вокруг Киева, Чернигова, Переяславля, выделявшаяся летописцами как «Русская земля» в первоначальном значении («Внутренняя Русь»), уже во второй половине I тыс. выступает как зона прогрессивных социально-экономических и культурных изменений. Последовательное развитие археологических культур середины – третьей четверти I тыс. завершилось в VII–VIII вв. формированием новой общности, ареал которой не совпадает полностью ни с одной из этих культур, но фиксирует возникшее на их основе и объединяющее древние племенные области качественно новое образование с границами, точно соответствующими границам днепровско-киевской области («Русской земли» более поздних источников) (Рыбаков, 1958: 766–770; Третьяков, 1970: 83–99).
Во второй трети IX в., между 838 и 842 г. (852 г. по ПВЛ) на основе и вокруг этого среднеднепровского образования объединяется «Руская земля», «каганат русов», охвативший основные восточнославянские территории (рис. 154), с центром, вероятнее всего, в Киеве (князья которого сохраняли титул «каган» до XII в.). Совпадая с «Русской землей» в первичном смысле (Среднее Поднепровье – Нижнее Подесенье – Верхнее Побужье), «каганат русов» объединял ее с Верхней Русью (на что указывает присутствие в окружении кагана руси шведов), в состав которой на этом раннем этапе входили, видимо, и торговые центры Ростово-Ярославского Поволжья. Эта территориальная структура отразилась, в частности, в известиях восточных источников о «трех центрах Руси»: Русская земля (Куйава, Киев), Верхняя Русь (Славийюн, Новгород – Ладога), Ростовская земля (Арса).
Рис. 154. Восточная Европа в эпоху образования Древнерусского государства:
1 – водные пути; 2 – города IX–XI вв.; 3 – древнерусские племена; 4 – археологические культуры VI–IX вв. (КК – корчакская культура, KЛР – культура луки-райковецкой, КСДК – культура смоленских длинных курганов, НС – новгородские сопки, ПДК – псково-боровичские длинные курганы, РБК – роменско-борщевская культура, СМК – салтово-маяцкая культура); 5, 6 – клады и отдельные находки монет первого периода обращения арабского серебра (до 833 г.) (по данным В. В. Кропоткина); 7 – районы концентрации памятников раннефеодальной дружинно-городской культуры; 8 – первичные государственные территории IX–X вв. (по данным А. Н. Насонова); 9 – граница «каганата росов» 838–852 гг.; 10 – граница Киевской Руси в 882–1054 гг.
Эти первичные «государственные территории» еще в начале 1950‑х гг. с исчерпывающей полнотой были реконструированы по письменным данным А. Н. Насоновым (Насонов, 1951). Накопленные за последующие 50 лет материалы показали, что и в археологическом отношении эти области отличаются определенным своеобразием. Во многих случаях они определяют особые этапы развития тех или иных территорий Восточной Европы, выступающих как самостоятельные «потестарные регионы» и лишь постепенно, под воздействием именно сил, сосредоточенных в зонах и центрах «дружинной культуры», стягивающихся в «сложносоставное государство» ранних «русов» (Шинаков, 2002: 426–428). «Капельно» формирующиеся очаги этих раннерусских компонентов позволяют наметить особую, неустойчивую и зыбкую, но растущую культурно-историческую зону развития раннефеодальной дружинно-городской культуры, резко противостоящую окружающим племенным, «земским» областям (Куза и др., 1982: 287; Рыбаков, 1970: 27). Элементы этой культуры с конца IX в., в X–XI вв. сосредоточены наиболее представительно в области Среднего Поднепровья, и прежде всего в Киеве.
Столица «Русской земли» возникла в основании широко разветвленной системы рек, сходящихся к Днепру с противоположных сторон Русской равнины (Толочко, 1975: 19). Береговые отроги («горы киевские») цепочкой поднимаются по правому берегу Днепра над протекающей вдоль их основания р. Почайной. На горах возникли первые разрозненные поселения; в V–VIII вв. центральным из них становится «градок» летописного Кия на Старокиевской горе (Кіліевич, 1976: 179–213). С юга к нему примыкало «Поле вне града» (такие поля, связанные с курганами и кладбищами, известны в ряде других древнерусских городов: Олегово Поле в Чернигове, Проклятое поле в Лукомле, Волотово поле в Новгороде, Славенское поле в Изборске). По-видимому, полукольцом охватывал это пространство обширный курганный некрополь (могильник I по М. К. Каргеру) (Каргер, 1958: 113–115). «Град», «поле» и «могилы» – вот известные нам сейчас компоненты ряда городских центров предгосударственной поры (рис. 155).
Разрозненные и отрывочные данные о киевском могильнике позволяют лишь в общих чертах уловить эволюцию от обычных славянских курганов с сожжениями (погребения № 95, 96, 98–101, по М. К. Каргеру) к монументальным насыпям родоплеменной и военной знати (№ 103, 108, 113) и специфически киевским боярским срубным гробницам (№ 105, 109, 110, 112, 123).
Во второй половине IX в. начинается бурный рост киевского посада на Подоле (дендродата – 887 г.) (Гупало, 1982: 28). Серия из пяти кладов X в. (три куфических и два византийских) указывает на растущее экономическое значение и мощь Киева.
В начале X в. в северной части зоны киевского градообразования, несколько в стороне от основного ядра памятников, на Лысой горе, формируется особый торгово-ремесленный центр, с городищем и примыкающими к нему курганными кладбищами (Антонович, 1984: 42; Каргер, 1958: 135; Толочко 1970: 23–25). Есть здесь и погребения скандинавского облика, с ранними формами мечей типа Е и Н (№ 117, 116), фибулами ЯП 51 и ЯП 52 (№ 124, 125), датирующиеся началом – серединой X в.
Городище на Лысой горе господствовало над поймой Почайны в ее верхнем течении, где в районе устья р. Глубочицы – Иорданского озера, у так называемой «Притыки» (специально оборудованной набережной), еще в начале XVIII в. сосредоточивались на зимовку суда (Берлинский, 1820: 114). Факт, ассоциирующийся с сообщением Константина Багрянородного об однодеревках русов, которые «спускаются по реке Днепру и собираются к крепости киевской, называемой Самватас» (выделено мною. – Г. Л.) (τὸ κάστρον τὸ Κιοάβα, τὸ ἐπονοµαζόµενον Σαμβατάς) (Константин Багрянородный, 1989: 44).
Рис. 155. Киев в VI–XI вв.:
1 – поселения VI–IX вв.; 2 – поселение конца IX – первой половины X в.; 3 – городские укрепления и храмы второй половины X – первой половины XI в.; 4 – курганы; 5 – срубные гробницы, грунтовые могилы, подбойные погребения; 6 – основная зона городской застройки с конца IX в.; 7 – реконструируемые элементы первоначального градообразования. Цифрами обозначены: 1 – «могильник I», 2 – «могильник II», 3 – могильник салтовского типа (1–3, по М. К. Каргеру), 4 – «Дирова могила», 5 – «Аскольдова могила».
Гидрография показана по состоянию на 1710 г. (по данным М. Берлинского)
«Крепость Киева, называемая также Самватас» – одна из давних загадок русской истории (Лященко, 1930: 66–72). Известный отечественный историк А. И. Лященко, специально исследовавший этот текст, пришел к выводу, что название «Самват» относится не ко всему киевскому градообразованию, а именно к крепости (у которой собираются суда). Термин κάστρον (castron), многократно использованный Константином, появляется в III в., когда античные города, до того в значительной части неукрепленные, стали обносить укреплениями, отрезавшими часть застройки. В VII–XII вв. castron и polis четко различаются. Первый из них – государственная крепость, находящаяся под императорским контролем; castron называлось также любое новооснованное укрепление, даже небольшое (венецианцы построили в своей области свыше двух десятков castro; многочисленные castro отмечены у хорватов, у сербов) (Константин Багрянородный, 1989: 101–107, Гл. 27; 135–141, Гл. 31).
Крепость на Лысой горе полностью отвечает этим характеристикам. Сравнительно небольшое новооснованное укрепление контролировало, во‑первых, речную гавань Почайны (вблизи от наиболее емкой и удобной для скапливания судов ее части); во‑вторых, к северо-востоку от Лысой горы находился важный перекресток сухопутных дорог на Белгород, Вышгород и Василев, летописные Дорожичи, впервые упомянутые под 980 г. (Закревский, 1868: 299–300, 342).
