— Рамус!
Шевалье на миг закрыл глаза…
Действительно, на пику была надета голова бедного безобидного старого ученого.
Открыв глаза, Жан почувствовал, что не может оторвать их от мертвой головы. Наконец взгляд его перешел на человека, шествовавшего с пикой, — на Кервье. Парализовавшее шевалье чувство ужаса и жалости перешло в яростный гнев, от которого у него даже губы побелели.
Кервье заметил исполненный ненависти взгляд, обращенный к нему, и прочел в этих глазах глубокое презрение. Он что-то пробормотал и, видимо, хотел указать своим подручным на Пардальяна, но не успел. Внезапно Кервье рухнул на мостовую и покатился.
— Проклятье! — крикнул он, дернулся и затих: пуля, выпущенная из пистолета, угодила Кервье прямо в лоб. Стрелял, конечно, шевалье де Пардальян.
Получилось так, что в давке Жана грубо толкнул здоровый парень с нашитым белым крестом. Этот вояка размахивал в воздухе заряженным пистолетом. Шевалье ударом кулака остановил парня, выхватил у него оружие и выстрелил.
Тотчас же толпа обрушилась на Пардальянов; загремели выстрелы из аркебуз; раздались угрозы и проклятия. Пять сотен бешеных псов всей сворой накинулись на двух еретиков. Отец с сыном, отступая, протиснулись в узкий проход между домами. За ними, обогнав других преследователей, попытался прорваться огромного роста всадник в ливрее с гербами маршала де Данвиля. Всадник направил коня в проход и выставил вперед шпагу.
— Спасены! — вдруг закричал Пардальян-старший. Шевалье еще ничего не понял, а его отец одним прыжком бросился к коню, голова и шея которого показались в проходе, вырвал у всадника поводья и втащил огромного жеребца в узкую щель между домами. Лошадь заметалась, закрыв крупом весь проход. Позади нее бесилась толпа, с воплями и проклятиями; перепуганный конь пытался встать на дыбы; а растерявшийся всадник в ливрее дома Данвиля тщетно старался послать лошадь назад. Потом, видимо, до смерти перепугавшись, парень сам сполз назад и съехал с крупа лошади. Но ускользнуть он не успел, потому что конь взбрыкнул и ударом задней ноги вышвырнул незадачливого всадника вон.
Шевалье опутал ремнем передние ноги жеребца, а Пардальян-старший уже собирался свалить лошадь ударом кинжала в грудь, чтобы мертвое животное надежней преградило дорогу… Как вдруг Жан остановился и удивленно произнес:
— Да это же Галаор!
Старый солдат всмотрелся и тоже узнал жеребца:
— Конечно, Галаор!
И оба радостно расхохотались. Передние ноги у Галаора были спутаны, но он еще отчаянней брыкался задними; бока его касались стен, и жеребец стоял в проходе живым непреодолимым препятствием. Оба Пардальяна бросились к выходу из щели между домами. Их поддерживала уверенность, что Галаора не так-то просто будет обойти. Беглецы имели в своем распоряжении несколько минут. Но, перед тем как убежать, шевалье обнял морду лошади и прошептал:
— Спасибо тебе, верный друг…
— Черт побери! — выругался забежавший вперед Пардальян-старший. — Мы попали в мышеловку. Это не проход, а тупик! Но, клянусь дьяволом, что-то мне этот коридорчик знаком!.. Когда-то я здесь бывал…
Неожиданно в конце тупика распахнулась дверь и на пороге появилась женская фигура.
— Югетта! — в два голоса закричали Пардальяны. Перед ними действительно стояла Югетта Грегуар, а выходившая в тупичок дверь оказалась задней дверью гостиницы «У гадалки». И как это ни отец, ни сын сразу не узнали знакомый тупик?!
Волею случая оказались они около этого тупика и нашли в нем убежище в тот самый момент, когда псы Кервье набросились на них…
Дрожащая Югетта проводила отца и сына в зал. Там сидели трое: бледный как смерть хозяин метр Грегуар и два поэта — Дора и Понтюс де Тиар. Поэты выпивали и писали — удивительное занятие в такой день!
— Сюда! — сказала Югетта, указывая Пардальянам лестницу. — Поднимитесь наверх, там есть дверь, она ведет в соседний дом. Спуститесь по лестнице того дома и выйдете на другую улицу… бегите же!
А поэты творили.
— Клянусь небом! — сказал Дора. — Я хотел бы написать оду в честь уничтожения еретиков, оду, которая сохранит мое имя для потомков. Я назову ее «Парижская заутреня»…
— Для такой оды тебе придется окунуть перо в кровь, а не в чернила, — заметил Понтюс де Тиар.
— Горе мне, горе! — простонал метр Грегуар, пытаясь рвать на себе волосы (занятие безуспешное, учитывая, что почтенный трактирщик был абсолютно лыс). — Гостиницу мою разграбят, если узнают, что мы помогли им бежать!
— Метр Ландри, — крикнул ему Пардальян-старший, — запишите на мой счет стоимость всего, что было в гостинице, туда же занесите сумму, что была в кассе, и припишите убытки от пожара!
— Клянусь, мы все оплатим! — добавил шевалье.
— Бегите, бегите же! — твердила Югетта. Пардальян-старший расцеловал хозяйку в обе щеки. А шевалье обнял трепещущую Югетту, нежно поцеловал в глаза и прошептал:
— Я тебя никогда не забуду!
В первый раз он назвал ее на «ты», и сердце Югетты дрогнуло.
