». Подписано это послание было матерью настоятельницей. Я был горд и счастлив: мой маленький «Флиппер» чудом, конечно, не назовешь, и тем не менее он сослужил добрую службу монахине.
Как и у всех изобретателей, у меня случались неудачи. Я придумал модель дирижабля, но она взорвалась в воздухе. Впрочем, от дефицита идей я никогда не страдал, так что меня это ничуть не обескуражило.
В детстве я часто проводил каникулы в поместье Керюон под Брестом[62], родным городом моего отца. Дом был удачно расположен на берегу узкого морского залива, который перекрывался шлюзом, находившимся в ведении сторожа. Через шлюз проскакивало много рыбы, а пару раз к нам даже наведались дельфины, но мы, конечно же, отпустили их обратно в море. Мне ужасно нравилось кормить рыбкой этих удивительных млекопитающих, очаровавших меня своей грациозностью, дружелюбием, игривым нравом и умом.
Намного позже, уже в конце 1960-х, я побывал в знаменитом океанариуме Майами. Глядя на огромный бассейн, где резвились дельфины и морские котики в окружении внушительной толпы посетителей, я загорелся идеей создать нечто подобное на родине. Мне хотелось построить не какой-нибудь там очередной парк развлечений, а своего рода научно-исследовательский центр, где можно будет изучать дельфинов и при этом открыть доступ к ним для широкой публики.
Вернувшись во Францию, я облетел на самолете все побережье от Дюнкерка до Биаррица в поисках подходящего места и нашел таковое в Довиле, где получил боевое крещение мой «Мегари». Но проект морского зоопарка не понравился мэру города, Мишелю д’Орнано, и он не дал мне разрешения на строительство. Тогда я отправился на юг и в конце концов приобрел близ Антиба четыре гектара земли у дороги на Бьо в трех сотнях метров от моря.
Открытие «Маринленда» состоялось 28 апреля 1970 года. Шоу, в котором выступили четыре дельфина, продлилось всего семь минут. В тот первый день к нам пожаловал один-единственный зритель, вернее зрительница – какая-то женщина просто проходила мимо, заплатила 6 франков и устроилась на трибунах. Мы ужасно расстроились, но все же начали представление. Через несколько минут женщина встала и удалилась явно в дурном расположении духа. Прежде чем покинуть «Маринленд», она потребовала вернуть ей деньги за билет, заявив кассирше, что ей не понравился наш «зоопарк, потому что в нем нет ни львов, ни жирафов». Это был один из самых ужасных дней в моей жизни. Я даже подумал тогда, не заняться ли мне чем-нибудь другим.
Тем не менее мы засучили рукава и взялись за работу. Через год, ко второму официальному открытию, назначенному на 22 июня 1971-го, «Маринленд» преобразился. Вместо одного бассейна у нас теперь было семь. Я хорошенько подготовился к торжественной дате – хотел произвести фурор, как три года назад с «Мегари». Мои гости прибыли на борту пассажирского лайнера, лично зафрахтованного мной в Ле-Бурже. Кроме журналистов, политиков и ученых, я пригласил жителей Шампинье, сотрудников КРВП и своих знакомых летчиков. Среди них были дослужившийся до генерала Жозеф Риссо, мой друг и однокашник Жан Ревейак из выпуска Z, ставший хранителем музея ВВС, и великий французский ас Второй мировой войны Пьер Клостерман – мы познакомились в Великобритании, и он тогда увел у меня девушку.
Я начал читать речь, стоя на платформе над самым большим бассейном. Речь была официальная, занудная, и мало-помалу люди вокруг теряли интерес к происходящему. По счастью, коллегам пришло в голову внести немного оживления в мероприятие – они решительно подступили ко мне, и в следующее мгновение я в прекрасном костюме, в очках и с бумажками в руках уже летел в бассейн.
С течением лет посещаемость «Маринленда» неуклонно росла, и в 1990-е достигла полутора миллионов. В 1992 году я открыл РИММО – заповедник площадью 88 тысяч километров в западной части Средиземного моря для защиты дельфинов от дрифтерных сетей, в которых каждый год погибало несметное множество этих млекопитающих.
От экологически чистого производства до защиты морских животных – я прошел этот путь, потому что всегда стремился сохранять природный баланс нашей планеты.
38«Нормандии» верен навеки
Пятница, 22 сентября 2006-го. Я снова в Ле-Бурже. Прошел 61 год с тех пор, как одним чудесным летним днем мы приземлились здесь на Як-3. Поводом опять собраться вместе стало торжественное мероприятие: Жак Ширак и Владимир Путин открывают памятник авиаполку «Нормандия – Неман». Это скульптурная группа: пилот и механик, подняв головы, смотрят в небо.
Тогда, 20 июня 1945 года, нас было около сорока человек – победителей, вернувшихся из СССР на советских самолетах. Но из полудюжины доживших до этого дня летчиков-истребителей сейчас тут только я и Пьер Лорийон. Жозеф Риссо умер в прошлом году. Я воздал ему последние почести на церемонии, организованной в Доме инвалидов. Теперь он покоится на кладбище в родной деревне Кадолив.
А Марсель Альбер, мой второй закадычный друг и однополчанин, не решился на долгое путешествие в Париж из Соединенных Штатов, куда он перебрался после войны. Бебер у нас ресторатор. Мы время от времени перезваниваемся, но он не хочет покидать свою ставшую почти родной Калифорнию, чтобы не оставлять в одиночестве целый выводок кошек.
В этот день, 22 сентября, нас всего двое пилотов и горстка французских механиков – Андре Пейрони, Жорж Марселей, Жорж Мазюрель, Марсель Одибер и Жорж Мунье. Еще несколько русских ветеранов – они даже больше взволнованы, чем мы. Александр Капралов, мой верный механик, которого я когда-то чуть не довел до инфаркта, приземляясь на одно колесо, не смог приехать из-за проблем со здоровьем.
В 15.30 четыре Су-27 пролетают над старым аэродромом в сопровождении четырех «Мираж Ф1» из авиационной группы «Нормандия – Неман», которая теперь базируется в Кольмаре. Русские и французы крылом к крылу, как когда-то мы с летчиками из 18-го гвардейского истребительного авиаполка, нашими соратниками-побратимами.
После церемонии мы идем в здание аэропорта, где в одном из залов Музея авиации и космонавтики открылась экспозиция, посвященная «Нормандии – Неман». Фотографии заставляют нас заново пережить эпопею авиаполка. Директор музея, мой друг Жерар Фельдзер – племянник Константина Фельдзера, одного из летчиков «Нормандии», – ведет нас к Як-3, единственному уцелевшему из сорока самолетов этой модели, подаренных нам Сталиным в 1945-м. Я не могу устоять перед искушением и на потеху публике пытаюсь втиснуться в кокпит, который никогда не казался мне таким тесным.
И перед глазами снова встает небо, расцвеченное вспышками от залпов «катюш», расчерченное белыми следами самолетов в вышине; я снова вижу встревоженные лица советских механиков, ждущих возвращения пилотов после боевых вылетов. Вперемежку мелькают картины из прошлого: аэродромы среди березовых рощ, величественный Неман, приказы по радио, тосты за победы и скорбь о тех, кто не вернулся.
Я не большой любитель встреч с ветеранами и пришел сюда сегодня вовсе не для того, чтобы всласть погрустить о днях минувших. Всю свою жизнь я смотрю не в прошлое, а в будущее, постоянно ставлю перед собой новые цели и принимаю новые вызовы. Но при этом я никогда не забываю о тех, кто был моими братьями по оружию почти три года.
Именно поэтому сразу после окончания войны я стал участвовать в поисках пропавших без вести, организованных французской и советской сторонами. В 1956 году вместе с Жаком Андре, тоже Героем Советского Союза, я приехал в Москву. Тогда же я и осознал в полной мере важность того, что мы общими усилиями сделали на Восточном фронте. В двадцать лет не слишком-то вглядываешься в суть вещей. Все мы, конечно, сделали осмысленный выбор и самоотверженно сражались за свободу своей страны, но думали больше о шутках друг над другом и розыгрышах… и о том, чтобы поскорее вернуться на родину.
В 1956-м «холодная война» шла полным ходом, но дружеские связи, зародившиеся на фронте, ничуть не ослабли. Радости и горести, которые мы делили на равнинах под Орлом или на болотах Восточной Пруссии, сплотили нас настолько, что все политики с их международными обострениями тут оказались бессильны.
При всем том фронтовое братство не превратило нас ни в слепцов, ни в лицемеров. С самого начала, со дня прибытия в СССР в 1942 году, у меня не было никаких иллюзий по поводу советской власти, и на политинформациях, которые устраивал приставленный к нам комиссар, я слушал вполуха. Но всех нас объединяло стремление сражаться с нацистами – вот что было главное. А в дальнейшем, когда стал много путешествовать, ездить на конференции и деловые встречи, я окончательно убедился в плачевном положении русского народа.
В числе запомнившихся мне франко-советских мероприятий, на которых после войны собирались ветераны, могу назвать премьеру фильма Жана Древиля «Нормандия – Неман» в 1960 году. Тогда в кинотеатре на Елисейских Полях я имел удовольствие снова встретиться с генералом Анатолием Голубовым, бывшим командиром 18-го гвардейского, и с полковником Агавеляном, шефом наших механиков. В зале присутствовали также Арагон и Эльза Триоле, написавшие диалоги для фильма. От Голубова я узнал в тот вечер, что «Правда» посвятила этой картине полполосы, хотя обычно заметки в рубрике о кино там очень лаконичные. Если не считать некоторых недостатков – к примеру, сильных преувеличений в изображении характеров, – фильм Древиля очень точно передает атмосферу, в которой мы жили, и реалистичность боев.
Через десять лет после этого состоялась еще одна памятная встреча – ко мне в «Маринленд» приехал генерал Захаров. Чудесное было зрелище: бывший командир 303-й истребительной авиационной дивизии кормил дельфина, осторожно протягивая ему рыбку великанскими ручищами! А потом Захаров стал моим гостем в Шампинье, мы пили водку и вспоминали общее прошлое.
Во время каждого своего приезда в Россию я убеждался, что память о «Нормандии – Немане» в этой стране хранится бережнее, чем во Франции: сотни школ, лицеев и колледжей здесь носят имя нашего авиаполка или названы в честь Марселя Лефевра, покоящегося на Введенском кладбище в Москве, а все дети знают о самопожертвовании Мориса де Сена, который погиб, потому что не пожелал оставить в беде своего механика, Владимира Белозуба.