Материалы как поселения, так и могильника у Лысой горы ограничены X в. (Голубева, 1949: 115). Основные датированные комплексы относятся именно ко временам Константина Багрянородного, более ранних находок здесь нет. Появление княжеской крепости на северной окраине Киева можно отнести ко времени после 882 г., когда из Новгорода «Поиде Олег, поим воя многи, варяги, чюдь, словени, мерю, весь, кривичи» и, без боя заняв Смоленск («прия град»), взял затем Любеч, вышел к Киеву и в урочище Угорском (куда Олеговы ладьи могли незаметно для киевлян выйти речным рукавом Черторыя) (Фундуклей, 1847: 14) расправился с князьями киевской династии (Аскольдом). После этого, сообщает ПВЛ, «Олег нача городы ставити» (ПСРЛ, 1926: Т. 1, Лаврентьевская летопись, стб. 23, л. 8). Возможно, князь-пришелец (опиравшийся на воинов северных восточноевропейских племен и дружины варягов, истребивший местную династию) предпочел поселиться не в самом Киеве, а в особом «городе», господствующем над столицей полян и контролирующем важнейшие речные и сухопутные коммуникации. Тогда понятно и летописное предание о погребении Олега на Щекавице, вне киевского основного некрополя и в непосредственном соседстве с «Самватом», если отождествлять его с городищем на Лысой горе.
Уже при ближайших преемниках Олега это укрепление теряет свое значение, и одновременно начинается бурный рост основного ядра киевского градообразования. Строительство «города Владимира», а затем – «города Ярослава» завершает создание грандиозного урбанистического организма, с великокняжеским «градом» на Старокиевской горе, где поднялась Десятинная церковь Богородицы, с поясом укреплений (охватившим площадь около 70 га), величественным архитектурным ансамблем киевской Софии, храмов Георгия и Ирины (патронов великокняжеской четы Ярослава и Ингигерд), княжескими дворцами, гражданскими и культовыми постройками. Новые укрепления «на Горе» в социально-политическом плане противостояли обширному торгово-ремесленному посаду на Подоле с его вечевым самоуправлением.
Строительные горизонты Подола, с нехарактерной для Киевщины, принесенной с севера срубной застройкой, формируются «в годы первых князей», наидревнейший ярус – в 880–920-х гг., следующий ярус – около 1000 г., третий ярус – в 1040-х гг., четвертый – с середины XI столетия (Сагайдак, 1991: 82–83).
К концу X – началу XI в. в сложившемся виде выступает киевское «околоградье», богатая и населенная округа, где возникли многочисленные усадьбы и села (Предславино, Берестово, Выдубицы и др.). Их можно рассматривать как структурные единицы феодального землевладения, очерчивающие великокняжеский «домен» внутри первичного государственного образования, «Русской земли» вокруг Киева, Чернигова и Переяславля.
В структуре этого качественно нового, определяющего важнейшие характеристики раннефеодального Древнерусского государства явления, объединяющего огромный город с плотно заселенной и организованной округой, нет никаких признаков сколько-нибудь ощутимого варяжского воздействия. Норманны, пришедшие в составе войск и ближайшего окружения Олега, их прямые потомки при дворе Игоря, Ольги, Святослава были полностью адаптированы в среде киевского боярства конца Х – ХІ вв., разделяя цели и средства этого высшего слоя феодального сословия. Собственно, вклад варягов проявился только в некоторых элементах культуры, языка, ономастики, которые прослеживаются лишь в течение X в. Уже во времена Владимира и Ярослава этот ассимилированный варяжский компонент противостоял пришлым контингентам наемных воинов, роль которых была чрезвычайно ограниченной и служебной, находясь под постоянным великокняжеским контролем. Единичное варяжское погребение этой поры (камерная могила № 114) в соотношении с современными ему богатыми срубными гробницами достаточно наглядно раскрывает место и роль северных пришельцев в Киеве времен «конунга Ярицлейва».
Подобное положение складывается и в других городских центрах «Русской земли». Северская земля Черниговщины, развивавшаяся на самостоятельной славяно-булгаро-аланской этнически сложной основе, в течение IX – первой половины X в. с появлением общерусских элементов дружинной культуры (с варяжским компонентом), втягивается в процесс развития, объединяющего Чернигов с Киевом и Средним Поднепровьем (Шевченко, 2002: 295–299). В конце X – начале XI в. здесь разворачивается интенсивное городское строительство. Перестраивается детинец Чернигова, там возводятся каменные дворцовые постройки, а в 1030-х гг. начинается сооружение Спасо-Преображенского собора. Ко времени великокняжеского правления Владимира в Киеве относится строительство укреплений Переяславля, где во второй половине XI в. были сооружены каменные стены и ряд храмов; строятся мощные княжеские крепости в Вышгороде, Витичеве, Белгороде, Василеве, Воине, Новгороде-на-Стугне.