Отец с сыном бросились вверх по лестнице и исчезли из виду. Разволновавшийся хозяин появился с давно приготовленным мешочком, куда сложил деньги и драгоценности жены.
— Нам тоже надо бежать, — сказала Югетта. — Эти сумасшедшие уже прорвались в наш тупичок.
— Бежим, — едва держась от страха на ногах, пролепетал метр Ландри.
— Мадам Ландри! — загремел голос поэта Дора. — Вы — плохая католичка, и я донесу на вас!
Но Понтюс де Тиар остановил Дора.
— Бегите же! — сказал он Югетте. — А если эта змея хоть слово скажет, убью на месте!
Испуганный Дора отступил.
XL. Оазис спокойствия
Оба Пардальяна, кинувшись в проулок, который указала им Югетта, выбрались через улицу Сен-Совер на Монмартрскую улицу. Но пройти по ней им не удалось: толпы народа, целое людское море, затопили улицу и двигались к Сене. Тяжелый дым клубами стлался над головами, неистово звонили колокола, слышались выстрелы из аркебуз, стоны и крики раненых…
Людской поток подхватил и понес Пардальянов неведомо куда. Оба чувствовали себя отвратительно: тревожная тоска сжимала им сердца, в душах волной поднималось отвращение при виде этой кровавой резни. Однако, к удивлению отца и сына, их самих никто не трогал. И лишь оглядевшись, оба заметили, что на правой руке и у того и у другого белела повязка. Это Югетта, быстро и незаметно, повязала им белые ленты в минуту прощания, чтобы спасти жизнь отца и сына.
Шевалье в гневе сдернул повязку и хотел ее вышвырнуть. Жан, конечно, не был гугенотом, но и католиком назвать его было трудно, он вообще равнодушно относился к религии. Пардальян-старший на лету подхватил обрезок белой ленты, сунул в карман и заметил:
— Клянусь Пилатом, мог бы и сохранить это на память о нашей доброй Югетте.
Шевалье лишь молча пожал плечами. А его отец, засовывая в карман повязку, обнаружил там какой-то забытый листок бумаги.
— Что это у меня в, кармане? — удивился он. — Ах да… вспомнил… ничего важного, пошли скорей!
Старый солдат действительно вспомнил, откуда у него в кармане взялась эта бумага: когда он с сыном выходил из дома Колиньи, оглянувшись в последний раз на труп Бема, пригвожденный к дверям дворца, Пардальян-старший заметил какой-то листок бумаги у ног покойника и машинально сунул его в карман. Впрочем, он не придал этому никакого значения и даже не прочел, что было в этом документе.
Итак, людское море несло отца с сыном к Сене, тщетно пытались они пересечь улицу, чтобы выбраться ко дворцу Монморанси. У основания моста беснующаяся толпа тысяч в десять человек окончательно перекрыла путь на тот берег реки.
Пардальянам ничего не оставалось, как броситься в ближайший проулок, чтобы как-то спастись от безумной ярости толпы. Они неслись, не разбирая дороги, задыхаясь и дрожа, пока наконец не вышли к какому-то, как им показалось, пустырю, огороженному невысокой стеной. Этот уголок Парижа выглядел как оазис спокойствия, тишины и мира…
Где они оказались? Этого ни отец, ни сын не знали. Который был час? Они забыли о времени. Оба облегченно вздохнули, вытерли холодный пот, заливавший их лица, и огляделись. Налево, шагах в десяти, они увидели в ограде широкие ворота. Рядом с воротами — что-то вроде низкой пристройки, напоминавшей хижину. И лишь через несколько минут, когда оба Пардальяна отдохнули и успокоились, они заметили крест над воротами. Кресты возвышались и за оградой. Только тогда отец с сыном поняли, что перед ними кладбище, а в пристройке, видимо, живет могильщик. Они выбрались к кладбищу Избиенных Младенцев.
Похоже, время уже шло за полдень. Посовещавшись, они решили как-нибудь переправиться через Сену и добраться до дворца Монморанси. Шевалье предложил выйти к пристани Барре, позади церкви Сен-Поль, там найти лодку, спуститься вниз по течению к паромной переправе и причалить рядом с дворцом Монморанси.
Отец с сыном уже собирались уходить, как вдруг заметили маленького мальчика, подходившего к воротам кладбища. Малыш брел медленно, руки его были заняты каким-то большим свертком.
— Где-то я этого мальчугана видел… — прошептал шевалье.
Когда ребенок подошел поближе, Жан окликнул его:
— Куда это ты, малыш?
Мальчик остановился, осторожно положил свою ношу на землю и показал рукой на ворота кладбища:
— Мне туда… А я вас знаю! Вы со мной как-то разговаривали, помните, около монастыря… Я тогда делал цветочки, и вы сказали, что мой боярышник очень красивый… Хотите посмотреть? Я его уже доделал.
Малыш ловко развернул сверток и с наивной гордостью продемонстрировал свою работу — букет из веток боярышника.
— Прекрасно! — искренне похвалил его шевалье.
— Вам, правда, нравится? Это для мамы…
— Как тебя зовут? — спросил Жан.
— Жак Клеман, я вам говорил. Пожалуйста, скажите, чтобы мне открыли ворота… Шевалье постучал в дверь пристройки — на пороге появился могильщик, видимо, до смерти перепуганный. Жан объяснил, в чем дело, и кладбищенский сторож несколько успокоился, внимательно взглянул на мальчика и, что-то вспомнив, воскликнул: