Когда гитары взяли последние аккорды, певец толкнул женщину на пол, наступил на нее, а потом поволок по сцене за кулисы, оставляя позади нее темно-красный след, залитый зеленым светом. Стивенсон вскочил и начал бурно аплодировать, требуя повторения на «бис», тогда как большинство зрителей остались сидеть, глядя на происходящее с иронией или отстраненным недоумением. Казалось, музыканты не ожидали, что один из посетителей с таким энтузиазмом примет их первую заявку на музыкальный хоррор: они сами опасались, что зашли слишком далеко.
Когда «Убийцы домашних животных» закончили выступление, Стивенсон подумал: «А почему бы и нет?» Он не убивал двух женщин в одну ночь с сентября 1888 года. То было время, когда ему хотелось не только продемонстрировать свою мужскую силу, но и (спасибо занятиям по общей хирургии) некоторые другие недавно приобретенные навыки. Тогда Лондон впал в панику. Так почему бы не предоставить великолепному Сан-Франциско такие же возможности?
– Потанцуем?
Он повернулся. Позади него, поджав под себя ноги, сидела девушка, которой еще секунду назад там не было.
– Я Долорес, – улыбнулась она.
Он был удивлен и неприятно поражен: она сама к нему подошла! Больше того, она была черная, а он еще никогда не имел дела с цветными женщинами. У нее были необычные глаза, курносый нос и полные сочные губы. Формы были менее пышными, чем у Марши Макги, – скорее эта Долорес была миниатюрная и стройная, почти как азиатка. Волосы были заплетены в десятки косичек, и необычная прическа заставляла ее казаться одновременно и искушенной горожанкой, и дикаркой.
Наряд ее тоже заслуживал внимания. На ней были надеты шелковые шаровары, заправленные в ботфорты из крокодиловой кожи. Вместо блузки на ней была надета майка цвета мха с рекламой клуба, в котором они сейчас находились. Запястья были унизаны тонкими браслетами, звенящими при каждом движении, а длинную шею украшала нитка жемчуга, демонстративно-небрежно завязанная.
Ему подумалось, что эта чернокожая девица окажется интересной партнершей. А почему бы и нет? В девятнадцатом веке их обоих осудили бы за сближение, но, похоже, теперь это было не так. Он наблюдал – причем с некоторым одобрением – за непринужденным смешением рас в 1979 году. Это казалось вызовом устоям веры, общественному устройству и законам Матери-Природы – и потому подобающим адскому миру. Тогда не пора ли ему принять в этом участие? Кроме того, эту девушку окружала аура изысканности и очарования, говорившая о богатых родителях. Она определенно ступенькой выше Марши Макги, продавщицы из среднего класса. Да – решено.
– А я – Лесли Джон.
Стивенсон встал и вышел с ней на площадку для танцев. Они начали танцевать. Поначалу он двигался неуверенно, а потом закрыл глаза, чтобы почувствовать музыку. Он откинул голову назад и влился в жесткий ритм музыки. Он притянул Долорес ближе и стал крутить туда-сюда, представляя себе, что она – раскачивающаяся кобра с раздутым капюшоном, как та, которую он когда-то видел в Зоологическом саду парка Риджентс. Его видения стали ярче: она была то смертоносной рептилией с равнин Кашмира, то гурией, чувственной темнокожей девственницей из мусульманского рая. Что это отведено назад: ядовитые зубы или ее ноги? Его танец стал бешеным: он тоже вообразил себя коброй. У них брачные танцы. Скоро они сплетутся, обменяются ядовитыми укусами страсти и впрыснут друг другу яд.
Лесли Джон открыл глаза. Всмотревшись, он увидел, что Долорес явно приятно удивлена тем, как быстро он освоил этот танец. Он ухмыльнулся. Скоро они это отпразднуют.
Будильник зазвенел.
Они оба моментально очнулись, уставившись друг на друга. Эйч Джи развернул руку, посмотрел на свои часы – и убедился, что они показывают час ночи. Он облегченно вздохнул, повернулся и отключил ее будильник (сигналом была мелодия, казавшаяся нелепо неуместной в такой час). Оба встали с постели. Эми ушла на кухню, чтобы приготовить ему чай, а себе – кофе. Он зашел в ванную и плеснул в лицо воды, которая в середине ночи оказалась неожиданно холодной.
– Черт! – вырвалось у него.
Тут он решил принять горячий душ: у них с Эми был запас времени.
Стоя под теплой водой, он вдруг почувствовал сомнения и тревогу. Его способ остановить мерзкого Стивенсона казался божественно простым, но не позволил ли он своему оптимизму отключить Аристотелеву логику? Конечно, он первый в истории человечества покоритель времени, но это не означает, что он способен победить судьбу или причину и следствие. Конкретнее, он не может объяснить содержание субботнего утреннего выпуска газеты иначе чем… как это Эми выражалась?.. «прогнувшись под» предначертание, а этого он делать не собирается. «Свобода воли» – это та песня, которую он мурлычет еще со школы, как и все выдающиеся британские мыслители.
Он намылился – и снова нахмурил брови, мысленно проклиная апостола Павла, Фому Аквинского и всю компанию блестящих пессимистов-богословов Католической церкви. Это тоже не помогло: образ газеты упорно возвращался в его мысли. Как это объяснить? Долорес Кларк погибла – и Эми тоже зверски убита. Таковы были / будут факты! Как с этим бороться? А что, если знание будущего и гроша ломаного не стоит?
Внезапно он шумно выдохнул. Как это он раньше не сообразил? Вся его методика четвертого измерения базируется на том, что сферы времени геометрически высятся одна над другой, словно громадная поленница. Все время во вселенной перманентно; события непрерывно происходят снова и снова, точно так же, как атомы и электроны не прекращают своего танца в вечном вихре. (Если бы время и события были не такими, если бы они были времменными, а не временнымми, то путешествие в прошлое или будущее было бы абсурдным и бесполезным, ибо того времени не будет и, следовательно, некуда будет отправляться.) А раз время, события, причины и следствия перманентны, то это значит, что Эми – да и он сам тоже – где-то во вселенной уже мертвы. Значит, то, что они обнаружили в будущем, – это старое событие, возможно, повторенное бесчисленное количество раз. Тогда космический масштаб того, что они с Эми собираются сделать, просто ошеломляет! Когда он помешает Стивенсону совершить убийство, он бросит камень в мифическое Море Спокойствия. Круги разойдутся по вселенной, изменяя все на своем пути. Когда они достигнут берегов Вечности, то эти самые круги превратятся в приливную волну – и разобьют стены предопределенности раз и навсегда. Человек станет всевластным!
Значит, он не просто изменит примитивную «судьбу»: на самом деле он заменит прежнюю картину времени на новую. Одна газета уже напечатана в ближайшую субботу. Она пожелтеет, станет хрупкой от времени и выпадет из космоса окаменевшей пылью того, что когда-то было – и чего больше никогда не будет. Ее заменит другая газета.
Эйч Джи вышел из душа умиротворенный, с широчайшей ухмылкой на лице. Он неспешно вытерся и начал одеваться. Его мысли неизбежно устремились к Эми – и он пожалел, что разбирается в эмоциях гораздо хуже, чем в научных вопросах. Успел ли он уже ее полюбить? И если он действительно ее любит, а она разделяет его чувство, то как они разрешат проблему принадлежности к разным столетиям? Он наблюдал смешение рас в 1979 году и принял его как естественное и неизбежное для великого американского эксперимента под названием «демократия». А вот смешение времен? Теоретически это должно получиться, однако он был достаточно опытен, чтобы понимать: в человеческих отношениях теория ни черта не значит.
Он нахмурился. Только бы эта история со Стивенсоном закончилась! Можно было бы забрать Эми с собой: ведь когда-нибудь ему придется вернуться в свое время и продолжить свою жизнь. Однако она никогда не пойдет на столь радикальную перемену. Нет, он уверен, что она не отправится в прошлое. Разве она сможет быть счастливой в девятнадцатом веке, если счастлива здесь? Как она станет терпеть викторианские идеалы и правила? Не говоря уже о тех ограничениях, которые его общество накладывает на женщин. Она не сможет работать на каком бы то ни было уважаемом посту. Больше того, она не просто женщина, она американка. Да ведь одна только общепринятая манера одеваться заставит Эми броситься обратно в 1979 год со всей возможной скоростью! А если в 1893 году она озвучит свое отношение к мужчинам и продемонстрирует женскую чувственность, ее опозорят во всех кругах Большого Лондона.
– Пфе! – воскликнул он, выражая свое отвращение к чопорному викторианскому миру.
К несчастью, если у нее появятся мысли о том, чтобы отправиться с ним в 1893 год, ему придется убеждать ее остаться здесь, в Сан-Франциско 1979 года. Так им обоим будет лучше. Они будут несчастны, но это сгладит время и требования повседневной жизни. И потом, он ведь сможет то и дело устраивать путешествия во времени: запрыгивать в кабину, закрывать дверь – и нестись в ее объятия. И да – это будет чудесно: тайком убегать на уик-энды или рождественские каникулы, чтобы проводить эти редкие мгновения с возлюбленной, которую от него отделяет восемьдесят шесть лет. А когда он улучшит проект и усовершенствует «Утопию», они смогут вместе отправиться в далекое будущее и ознакомиться с изменениями в неподражаемой жизни человечества. Кто знает? Возможно, перемещаясь в таинственном четвертом измерении, они смогут где-то найти настоящий Эдем, где смогут идти рука об руку, пока не отыщут райские кущи. Возможно, они оба откажутся от своего родного времени ради жизни в вечном блаженстве.
Он снова забеспокоился. А что, если – по какой-то необъяснимой основополагающей причине – он не сумеет спасти Эми от Стивенсона? Что, если он ошибся насчет уязвимости Рока? Что, если – эта мысль заставила его покраснеть – католики были изначально правы?
Эми в свободной теплой одежде ждала его в гостиной, обхватив руками кружку с кофе, над которым поднимался легкий пар. Эйч Джи вошел в комнату, увидел, что она одета, и кивнул:
– А, отлично. Ты готова.