Строительство этих крепостей, для которых Владимир «поча нарубати муже лучшие от словен и от кривичь, и от чюди, и от вятичь, и от сих насели грады», было общерусским государственным мероприятием, которое знаменовало новый шаг в укреплении древнерусской государственности, превращение среднеднепровской «Русской земли» в центральную область Киевской Руси. Показательно, что среди участников в создании и заселении оборонительных крепостей названы (как и в походах 882–980 гг.) многие северные племена, но варяги уже не упоминаются. В конце Х – начале XI в. скандинавский компонент «руси» практически полностью растворился, остались лишь воспоминания об участии варягов в походах первых князей, о происхождении некоторых боярских родов новгородцев «от рода варяжьска», о каких-то далеких временах, когда некие варяги «зваху ся русь». Обрусевшие северные пришельцы вместе с князем и его славянскими боярами противопоставляют себя варягам-наемникам или знатным гостям из северных стран. «Варяжские пещеры» первых отшельников-христиан Киево-Печерской лавры, безусловно ключевой «топохрон», фиксирующий состоявшееся «обращение» процесса миграции – от движения «народа неведомого и ничтожного» послания патриарха Фотия 860 г. в движение православных неофитов, точно по легендарной трассе летописного пути апостола Андрея в Скифию, «из грек в варяги», от северного языческого варварства к византийской, эллинистически-христианской духовности.
Это противопоставление, равно как процесс постепенного исчезновения варяжского компонента не только в среде русской знати, но и в составе княжеских войск, проявилось в археологических материалах второго по значению центра «Русской земли», Чернигова. Поблизости от города (в 12 км) в первой половине X в. был построен укрепленный военный лагерь – княжеская крепость, от которой сохранилось городище у с. Шестовицы и расположенный поблизости курганный могильник. По материалам 130 насыпей, систематизированным в последние годы, выясняется, что в составе кладбища наряду со славянскими представлены погребения варяжских дружинников: около 10 богатых камерных могил, некоторые сожжения (в трех женских погребениях найдены наборы скандинавских фибул, в мужских – мечи типов Н, Y и типа V – единственная на Руси находка, на Западе представленная серией комплексов первой половины X в.; мечи вместе с однолезвийными норманнскими боевыми ножами скрамасаксами найдены в парных погребениях воина, в сопровождении женщины и коня, близких камерным могилам типа Р в Бирке) (Бліфельд, 1977; Arne, 1914). В Шестовицах, очевидно, была дислоцирована дружина киевского князя, в составе которой находились и варяжские воины.
Эта пришлая военная организация, призванная обеспечить великокняжеский контроль над городом и размещенная за его пределами, в известной мере противостояла местной боярско-дружинной, землевладельческой знати. Некрополи черниговских бояр и их приближенных плотным кольцом окружают город (могильник летописного Гюричева, курганы «в Березках», группа насыпей «Пять Углов», Олегово Поле, Болдино, Троицкая группа и др.). Монументальные курганы, подобные центральным насыпям всех этих групп, есть и в составе собственно городского могильника – Черная Могила, Курган княжны Чорны (Рыбаков, 1949: 51–53). В обряде Черной Могилы, Гульбища, Безымянного кургана, исследованных археологами, выступает исключительно сложный и пышный ритуал языческих сожжений, близкий по масштабам обрядности гнездовских «больших курганов», но в целом развивающийся на основе несколько иных, среднеднепровских, традиций и никак не связанный с варяжским обычаем сожжений в ладье, составляющим специфику обрядности гнездовских «бояр». Д. А. Мачинский, сопоставив комплекс оружия из Черной Могилы (два меча и сабля, неизвестная в русских дружинных курганах того времени) с рассказом «Повести временных лет» под 968 г., высказал интересное предположение о том, что в Черной Могиле похоронен герой летописного предания, воевода Претич. Во главе воинства «оноя страны», Днепровского Левобережья он пришел на помощь Киеву, осажденному печенегами (т. е. пришел из Чернигова). Переговоры с кочевниками завершились обменом дарами: «…въдасть печенежьский князь Претичю конь, саблю, стрелы. Он же дасть ему броне, щит, мечь» (ПСРЛ, 1926: Т. 1, Лаврентьевская летопись, стб. 67, л. 20). Этот обмен оружием документально подтвержден находками в Черной Могиле. В таком случае Претич в Чернигове выполнял функции наместника киевского князя, а погребальный обряд черниговских курганов – свидетельство единства и мощи бояр «Русской земли» во второй половине X в. (Лебедев, 1985: 243).
Время наивысшей консолидации Древнерусского государства (вторая половина X – начало XI в.) связано с качественными изменениями в организации, культуре, самосознании древнерусского феодального господствующего класса. Эти изменения подвели итог социальной деятельности «русов» предшествующих поколений, действовавших на ранних этапах образования Древнерусского государства, в ІХ – Х столетиях.
При оценке обстоятельств появления варягов во главе с Олегом в Киеве 882–922 гг., однако, обычно несколько переоценивается пришлый характер этого контингента, не учитывается длительная, насчитывающая более столетия предыстория «норманнского периода» истории Киевской Руси (Рыбаков, 1966). Его подоснова, заложенная славяно-скандинавскими контактами 750–830-х гг., отчетливо выступает и в письменных, и в археологических источниках. Вопреки распространенному мнению, летопись не рассматривает Олега как пришельца, он впервые упомянут (в 879 г.) как родич Рюрика («от рода его суща»), спустя почти два десятилетия после «призвания». Родичем ладожско-новгородского князя вполне мог быть и представитель одного из местных знатных семейств. Несомненно, Олег был тесно связан с пришлой варяжской дружиной, это явствует и из текста летописи, и из имен его ближайшего окружения. В варяжской, может быть даже западноскандинавской, среде IX – начала X в. складывался и бытовал цикл эпических мотивов, вошедших и в русские летописные предания о Вещем Олеге, и в исландскую сагу об Орвар-Одде (Рыдзевская, 1978: 173–192). Однако независимо от того, был ли Олег словенином, породнившимся с ладожскими норманнами, либо – норвежским викингом, ушедшим, как полагает Б. А. Рыбаков, умирать за море (Рыбаков, 1982: 312), он, несомненно, значительно более тесно, чем с викингами Скандинавских стран, был связан с русской, притом общерусской, средой, и прежде всего – дружинно-феодальной.
Связь эта отразилась и в топонимии («Олеговы могилы» показывали не только в Киеве и Ладоге XII в., но и во многих местах Новгородской земли); и в ономастике, где его имя, причем сразу же в славянизированной форме – Ольг, Олег, было принято в княжеской среде (в отличие от имени Рюрика, включенного в древнерусский ономастикон лишь в XII в.); и в обилии относящихся к нему эпических, народных, преданий, где с Олегом из киевских князей может соперничать лишь Владимир Красное Солнышко русских былин. Этой стихийно сложившейся оценке Олега вполне соответствовал масштаб его политической деятельности: объединение Среднеднепровской и Верхней Руси в единую державу, подчинение давних противников полянского Киева – древлян, высвобождение из-под хазарской дани северян и радимичей, локализация не только хазарской, но и угорской угрозы, создание общерусского войска, совершившего поход 907 г. на Византию, увенчавшийся заключением первых сохранившихся в русских архивах договоров Руси с греками.
Размах и направленность этой деятельности, даже если считать Олега варягом-пришельцем, свидетельствуют о единстве его интересов с интересами киевских «русов», и не только киевских, но и новгородско-ладожских, и ростовских, словом, всей той выделившейся из словен и полян, кривичей и древлян, радимичей, вятичей, северян, хорватов, дулебов и тиверцев, чуди и мери раннефеодальной дружинной силы, в составе которой нашли место и варяжские дружины с их предводителями, породнившимися со славянской знатью и постепенно сливающимися с нею (Herrmann, 1968: 20–24).
Процесс этого слияния достаточно ясно выступает в основных, наиболее достоверных документах эпохи, договорах 907, 912, 945 гг. Под Константинополем Олег, начиная переговоры с греками, «посла к нима в град Карла, Фарлофа, Вельмуда, Рулава и Стемида». Вовсе не обязательно все эти люди со скандинавскими именами были варягами; они могли получить имя, в честь варяжского родича или отцова товарища по дружине… тем не менее сама концентрация варяжского элемента показательна для характеристики «русов» 907 г. Так же выглядит ономастикон 912 г.: «Мы от рода рускаго, Карлы, Инегельд, Фарлоф, Веремуд, Рулав, Гуды, Руалд, Карн, Фрелав, Руар, Актеву, Труан, Лидул, Фост, Стемид». 33 года спустя из этих варяго-русских сподвижников Олега, возможно, лишь Фост (Фаст), Гуды и Труан (Туад?) оставались в среде «княжья и боляр» киевского великого князя. В 945 г. «Либиар Фастов», «Алвад Гудов», «Фудри Туадов» выступают посланцами от представителей старшего поколения, но действуют они уже среди нового, судя по именам, разноплеменного поколения «боляр». В этом поколении распространяются бесспорно славянские имена – как среди княжеского рода (Святослав), так и на других уровнях (Володислав, Передъслава, Синко, Борич).
Одному из варягов в среде русского боярства 940–970-х гг. посвятил в 1966 г. блестящий биографический этюд М. И. Артамонов: Свенельд, воевода Игоря, Ольги, Святослава и Ярополка, на протяжении 30 лет занимал один из высших постов киевской феодальной иерархии. «Этот вельможа, варяг по происхождению, выдвинувшийся, по-видимому, благодаря своей храбрости и полководческим талантам, как и многие его соплеменники остался на Руси и стал одним из создателей Русского государства, самым влиятельным советником княгини Ольги и молодого Святослава» (Артамонов, 1966: 34). Свенельд выступает одним из организаторов и руководителей таких важных внешнеполитических акций, как походы в Закавказье, на Булгар и Хазарию, балканские войны Святослава. Он оказался одним из первых засвидетельствованных по имени ленников киевского князя, получив право сбора даней с уличей (940) и с древлян (942). Дружина его, «изодевшаяся оружием и порты» в далеких грабительских походах, вызывала зависть великокняжеских дружинников.
Блестящая карьера Свенельда, завершившаяся в 977 г., – своего рода эпилог «норманнского периода истории» Киевской Руси. В середине X в. начинается политическая стабилизация Древнерусского государства. Внешняя экспансия сменяется углубленным внутренним строительством. Место военных предводителей «героической поры» постепенно, но неуклонно занимает феодализирующаяся землевладельческая знать. Интересам этой знати, феодального класса служило создаваемое ими государство, административный и военный аппарат. Эти процессы значительно труднее уловить и представить во всей конкретности; сведений о «землеустроителях» в летописи сохранилось значительно меньше, чем о полководцах, однако они есть.
В договоре 945 г. перечень послов князя Игоря заключает имя Боричь. В состав посольства входили, во‑первых, Ивор («сол Игорев»), а также послы великокняжеской семьи (Вуефаст, Искусеви, Слуды); во‑вторых, «объчии сли», названные по именам их сюзеренов; в‑третьих, 26 послов, перечисленных без особых указаний на лиц или группы, их пославшие. Это деление посольства подтверждено заключительной формулой, также трехчленной: «…от Игоря, великого князя рускаго, и от всякоя княжья, и от всех людий Руския земли» (ПСРЛ, 1926: Т. 1, Лаврентьевская летопись, стб. 47, л. 11 об.). Судя по месту в списке, Борич относился к третьей группе послов. Он представлял в Константинополе интересы «людий Руския земли» и, очевидно, занимал среди них какое-то руководящее положение.
Имя Боричь сопоставляется с топонимом «Боричев увоз» в Киеве. Ссылки на дворы и угодья киевских бояр обычны в летописи. «Боричев увоз» назван уже в событиях того же 945 г.: древлянские послы к Ольге «присташа под Боричевым в лодьи». Бытовал этот топоним в Киеве до XII в., когда он упоминается в заключительных строках «Слова о полку Игореве». Боричев ввоз находился на склоне Старокиевской горы, в непосредственной близости от княжеского «града Киева». Вероятно, здесь же, по соседству с княжеской резиденцией, стоял и «Боричев двор». Ввоз был важной коммуникацией, которая связывала город на горе с устьем Почайны, речной гавани Киева. Он, безусловно, служил значительным источником боярского дохода. Видимо, здесь же находилась и старинная переправа через Днепр, тот самый «перевоз Киев», который дал основания для известной топонимической легенды о Кие-«перевозчике». Опровергая ее, летописец тем не менее отметил, что «седяше Кий на горе, где же ныне увоз Боричев» (ПСРЛ, 1926: Т. 1, Лаврентьевская летопись, стб. 55, л. 15; стб. 9, л. 4).
Новое имя, вместе с владельцем, утвердилось за перевозом и «увозом» вряд ли ранее середины X в. Из письменных источников больше ничего о деятельности Борича в Киеве нам не известно. Однако контекст этой неизвестной нам деятельности освещен с достаточной полнотой.
Древлянских послов в 945 г. предали мучительной казни в непосредственной близости от двора Борича. Вполне правомерно предположение, что и он принял участие в экзекуции: яму для древлян вырыли буквально у него за усадьбой. Наверное, Борич с другими знатными «киянами» (а не только Свенельд и Асмуд) руководил карательной экспедицией Ольги в Древлянскую землю, во главе каких-нибудь «людий Руския земли». Не зря ведь две трети древлянской дани Ольга назначила Киеву, его боярам.
Два года спустя Ольга кодифицировала государственные поборы на севере, в Новгородской земле. У нас нет данных о непосредственных исполнителях этой акции. Но характерный почерк землевладельческой знати позволяет и здесь предположить участие если не самого Борича, то социально очень близких ему людей.
В середине 960-х гг. Святослав и Свенельд, а с ними «вои многи и храбры» уходят в далекие походы. В Киеве остается Ольга с боярами. Ощущается своего рода поляризация сил молодого господствующего класса. На одном полюсе – Святослав и его воинственные соратники, варяг Свенельд. На другом – безымянные «кияне», Претич во главе «людий оноя страны», а возможно – и Борич, представитель полянского, киевского боярства. Вероятно, из родов, выдвинувшихся в последние десятилетия IX в.; после гибели местной княжеской династии он завладел «выморочным» племенным имуществом (выгодными городскими угодьями, переправой); утвердился (как и Претич) во главе территориальной организации, связанной и с распределением податей, и с военными отношениями, и с торговлей (в Царьграде он блюдет именно торговые интересы «людий Руския земли»). Вероятно, он должен был стать и одним из сторонников (по крайней мере потенциальных) христианства: «русь» 945 г. уже делилась на язычников и христиан, поддержавших позднее крещение Ольги. Эта боярская знать, посягавшая на племенные земли, освященные вековыми языческими обычаями, вряд ли была тверда в вере отцов и дедов (ср. Добрыню, то утверждавшего в Новгороде перунов кумир, то низвергавшего его). Словом, в противоположность героическим хищникам, рыщущим бесстрашно в поисках «чюжея земли», перед нами рачительный, оседлый, может быть даже благочестивый феодальный хозяин. В 940-х гг. он скромно держится в хвосте киевской знати, замыкая список варяго-русских послов, но два-три десятилетия спустя именно эта боярская знать станет главной политической силой Руси. Именно такие вот Боричи создавали густую сеть из «многих тысяч боярских вотчин, составлявших устойчивую основу русского феодального общества» (Рыбаков, 1982: 430). Не зря имена новых владельцев закрепляются на столетия. Будущее Руси – за Боричем, Претичем, Добрыней.
Союз с этой боярской знатью княжеской власти стал основой дальнейшего развития феодального Древнерусского государства. Десятинная церковь на Старокиевской горе, заложенная три десятилетия спустя после запустения Самвата, «соль и слава» которого полегла в походах Святослава, воплощала не только торжество новых идей, но и новых, феодальных норм эксплуатации. Фундамент ее, и не только в буквальном смысле, стоял на срубных гробницах Борича и его современников русов середины – второй половины X столетия.
Среднеднепровская Русская земля была ядром этой, феодальной Киевской державы. Здесь достигли расцвета новые формы раннефеодальной древнерусской культуры: так, мечи «местных», русских типов (в том числе изделие «коваля Людоты») сосредоточены в пределах «Русской земли» Среднего Поднепровья (Кирпичников, 1966: Вып. 1, № 82–84, 86, 87 по каталогу). Именно здесь концентрировались новые силы и средства, и прежде всего отсюда исходили социальные, политические, культурные импульсы, определявшие со времен «каганата росов» на протяжении ІХ – ХІІ вв. ход, направление, сферы русско-скандинавских отношений. Варяги на Руси в той или иной мере оказывались участниками строительства грандиозного государственного организма, цели и средства которого были подчинены общественным потребностям восточного славянства, и с ними должны были согласовывать свои цели, иногда в ущерб себе, дружины викингов.
В конце X – первой половине XI в. градостроительная инициатива великокняжеской власти охватывает центральную часть Киева, где создаются монументальные кварталы в кольце укреплений «Города Владимира» и «Города Ярослава». Апогей великокняжеского урбанизма достигается к 1040-м гг., когда ансамбль киевских православных храмов завершается постройкой каменного Софийского собора. Практически единовременное сооружение храмов Св. Софии в двух других важнейших центрах на Пути из варяг в греки, в Полоцке на Двине и в Новгороде на Волхове, было, с одной стороны, новым, наиболее полным и впечатляющим выражением общерусского и трансконтинентального значения этой главной государственной магистрали (через поколение, в начале XII в. запечатленной во Введении «Повести временных лет» как профетический путь по Руси апостола Андрея Первозванного). С другой стороны, храмы Св. Софии в Киеве, Полоцке, Новгороде соотносили эти главные городские центры Киевской Руси с наивысшим, сакрализованным проявлением эталона тогдашнего урбанизма – Св. Софией Константинополя.
Византийский урбанизм Царьграда и Корсуня не только оставался на протяжении всей ранней русской истории высшим эталоном и соревновательным образцом (общеизвестно определение Киева как «соперника Константинополя» у Адама Бременского, что свидетельствует о высокой эффективности развития древнерусского урбанизма на Пути из варяг в греки). Сами эти византийские центры развивались под ощутимым воздействием интенсивных международных и внутренних связей Руси, осуществлявшихся по системе восточноевропейских речных магистралей, и в первую очередь по Днепровско-Волховскому пути.
В наибольшей мере это относится к раннесредневековому Херсонесу, который вплоть до расцвета Киева в конце X – первой половине XI в. являлся крупнейшим, если не монопольным, городским центром для всей Восточной Европы ІХ – Х вв. (Якобсон, 1959: 5). Однако и сама столица Византии, Константинополь, после глубокого упадка и кризиса VIII – начала IX в. с установлением трансъевропейских коммуникаций через Русь со странами Северной Европы вступает в полосу динамичной регенерации и подъема. В течение 150 лет, с середины IX до конца X в. население, а соответственно, экономический потенциал византийской столицы выросли на порядок, численность жителей с 40 тыс. поднялась до 400 тыс., что исследователи непосредственно связывают с активизацией Пути из варяг в греки (Курбатов, 1988: 163–164).
Градостроительный импульс, вызванный этой регенерацией византийского урбанизма, в XI в. не только достигает Руси, вызывая к жизни преобразовательную деятельность Ярослава Мудрого (проявившуюся как в храмостроительстве, так и в создании новых, более мощных образцов городских укреплений и в основании новых городов на окраинах Руси – Юрьева на Чудском озере, Ярославля на Волге).
Культурные импульсы, освоенные и преобразованные на Руси, несомненно достигли Скандобалтики, и в XI в. тесно связанные с «конунгом Ярицлейвом», как называет Ярослава «Хеймскрингла», скандинавские конунги (прежде всего, норвежские) реализуют эти импульсы, в частности, в градостроительных инициативах по созданию новых городов «младшего типа». Стоит отметить среди новооснованных будущую столицу Норвегии Осло (заложенную Харальдом Хардрадой, зятем Ярослава Мудрого) и сакральный центр христианской Скандинавии, Нидарос.
«Город Святого Олава», основанный его предшественником («новгородским варягом») Олавом Трюгвасоном в 997 г., Нидарос представлял собой классический образец «королевского города», хотя и в провинциально ослабленном (в условиях Европейского Севера) варианте: при отсутствии укреплений, соотношение центральных (королевских), сакральных (церковных) и гражданских (городских) объектов полностью соответствовало требованиям и нормам средневекового европейского урбанизма. Примечательно, что действенность этих норм в североевропейском пространстве Скандобалтики можно проследить до конца Средневековья и рубежа Нового времени (Lebedev, 1991: 347–358).
Типологическим аналогом Нидаросу норвежских конунгов XI в. в этом пространстве выступает петровский Петербург. В первой половине ХVІІІ столетия город проходит последовательные фазы развития, полностью определяющиеся возвращением России на летописный Путь из варяг в греки, в невское устье трансконтинентальной речной магистрали между Балтикой и Черным морем (Lebedev, 1991; Сорокин, 1996).
Древнерусский урбанизм на Пути из варяг в греки, реализуя потенциал восточного славянства, создал те устойчивые формы цивилизации, которые в различных проявлениях преемственно развиваются до наших дней. Однако при этом он, безусловно, способствовал возрождению восточносредиземноморского, византийского урбанизма, регенерации античной традиции при переходе в эпоху Средневековья. С другой стороны, обновленный эллинистическо-христианский культурный импульс Русь передала далее на Север, и важнейшие фазы генезиса скандинавского урбанизма проходили под тем же воздействием Пути из варяг в греки.
Именно поэтому мы вправе считать, что со становлением и развитием этой коммуникационной магистрали завершается начальное формирование европейского культурно-исторического единства, когда впервые Европа стала Европой, а в этой Европе Русью стала Русь: так, все на том же трансисторическом пути обретаем мы ответы на вопросы, много веков назад вынесенные в титульные строки «Повести временных лет».